— Ну прям девяностые, все возвращается на круги своя, — говорит здоровый такой мужик.
Металлоремонт. В подвале. Справа — два грузных мрачных дядьки ничего не делают.
Слева, за дверью с окошком, еще трое — вообще серьги чинят, но сейчас тоже не заняты.
По телевизору идут новости, рассказывают о побоище и двух убийствах в кафе на Трехгорке, на Рочдельской.
Про 90-е я еще утром читала — в комментариях на ту же тему.
Паникапаникапаника. Они вернулись! Полундра!
Один декабрь 1991-го чего стоит — и распад СССР, и война в Югославии, и конфликт в Нагорном Карабахе, и революция в Грузии. Все тогда случилось же. Было холодно, страшно. Непонятно.
Моментально включаются эти воспоминания. И занятно, что последние месяцы все только и старались подсластить 90-е — все социальные сети были в фотографиях «как я выглядел/а в 90-е», «мои 90-е» и так далее.
Проще, конечно, думать, что жизнь была яркая, и столько было событий, и все только начинались, и все прямо кипели от энтузиазма, но, с другой стороны, это были не самые хорошие времена.
Ну ладно, весело тоже было. Так весело, как сейчас уже не модно — сейчас все только сидят в ресторанах и критикуют еду. И правительство, и погоду, и парковку — потому что это плохо, когда в центре меньше машин и когда приходится по этой земле ходить прямо своими двумя ногами, переставляя их одну за другой. Так накритикуешься — уже не до веселья, уже хочется домой и смотреть что-нибудь про постапокалипсис, после которого не останется ни тротуарной плитки, ни парковки, ни правительства.
Но все-таки в 90-е было, конечно, неприятно. Все эти бандиты. В клубе «2х2» можно было хоть каждый вечер увидеть массовую драку со стрельбой.
Конечно, сейчас если думаешь об этом, то удивляешься, как все это можно было выдержать. К хорошему... или нормальному... быстро привыкаешь.
Сейчас тоже холодно, Россия воюет в Сирии, ссорится с Турцией, террористы взрывают наши самолеты. Люди волнуются.
Потому что тревоги и волнения — это наша характеристика. Почти национальная особенность — только, к счастью, возрастная.
Те, кому до тридцати, для них перестрелка в кафе — всего лишь перестрелка. А не машина времени. У них нет этих отсылов, нет подобных триггеров.
Это поколение не росло в СССР, не видело толком перестройку, не понимает, как это — подсолнечное масло по карточкам. А у тех, кто старше, вот осколки в голове — как бы прекрасно мы сейчас ни жили. Это как война — травма до могилы.
Когда я спустилась в металлоремонт, телевизор уже работал. Показывали сериал «Менты». Два мастера по ключам выглядели так, словно оделись году в 1989-м — и с тех пор не меняли гардероб. Может, даже не раздевались.
«Ну прям девяностые», — сказали они про эти новости с Рочдельской, а у них в этом подвале и так были 90-е, ничего не изменилось за последние 20 лет. Те же сериалы. Улицы, блин, разбитых фонарей. И ботинки. Способ с людьми общаться.
Вот я спросила, могут ли они мне цепь на сумке сделать короче.
И они сначала отвернулись, сделав очень очень недовольные лица, потом, с таким вызовом, «нет» говорят.
«Нет» — потому что у них нет тут пассатижей? «Нет» — потому что им не хочется? «Нет» — потому что моя цепь идеально длинная, чтобы намотать мне на шею, придушить, а потом изнасиловать?
Почему, черт побери, «нет»?!
Потому что они застряли. В каких-то условных 90-х, когда мир был злой, а их надежды сгорели дотла. Если, конечно, эти надежды были. Вряд ли они пришли в металлоремонт со знанием четырех иностранных языков и теоретической физики.
Но какими-бы мрачными и хамоватыми ни были эти орки из подвала, мы все чем-то на них похожи. У нас у всех схожие симптомы. Мы как пожара боимся хаоса, неопределенности, потрясений. Столько потрясений уже было — ну больше невозможно.
Вот я знаю людей, которые на первые приличные деньги, заработанные в те же 90-е, покупали, допустим, двадцать или тридцать хороших рубашек — чтобы потом, если что случится, до старости хватило.
Нормальные умные люди, просто сильно напуганные всей этой неизвестностью.
Другие люди бежали из страны — куда угодно, за чем угодно. Вот сейчас очень много беженцев из Сирии, и почему-то все недовольны, но русские за последние сто лет два раза были беженцами — после революции 17 года, и после распада СССР. Уезжали легально, уезжали криминально — в грузовиках с двойным дном. Всем хотелось пособие и социальное жилье — это было лучше разрухи.
У нас у всех травмы. Меня тоже взбодрили призраки 90-х, когда прочитала о стрельбе в ресторане. Ничего ты не можешь поделать — все равно это уже в тебе, как герпес.
И вот шла я по улице, уже после этого металлоремонта, в странном настроении — вроде бы все отлично, но тревожно. Призраки оживают, существа под кроватью становятся реальными.
Но вдруг ты осознаешь, что ты не тот, кем себе кажешься. Ты не такой уж прекрасный современный человек из цивилизованного мира, каким хочешь быть. Ты был рожден в СССР, ты видел революции и кризисы, танки, войны, беженцев, взрывы, ужасающие террористические атаки и эти продовольственные карточки, и помнишь времена, когда за деньги от продажи квартиры можно было купить видеомагнитофон.
Мы все прошли через это. Этим не надо жить, но лучше это помнить, потому что так легче дышать. Наши страхи, может, и надуманы, но они все равно есть — мы травмированные люди.
Однажды знакомый сполз по стене и сказал, что у него, кажется, инфаркт. Я спрашиваю: «Рукой можешь двигать?» Может. Я говорю: «Руки не отнялись, губы красные, значит, у тебя паническая атака». Она и была. Я к тому, что страх заставляет одно принять за другое, а если ты знаешь, что происходит — тебе, конечно, не очень приятно, но все-таки легче. Главное — ты не умираешь.
Мы всегда, наверное, будем бояться. Что «вернутся 90-е». Что «все отнимут». Что границы закроют. Что магазины будут пустые, без продуктов и сапог тысячи видов.
Нам с этим жить. Но мы не должны верить этим нашим страхам. Все в прошлом.