Восемь черно-белых мужчин и женщин из 1913 года идут кататься на лыжах.
Лыжники — эти уже не во всех подробностях различимые на снегу живые фигуры: свитера, фуражки, шинели, длинные юбки, — идут навстречу фотографу, опираясь на палки. Они веселятся и спорят о том, кому из них предстоит падать в сугроб, а кому — мягко, плавно отталкиваясь от земли, лететь вперед, только вперед, на зависть всем Воробьевым горам. Они еще не дошли до фотографа, но вот-вот дойдут, им осталось от силы десять шагов — и, пока они еще далеко и не закрыли обзор, есть время все разглядеть: и фонари, и трамваи, и провода, и колокольню церкви Отцов Седьмого Вселенского Собора, и дощатый забор, и даже снег, налипший внизу, почти у самой земли, на забор.
Это мертвый, растаявший снег 1913 года. И все-таки он налип на забор — вон на тех досках.
Как это возможно?
А это возможно, потому что настоящее не знает, что оно — уже прошлое.
Настоящее не знает, что один из лыжников, тот, что в фуражке, погибнет в Карпатах в пятнадцатом, тогда казалось, что нет ничего ужаснее его молодой смерти, а потом ничего, потом стало казаться, что ему, может быть, и повезло; второй, мы видим блестящие пуговицы на его шинели, все бегал куда-то от своей судьбы, переезжал, прятался, не служил, не состоял, не участвовал, так, бухгалтер, сын крестьянина-отходника и поломойки-прислуги, документы поддельные, все вранье, не помогло, расстреляли — за что? за блестящие пуговицы, за что ж еще; третий лыжник, который повернул голову к четвертому и рассказывает ему про скорое и неизбежное падение в сугроб, неизбежно пропадет без вести, пытаясь уехать на юг, на Украину, — ему разобьют голову и сбросят с поезда, а за что? неужели опять за блестящие пуговицы? никто не знает, да никто, честно говоря, и не интересовался, не до него тогда было, так и забыли, кто это на фото, да это еще один бабушкин брат, он пропал когда-то давно, кажется, во время Гражданской войны; четвертый, которому напророчили скорое падение — не упал, его не сбросили с поезда, не разорвали снарядом, не расстреляли, он жил себе и жил — нищий, пьющий, голодный, веселый, — пока не умер, а от чего умер? От жизни, соседские дети в коммуналке его любили, дети вообще любят алкоголиков, если те не дерутся, любили и как-то дразнили, а как дразнили — кто ж вспомнит, те дети выросли и сами стали алкоголиками, и сами умерли, дом снесли, и примерно в том месте, на той высоте, где находилась его комната и где он медленно пропил все, кроме карточки родителей, она никому не нужна, — живет теперь гувернантка детей депутата от Ханты-Мансийского автономного округа, уж эти-то дети не станут алкоголиками, но когда их нет, гувернантка подходит примерно к той точке пространства, где висела карточка, и выгибается, и делает губами так, а попой вот так, и себяшка выходит у нее интереснее, чем у тех родителей карточка, тем более, что та черти когда сгорела и даже пепла от нее нет, а себяшка — вот, в инстаграме, и ничего ей не сделается, но гувернантка, кажется, недовольна, она ждала большего; зато пятый лыжник, в свитере, который идет впереди всех и несет охапку палок и лыж, был хитрый, и его хитрости хватило на то, чтобы, потеряв всего лишь одну ногу, двух детей и все имущество, дожить до осени 1941 года тихим советским человеком, но сложной осенью 1941 года тихий советский человек совершил первую ошибку и превратился в помощника бургомистра старого русского города, работы было много, а немцы все больше мешали, потом начал мешать приближавшийся фронт, и все бы ничего, но без ноги можно и не успеть прыгнуть в последний грузовик, пришлось носить в лагере бревна к реке, как когда-то лыжи и палки, но бревна тяжелые, он попробовал заболеть и у него получилось — и это была вторая ошибка, на ней и кончилась жизнь; остались три девушки, они идут чуть позади — ну, одна просто переехала к мужу в Ленинград, а там блокада и все, зачем, спрашивается, переезжала, она что, не знала, что в Ленинграде блокада будет, ведь само это сочетание слов — блокадный Ленинград — каждый младенец знает, а она почему-то не знала, как странно; вторая была девушка капризная и в начале тридцатых взяла и покончила с собой, таблеток, что ли, выпила, мужа у нее арестовали и с квартиры попросили, тоже мне, цаца какая, если из-за каждого потерянного мужа, из-за каждой брошенной поневоле жилплощади и таскания по чужим углам с чемоданами с собой кончать — кто в Советском Союзе останется, нельзя падать в сугроб раньше времени, надо лететь вперед, плавно отталкиваясь от земли и не забывая собирать справки, только вперед; а третья девушка оказалась и терпеливая, и без блестящих пуговиц, и против немецко-фашистских захватчиков, и непьющая, и не могла быть разорвана снарядом в Карпатах, тем более, что не страдала героизмом и не пошла медсестрой, и не пыталась оформить лживые документы, что она — дочь извозчика и кухарки, три класса образования, и никуда не пыталась бежать, куда бежать, когда здесь, на четвертом без лифта, сначала мама, потом муж, потом другой муж, потом еще какой-то муж, мало ли в жизни мужей, не травиться же из-за них, а потом дочка, а потом внучка, а потом правнучка — ну, к этому моменту и лифт поехал, полегче стало, да она и не жаловалась, она была счастливая девушка, восемьдесят шесть лет в одной квартире. И еще один день на лыжах в 1913 году, в хорошей компании, идущей от колокольни Отцов Седьмого Вселенского Собора навстречу фотографу.
Настоящее не знает, что оно — уже прошлое.
И мертвые лыжники, идущие по растаявшему снегу мимо уничтоженной церкви, вдоль снесенных трамвайных путей, исчезнувших фонарей и сгнившего дощатого забора, уже почти подошедшие к сгинувшему безымянному фотографу, не боятся идти туда, куда им придется идти.
Они живы.
Они несут растворившиеся в кострах лыжные палки и болтают.
И они отлично знают, как его — безымянного фотографа — зовут.
А что знаем мы?
Что Ленинград — блокадный, а документы — фальшивые, что бревна на лесоповале тяжелые, а жрать таблетки не надо, что за пуговицы расстреляют, что умереть молодым в пятнадцатом году не так уж плохо, а медленно пропить все вещи — намного хуже. Что снег, налипший на забор, растаял. Что лифт на четвертый этаж пустят через пятьдесят восемь лет.
Но знаем ли мы, что будет с нами?
Это неправда, что настоящее не знает, что оно — уже прошлое.
Нет, настоящее просто не хочет стать прошлым.
Оно боится идти — туда, куда хочешь не хочешь, а придется идти.
Настоящее хочет еще хоть на чуть-чуть задержать тот момент, когда вокруг все тот же короткий, чудесный зимний день и пока еще нет ни войны, ни революции, ни снарядов с медсестрами, ни алкоголиков, ни арестов. Пока в руках — лыжные палки, и снег не растаял.
Пока все живы — и никто еще не успел упасть в сугроб.
Но бояться не надо.
А надо — мягко, плавно отталкиваясь от земли, лететь вперед, только вперед.