«Минули столетия, и снова "цивилизованный запад" проник в Россию, погрузил ее на несколько десятилетий в смуту, насаждая разврат, толерантность, демонократию и другие содомские "ценности"». Такое воззвание в связи с Днем народного единства опубликовала общественная организация «Московские суворовцы».
Высказывание вполне обычное для граждан, причисляющих себя к «патриотической общественности». Из этой же серии уличные граффити в российских городах, где в слово «толерантность» победно бьет стрела нетерпимости. А также — двухгодичной давности предложение авторов проекта «Основы государственной культурной политики» «включить в разрабатываемый документ тезис об отказе от принципов мультикультурализма и толерантности».
Такое фронтальное и сплоченное неприятие толерантности, медленно, но верно вызревающее в недрах нашего общества годами, если уже не десятилетиями, не только вызывает тревогу необдуманностью своих последствий, но и попросту удивляет.
Удивляет прежде всего вредной подменой понятий. В искаженной, но широко распространившейся трактовке толерантность понимается как обязанность принимать и разделять нечто (поведение, образ жизни, ценности и так далее), что имярек считает для себя неприемлемым.
Но толерантность, конечно, никакая не самоценность, а модель человеческих отношений, которая позволяет одним людям терпеть других. Попросту говоря — не убивать тех, чье поведение нам не нравится, считается недопустимым и ненормальным. Толерантность обязательно включает элемент осуждения. В противном случае, речь идет об одобрении или о безразличии. В этом и состоит парадокс толерантности — допускать то, что считается недопустимым. И, что важно, иметь возможность поступить нетолерантно с «нарушителем». Иначе толерантным придется называть человека, который просто струсил и не решился осадить, например, хулиганящего в метро амбала. То есть в социальном плане толерантность — это всегда поведение по отношению к меньшинствам, к тем, кого можно при желании и «задавить».
Главный исторический субъект распространения практики толерантности — государство как таковое. Отрицание толерантности — это, в конечном счете, отрицание самого государства. Потому что любое государственное устройство — как современное, так и прошлое — это институт установления толерантности или, если воспользоваться фундаментальной идеей Томаса Гоббса, это режим власти, прекращающий войну всех против всех.
Разные государства устанавливают этот режим по-разному. Можно сказать, что даже кровавое истребление или изгнание тех, к кому относятся нетерпимо, — это в известном смысле тоже попытка стабилизировать режим толерантности. Но всех, кто не нравится, не истребишь и не изгонишь. Потому что нетерпимые различия могут постоянно возникать по какому угодно поводу, — такова весьма убедительная аксиома политической теории Карла Шмитта.
Государство определяет рамку толерантности. Мы соглашаемся терпеть то, что считаем нетерпимым, не просто так. В ответ те, кого мы терпеть не можем, обязуются соблюдать некий набор условий. Уберите эту рамку, и всегда найдется повод для более сильного расправиться с тем, кто ему не нравится, — из-за богатства, из-за цвета кожи, из-за формы носа. Толерантность, наконец, — это еще и важный элемент самоидентификации, понимания того, что мы приемлем, а что — нет. Уберите из общества осмысленную толерантность, и уже не разберешь, что допустимо, а что нет.
Империя — преобладавший в прошлом режим государственной толерантности. Она охватывает очень большие пространства с необычайным многообразием религий и племен. Политический центр империи со временем становится образованным и космополитическим. Он требует от разноплеменных подданных одного — платить налоги. А взамен метрополия обеспечивает мир между этими общинами, во внутренние дела которых она не очень вмешивается. Допускается даже такое поведение внутри общин, которое образованным властвующим космополитам представляется варварскими и прямо вызывает неприятие. Например, британцы в Индии долго не могли полностью запретить ритуал «сати» — сожжения вдовы на погребальном костре покойного мужа. Иными словами, империя — это не нечто просто большое, экспансионистское и милитаристское. Это прежде всего особый режим взаимоотношения с составляющими ее общинами (которые, кстати, можно иногда и наказать).
Сравнительно недавнее европейское политическое изобретение — так называемое национальное государство. Плод религиозных войн, разваливших в итоге имперское пространство Старого Света.
Национальное государство отделено от религии, но зато более однородно по целому ряду признаков, включая язык и этническую принадлежность. А сама нация в этом случае состоит уже не из общин или сословий, положение которых регулируется государством, а из граждан-индивидов, каждый из которых, среди прочего, выступает как субъект права. Иными словами, то, что в империи было внутренним делом общины, в национальном государстве становится делом частной, или приватной, жизни индивида — будь то выбор религии или сексуальной ориентации.
Интересен в этом контексте случай мультикультурализма. Эта политика широко начала использоваться недавно — когда обитатели бывших колоний в массовом порядке устремились в прежние метрополии. В результате внутри национальных государств стали возникать замкнутые этнические анклавы. Пусть и неформально, в оболочке культуры, но образовалась квазиимперская конструкция, серьезно ограничивающая возможность индивида выйти за рамки общины. Что, собственно, и означало угрозу как гомогенности национального государства, так и принципу незыблемости индивидуальных прав и свобод. Многие европейские лидеры в итоге признали политику мультикультурализма неудачной. Но это никоим образом не означает их отказ от принципа толерантности.
Россия же оказалась между двух упомянутых полюсов. Например, история с Крымом — вполне имперская по сути. Предотвращая войну (тут неважно — реальную или мнимую) империя просто распространяет свою власть на территорию, где возможно столкновение нетолерантных друг к другу групп.
Но есть и отчетливые черты национального государства. Например, высокая степень гомогенности в некоторых важных областях культуры. Так, русский язык намного более однороден по выговору на территории России, чем немецкий — на территории Германии. Отсюда и вся острота проблемы нации — с какой обычной стороны не подойди, страна не вписывается в готовые шаблоны.
Но в целом можно понять нашу внутреннюю дилемму — либо «единицами» государственного строя становятся общины (например, «сословия» или «этносословия»). Либо государство будет иметь дело с индивидами с неизбежным в таком случае размыванием этих самых общин.
Но какой бы вектор ни был выбран, совершенно непонятно, как люди, называющие себя патриотами, могут декларировать отказ от идеи толерантности. Ведь это означает, по сути, отрицание самого института государства и возвращение нас к положению войны всех против всех.