В Национальном исследовательском университете «Высшая школа экономики» состоялась международная научная конференция «Русская неподцензурная литература ХХ века: индивидуальные практики, сообщества, институции». «Неподцензурная литература» — это такой термин, которым теперь обозначают литературу советского времени, прежде всего 1950-1980-х годов, существовавшую параллельно с советской литературой, не публиковавшуюся государственными издательствами (а других тогда не было) и распространявшуюся только в самиздате. Раньше говорили — неофициальная литература, или — андеграунд. На что поэт Всеволод Некрасов (а ему на конференции была посвящена целая секция) с возмущением отвечал: «Какой такой андеграунд? Еще скажите марихуана…»
Эта литература (поэзия, проза) не допускалась цензурой до читателя и потому никак не участвовала в официальном литературном процессе. То есть ее как бы и не было. Но она была. И когда в годы так называемой перестройки цензуру отменили, советский литературный истеблишмент, привыкший к тепличным условиям на государственном спецпайке, почувствовал себя очень неуютно. Один респектабельный критик (не из пропагандистов, вполне либеральный) даже в сердцах цыкнул, процитировав сказку Евгения Шварца: «Тень, знай свое место!» Кто тут тень и у кого какое место, это еще большой вопрос. Но мы сейчас не об этом.
Дело не в том, что эта литература запрещалась советской цензурой. Дело в том, что эта литература создавалась без цензуры. Без пресловутого внутреннего цензора, который сидел в голове у каждого советского литератора. И между прочим, только так может создаваться настоящая литература. Все прочие варианты заведомо обречены на художественную вторичность.
Ахматова рассказывала, как к Мандельштаму однажды пришел молодой поэт с жалобами на то, что его не печатают. Мандельштам его выгнал с криками: «А Андре Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?» Как известно, Мандельштам делил все произведения мировой литературы на разрешенные и написанные без разрешения. И говорил: «Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». Почтенный литкритик и переводчик Горнфельд тут, правда, совсем ни при чем — Мандельштам тогда был зол на него, вот и пнул походя. Вполне достаточно было бы просто анализа мочи, с которым разрешенная литература, написанные в угоду властям стихи, безусловно, схожи.
И даже не в угоду властям, а просто с учетом их мнения. В мае 1945 года в освобожденной Праге молодой советский офицер и поэт Ян Сатуновский встретился с матерым советским писателем и поэтом Ильей Эренбургом, показал ему свои стихи. Состоялся обстоятельный разговор. Стихи мэтру очень понравились. «Но ведь их никогда не напечатают», — вздохнул он.
Видимо, он считал, что советская власть будет вечной. Но ошибся. Да, эти стихи не напечатали даже в эпоху оттепели (сам термин, кстати, придумал именно Эренбург), однако стихам это ничуть не повредило и не помешало в конце концов дойти до читателя, заняв свое место в русской поэзии (отнюдь не «теневое»).
Ну, а в собственно советской литературе, сразу создававшейся с учетом мнения начальства, то есть в рамках заданной еще школьным букварем идеологии, с этим, конечно, было сложнее. И речь даже не о жанре «чего изволите», откровенных агитках. Те же шестидесятники считались оппозиционными власти, но власть их, поругивая, в целом не запрещала. Потому что они были, как сказал бы Ленин, «полезными идиотами». Они агитировали не за страх, а за совесть, поскольку сами разделяли основы советской доктрины, верили, как герой фильма «Застава Ильича», в песню «Интернационал», и вся их оппозиционность была в том, что Сталину, «устроившему 1937 год», они противопоставляли Ленина (которого «надо убрать с денег»). По этому поводу у Вс. Некрасова есть стихотворение:
верите ли
а ведь вот они
верили
ведь им ведь
велели
Никто и не сомневается: искренне верили. Наивно. И получали за это некоторые дивиденды: возможность не стоять у станка, а сидеть за пишущей машинкой, членский билет Союза писателей СССР, публикации в государственных изданиях, гонорары, тиражи, выступления… Вот такая искренность и наивность. Тот же Некрасов писал:
дурак всякий
не такой и дурак
выгодно ему
вот он и дурак
Проблема в том, что с советской идеологией нельзя было валять дурака. Только с ней свяжешься — пиши пропало. Думаешь, это ты ее дуришь, а на самом деле она облапошивала всякого.
Впрочем, в поэзии, вообще в искусстве это верно для любой идеологии. В искусстве надо заниматься прежде всего искусством, а все прочее — и социальная значимость, и этическая, и философия (а значит, и идеология) — приложится. Вот обратное неверно, обратное — это просто катастрофа, художественная катастрофа.
Неважно, из какой идеологии исходит искусство. Если искусство исходит из какой-то идеологии, это уже не искусство. А так, второй сорт, осетрина не первой свежести.
И это тоже своего рода цензура. Она может быть самой разной: либеральная, охранительская, религиозная… В этом смысле правы те участники конференции, которые говорили, что противостояние цензурной и неподцензурной литературы сохраняется. Но ведь по сути это противостояние литературы и чего-то другого, использующего литературу лишь как средство достижения своих внехудожественных целей (пусть даже самых благородных). Так было всегда. Так будет всегда. Просто не надо, чтобы «тайная свобода», воспетая Пушкиным и Блоком, подлинная, внутренняя свобода художника переходила на нелегальное положение, как в советскую эпоху. Это нам вроде бы уже не грозит — хотя бы потому, что знаем, пробовали. И очень не понравилось.