Комиссия по монументальному искусству при Мосгордуме одобрила появление в столице памятника Александру Солженицыну на улице его имени. А в обществе «Мемориал» состоялся круглый стол на тему «Старая квартира». Я тоже кое-что рассказал о своей старой квартире и, кстати, о Солженицыне.
«Уходя на тот свет, не забудь выключить этот!» — когда-то я сочинил этот афоризм, пародируя надписи, висящие в наших коммуналках, вроде: «Уходя, выключай свет!» Или: «Стучи!» (звонок не работает) и «Не стучи!» (ведрами).
Наш коммунальный быт на Неглинке был таким же, как и прочий московский: все соседи жили в ущерб друг другу, но — в духе взаимовыручки. При этом: жгли в уборной газетку для оздоровления воздуха, деньги и облигации хранили в ящиках с бельем, а в качестве фена использовали духовку — засовывали туда голову с накрученными бигудями.
Конечно, самым тесным и поэтому конфликтным местом коммуналки была кухня. Мне казалось, что «кухня — это заведенье для взаимного съеденья», особенно во время предпраздничной готовки, где главным продуктом были скандалы, а не пироги. После готовки я приглашался в комнаты Татьяны Филипповны и Ольги Дмитны. Там я получал тарелки с пирогами для передачи моей бабушке, которая с ними не разговаривала, и они с ней — так же. А бабушка в ответ, молча же, передавала им свои пироги — через меня же. Потом они напоминали друг другу про тарелки, что тарелки «не к спеху», и их разговор возобновлялся.
Мне нравился этот обычай — одаривать друг друга пирогами после готовки: таким трогательным образом коммунальная этика охраняла свою систему от распада.
Мне всегда вменялось в обязанность выносить ведра с мусором — по черному ходу, вниз, в подворотню, к ящикам «для отходов». Там я стучал ведрами о край ящика — по возможности тихо, но подворотня разносила этот стук на весь переулок. Третий Неглинный. Не забуду и звуки разнообразно закрываемых соседских дверей. Даже во сне я узнавал, чья именно дверь сейчас закрылась.
Говорят, в каждой коммуналке жил свой зэк и свой мент. В нашей зэком был Владимир Миронович, дважды сидевший «за спекуляцию». Тогда по разным экономическим статьям могла быть «привлечена» и вся наша квартира. Моя мама, например, подрабатывала тем, что втайне от фининспекции шила на заказ дамские платья, что запрещалось «как подрыв советской экономики и власти». Конечно, соседи могли бы настучать на маму, но и они подрывали. У Татьяны даже был манекен — женский торс на роскошной подставке в стиле модерн. Татьяна его прятала за ширмой.
А милиционером у нас был Николай Васильевич, муж Татьяны Филипповны, майор МУРа на пенсии. Впервые о легендарной банде «Черная кошка» я услышал именно от Николая Васильевича — и о том, как долго он ее выслеживал и никак не мог поймать, и о том, что их, «кошек», было несколько, и одна орудует до сих пор. «Эх, Витя, все в нашей работе держится на стукачах!» — печально говорил дядя Коля.
Припоминаю, как в комнате Владимира Мироновича мы слушали «Голос Америки» — точнее, его глушение: бу-бу-бу! Ходил Мироныч в отглаженных (в прачечной) сорочках и дорогих костюмах. Но кофе заваривал в мятой алюминиевой кружке — тюремной, в которой он когда-то заваривал чифирь. Соседки жаловались, что Мироныч сует свои грязные пальцы в их чистую соль и подворовывает: у кого — картофелину, у кого — морковку и лук. Схваченный за руку, нимало не смущаясь, Мироныч говорил, что он всего лишь одалживался — по-соседски.
Мне он также говорил: «Это твой соседский долг!» — когда я отволакивал его в уборную и там держал на толчке, чтобы он не грохнулся. «Соседский долг и гражданский!» — шутил Мироныч из последних сил.
В нашей комнате стоял «Рубин» — телевизор получше, чем мелкий КВН с линзой. Поэтому наша комната, бывало, становилась общим просмотровым залом. И однажды — избой-читальней. Читали «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.
Некоторые думали, что повесть так и называется: «Один день Ивана Денисовича Солженицына». Потому что никто такого писателя не знал.
Ничего особенного в этой повести не было. Было подробное описание одного рабочего дня одного рабочего (разнорабочего) за номером «Щ 854». Номер был пришит к шапке, телогрейке и к бушлату Ивана Денисовича.
Помню этот номер «Нового мира», обернутый в чертежную кальку, — его принес папа со службы, всего лишь на одни сутки. Читали вслух, сменяя друг друга, вечером и ночью: папа, мама, я, соседи — Алла, Наташа, Ольга Дмитриевна. Слушали: старенькие сестры Татьяна и Анна Вячеславовна, Мироныч, некогда сидевший; заходил и бывший майор МУРа дядя Коля, присаживался. Не слушала Татьяна Филипповна и бабушка (болели). И младшая сестренка Аня (ей четыре) спала.
Вспоминается: «…Цезарь, каптерка, кавторанг…» и еще: «…ноги в рукав телогрейки, сверху бушлат, спим».
Конечно, можно сказать, что эта повесть была спущена к нам сверху — по указке Хрущева. Но что могла сделать одна его указка без нашего личного желания? Никто ведь не заставлял нас читать до утра этот нелегкий и не вполне увлекательный текст о тяготах и простых радостях принудительного труда.
Сейчас, с точки зрения прошедших лет, мне кажется, что в нашем коллективном чтении помимо просветительского смысла присутствовал еще какой-то другой смысл, неочевидный. Какой? Очистительный? Покаянный? Медитативный? Знаю точно, что само по себе коллективное чтение возвращало нас к традициям XIX века — семейных чтений в дворянских усадьбах, как у Аксаковых.
Уникальный случай в истории нашей коммуналки.
Засыпающий чтец передавал повесть «свежему». Главное, думали мы, дочитать повесть до последней странички, изо всех сил довести дело до конца. Ничего, потом выспимся.