Процесс по делу Михаила Косенко, которого суд приговорил к принудительному лечению, вызвал новую волну обсуждения устройства российских психиатрических учреждений. Правозащитники заявляют о «ренессансе карательной медицины»: выйти из некоторых психиатрических заведений почти невозможно, при этом наблюдательные комиссии проникают туда с большим трудом. Тем не менее, медицинские эксперты призывают не делать далеко идущих выводов. «Лента.ру» попыталась разобраться, как устроены психоневрологические интернаты — самая обширная часть психиатрической системы России.

С любовью и всякой мерзостью

Серая многоэтажка, Северное Бутово. В типовой двухкомнатной квартире, пропахшей рыбным супом, живет бывший слесарь-котельщик местной ТЭЦ Михаил Колесов. Щуплый, с детским лицом, 60-летний Михаил одет в тренировочные брюки и штопаную водолазку; обстановка в его квартире аскетичная: ни телевизора, ни компьютера, из мебели — простой кухонный гарнитур, три кровати, стол, шкаф. Обои в коридоре выцвели, по коридору ходит безымянная черно-белая кошка.

Когда-то в этой же квартире жили его жена Надежда и дочери Аня и Маша. Свою прошлую жизнь Колесов вспоминает со смешанными чувствами: «Жена была слишком заумная, работала в бюро патентной литературы, меня ни во что не ставила, возвышалась надо мной, хотя при знакомстве первом совсем не высокомерная была».

Проблемы с их общими дочерьми, Аней и Машей, начались после школы: «Дочери кое-как учились, кое-как окончили ПТУ. Потом устроились на работу: Аня садовником в теплице на ВДНХ, Маша поваром в кафе, — вспоминает Колесов. — Как-то Маша отошла, извините меня, по нужде, а ей говорят: "А что ж ты посуду не помыла, нам надо было стаканчики вымыть". Раз, и уволили. Потом и Аня с работы ушла, не понравилось ей. Стали они дома без всякого дела жить, нахлебницами. Службу вообще не искали, только музыку целыми днями слушали да с мальчиками гуляли. Жена моя решила, что надо им устроить пенсию по инвалидности».

На учет в психоневрологический диспансер девочек поставили достаточно легко и даже выписали препараты — какие именно, Колесов не знает. Присвоили вторую (рабочую) группу инвалидности, пенсию положили стандартную — шесть тысяч рублей в месяц. По описанию Колесова, семья жила более-менее нормально, вот только Надежда, знавшая несколько иностранных языков, жалела, что не нашлось для нее лучшего мужа, чем миловидный слесарь-котельщик. А Михаил сильно выпивал и несколько раз вшивал под кожу «торпеду».

В последний раз он ушел в запой в 2008 году, когда его жена умерла от рака поджелудочной железы, и пил два месяца подряд — говорит, поминал. Потом «жестко завязал», и вот по какой причине: после смерти Надежды, тайком от Колесова, Аню и Машу устроила в интернат его старшая сестра, Ирина. Пришла домой, когда брата не было, взяла из шкафа документы племянниц, небольшое количество носильных вещей, и на маршрутке отвезла девушек в интернат №5, что в поселке Филимонки. Колесов пришел в ярость. Даже бросил пить, чтобы доказать всем, что может самостоятельно воспитывать своих дочерей.

Татарстан, 1990 год

Фото: Валерий Щеколдин / liberty.su

Сестра Колесова Ирина живет в Северном Бутово, ее квартира расположена рядом с квартирой брата, она заходит к нему несколько раз на дню. Дородная, в халате с цветочным орнаментом, Ирина говорит на повышенных тонах: «Девки у него грязные ходили, голодные, обляпанные, в цыпках до локтей. Жрать им нечего было, ко мне за едой бегали. Кто ими заниматься должен был? Я? Почему это? И что с того, что я их родственница? Хотите, сами себе их берите, а у меня своих забот полно. В интернате их и поят, и кормят!» «*****, да я бухать сто лет назад бросил, я их сам воспитывать хочу, а тебе моя жилплощадь нужна, ты и меня выселить рада!» — возражает Михаил. В ответ Ирина кричит: «Ты че, ты че, ты в своем уме-то?! Как только девки сюда вернутся, я их обратно в интернат сдам!»

В единственном шкафу Колесова стоят фотографии дочерей, сделанные пять лет назад, незадолго до отправки в интернат: у 25-летней Ани длинные темные волосы и тонкие черты лица, 23-летняя Маша — полная, с короткой стрижкой. В руках у Маши плюшевый медведь. «Теперь смотрите, какие они сейчас», — Ирина тычет мне в лицо мобильный телефон. На экране — две женщины, лет 50 с виду. Беззубые, острижены неровно, с проплешинами. На обеих жуткие ситцевые халаты.

«Что же они такие… Как в концлагере», — не выдерживаю я. «Это не концлагерь, это интернат. Им там очень хорошо», — чеканит Ирина.

Закрытый мир

Доподлинно неизвестно, когда в СССР появились первые психоневрологические интернаты для больных как с психическими (шизофрения, умственная отсталость тяжелой степени, синдром Дауна), так и с неврологическими заболеваниями (детский церебральный паралич, эпилепсия, органические поражения ЦНС).

Считается, что массово убирать из советского общества людей с физическими и психиатрическими проблемами стали в конце сороковых годов: тогда по указу Иосифа Сталина на Валааме был создан «Первый дом инвалидов войны и труда». На остров свозили солдат, контуженных и искалеченных в Великую Отечественную войну — часть из них лишилась рук и ног, в народе их называли «самоварами». Количество интернатов постепенно увеличивалось. В 1980 году в России было уже 300 ПНИ — согласно приказу Минздрава от 12 декабря 1980 года, их занимали преимущественно «больные психоневрологическими заболеваниями на почве пьянства, алкоголизма и самогоноварения». К 1999-му в России насчитывалось уже 442 психоневрологических интерната, а к 2013-му их количество составило 505.

По сводным данным департамента социальной защиты города Москвы и Министерства труда и соцзащиты России, в 2013 году в российских ПНИ находятся 146 тысяч человек. В 35 процентах случаев они поступают из детских домов-интернатов для детей с умственными дефектами развития, в 20 процентах случаев — из семей, в 40,7 процента случаев — из психиатрических лечебниц.

В отличие от лечебниц, где пациентам проводится интенсивная лекарственная терапия, в интернатах лечение симптоматическое, а основная задача — социальное обслуживание.

Большую часть клиентов, проживающих в интернатах, составляют лица со снижением интеллекта; считается, что все они не способны самостоятельно себя обслуживать. «На самом деле эти люди способны жить в квартирах и вести обычную жизнь при помощи родственников или социальных служб. Но так сложилось, что всем проще запихнуть их в архипелаг ГУЛАГ, — уверен Сергей Колосков, член экспертного совета при аппарате уполномоченного по правам человека Владимира Лукина. — Люди, живущие в интернатах, были лишены свободы, хотя они не совершали никаких преступлений и вряд ли совершат. Их не лечат, потому что это не больница, но и не пускают в общество, потому что обществу они не нужны и никто не готов им помогать. Знаете, какова позиция обычного человека? Есть психически больные люди, они опасны для себя и окружающих, всем нам будет гораздо лучше, если они станут жить где-то, где вы их не увидите».

Посторонним вход воспрещен

Снести глухой бетонный забор вокруг интерната — первое, что попытался сделать новый директор московского ПНИ №12 Вадим Мурашов. Дипломированный врач-психиатр, кандидат медицинских наук и преподаватель факультета социальной медицины академии имени Маймонида, Мурашов был назначен на должность директора ПНИ в декабре 2011 года. Через год Вадиму не продлили контракт, забор остался на том же месте, что и раньше.

Причины, по которым Вадим пришел работать в ПНИ, личного характера: «Мой отец, офицер, умирал безногим, — объясняет Мурашов. — Я впервые в жизни столкнулся с нашими социальными службами, понял, что от них индивидуального подхода к людям не дождешься. Подумал, что нужно действовать самому».

Ульяновская область, 1991 год

Фото: Валерий Щеколдин / liberty.su

После этого Вадим попал на прием к Владимиру Петросяну, руководителю департамента социальной защиты населения Москвы — именно это ведомство курирует городские ПНИ (всего их в столице 21).

«Я предложил Петросяну устроить первый российский интернат, действующий по принципу государственно-частного партнерства, — вспоминает Мурашов. — Я был готов найти инвесторов и брался выполнять заказ от департамента соцзащиты на обслуживание больных людей, причем с солидной для государства экономией. По такому принципу устроены западные учреждения для людей с неврологическими и психиатрическими проблемами. В таких учреждениях люди живут под социальным присмотром: в определенное время приходит сиделка, напоминает о приеме лекарств, помогает умыться, выводит на прогулку в парк, в магазины в город, потом — в столовую. Под социальным присмотром в таких учреждениях — не более 50-ти подопечных, а у нас в интернатах живут по 500 человек. Их по команде выводят на прогулку, сигареты выдают поштучно и за хорошее поведение, а конфеты из столовых в комнаты забирать категорически запрещено, а то оставят без прогулки».

По словам Мурашова, в департаменте к его идее отнеслись благосклонно: «На первой же встрече мне было предложено самому стать директором ПНИ, диплом психиатра к этому располагал. Петросян сказал: "Давайте перед тем, как вы будете делать частное учреждение, вы поработаете в государственном учреждении, а потом уже начнете действовать сами". После этого со мной подписали годовой контракт».

При Мурашове обитатели ПНИ №12 играли в футбол, выходили в город, участвовали в конкурсах и соревнованиях и даже — об этом Вадим вспоминает с особенной гордостью — катались на лошадях.

Мурашов пытался изменить внутренний распорядок в интернате: «Социальные стандарты были разработаны после войны и давно не пересматривались: например, пациентов без конца кормят кашей и хлебом, они тучные, малоподвижные. К тому же, в одном и том же месте содержат сохранных больных, способных себя обслуживать самостоятельно — аутистов, людей с синдромом Дауна, больных легкой формой ДЦП — и пациентов с болезнью Альцгеймера, которым нужна постоянная помощь. И даже тех, кто способен обслуживать себя самостоятельно, редко выпускают на улицу. Такого рода интернаты — закрытые учреждения, это повелось еще с советских времен, когда психиатрические лечебницы использовались для решения конкретных задач карательной психиатрии. Сейчас эти задачи не стоят, но сама система сохранилась».

С энтузиазмом неофита Мурашов решил провести анкетирование по всем ПНИ Москвы: «Я хотел выяснить, что за персонал работает в интернатах и почему он вообще туда идет. Мне было интересно понять, какова стоимость услуг, предоставляемых ПНИ, сколько стоит один койко-день, какие больные там находятся и кто из них лишен дееспособности, а кто — нет».

Ни один из московских интернатов не принял участие в анкетировании, все отказались. Пансионат по западной схеме Мурашов так и не построил. Он считает, что годовой контракт ему не продлили потому, что он попытался изменить систему.

Свобода и квартира

За год в психоневрологические интернаты Москвы поступает тысяча человек; в общей сложности, в интернатах города живут десять с половиной тысяч пациентов (из них 8245 — мужчины в возрасте 18-58 лет). Около пяти тысяч попали в ПНИ из коррекционных детских домов без психиатрического переосвидетельствования.

* * *

28-летний Дмитрий Кувшинов никогда в жизни не видел своих родителей и даже не знает, как их зовут. С виду он производит впечатление обычного молодого человека, каких сотни в метро и на улицах. Он помнит себя с пяти лет — в этом возрасте он находился в коррекционном детском доме №7, рядом с метро «Новые Черемушки». Видимо, уже тогда у него была «инвалидность по умственному заболеванию», вот только по какому именно, Дима не знает и никто ему не говорил.

О том периоде он рассказывает связно и слегка старомодно: «Из детства мне запомнилось многое: и плохое, и хорошее. Вот вздумаешь побаловаться, так тебя нянечки отругают очень здорово: и скакалками побьют со всей силы, и голышом на крапиву кладут. Топили несколько раз: помню, мне лет девять, так они вот что удумали — набрали полную ванную холодной воды до верха. Руки, естественно, заломали, ноги держали, и — головой вниз, таким макаром наказывали. А если до ванны лень тащить, санитарки наливали большой керамический таз, туда хлорку сыпали, и опять же — головой до дна. Сами сидят, чай пьют».

Когда Кувшинову исполнилось 17 лет, из детского дома его перевели в ПНИ в Филимонках: Дима живет в комнате с двумя соседями, у них есть один телевизор и шкаф, а в тазу на полу — улитки и черепаха. Правда, Диме приходится убирать весь этаж, но это ерунда. Главное, радуется Дима, в последние два года жить стало попроще: «Аминазин людям реже дают, а от него ведь целые сутки спать хочется, так и не заметишь, как жизнь прошла. И галоперидол теперь не всем колют, а только некоторым, но их так скрючивает, что смотреть больно». Еще радостно, что охрана бить перестала, а то один раз такое было: Дима без спросу с девушкой за воротами встретился, так его охранники избили и закрыли на несколько дней в комнате социальной адаптации, где голые стены, мебели вообще никакой нет, только пара стеллажей, на которых нужно спать. Потом его долго шатало.

О том, что Кувшинову как выпускнику детдома по достижении 18 лет положена отдельная квартира, он узнал лишь через десять лет — жилье он не получил, и получит ли когда-нибудь — неизвестно. «Наверное, государству удобно было меня сплавить, а квартиру мою перепродать», — размышляет Кувшинов (за последний год российское государство предоставило выпускникам коррекционных детских домов всего 24 квартиры).

Жить в интернате Дима категорически не хочет: «На воле и в интернате — это две большие разницы. На свободе ты живешь вольно, ты кому-то себя посвящаешь. А в интернате все под присмотром. Зачем там жить?» Год назад администрация ПНИ разрешила Диме подрабатывать грузчиком в гостинице «Турист», но после работы он обязан возвращаться в интернат. Его место жительства — там.

Годовой бюджет, выделяемый московским департаментом соцзащиты интернатам, составляет 7,4 миллиарда рублей. Простой арифметический подсчет показывает: на каждого жильца выходит по 60 тысяч рублей в месяц (в провинции эта цифра составляет примерно 50 тысяч рублей в месяц на одного человека).

«Я долго думала, почему в ПНИ так охотно берут молодых людей и мужчин среднего возраста, — говорит Мария Сиснева, психолог правозащитной организации «Гражданская комиссия по правам человека». — Потом меня осенило: деньги в бюджет интерната идут колоссальные, а если человек молодой, то финансирование на него будет выделяться много лет. Пожилого человека брать невыгодно: он проживет года два-три, да и проблем с ним гораздо больше, потому что за ним нужен круглосуточный уход. Мне доподлинно известны случаи, когда за то, чтобы устроить своих сенильных родственников в интернат, люди давали взятки от 25 до 50 тысяч рублей. А молодых берут не глядя».

Алексей Вовченко, заместитель министра социальной защиты населения России рассказывает: «Более 30-ти процентов в ПНИ — молодые люди из специализированных детских домов. Их и по хозяйству используют, и на ставку санитаров берут. Пожилые в очереди годами стоят, а директора интернатов радуются, когда молодежь из детдома в ПНИ приходят. Молодые ведь не только огород копают, они и ремонт сделать могут — уж что-что, а трудовые навыки им в детских домах прививают. А эти люди могли бы жить самостоятельно под социальным надзором».

Таня и книги

С Таней Багдасарян мы встречаемся в библиотеке для слабовидящих неподалеку от метро «Проспект Мира». 36-летняя Таня, дипломированный тифлопедагог, сидит за столом и читает «Алису в стране чудес» на английском «брайле».

У Багдасарян тот тип внешности, который принято называть уютным: круглое лицо, очки с сильными диоптриями, волосы собраны в «корзинку». Рядом с креслом — костыли.

Когда-то она училась в обычной школе, где ей очень нравилось, вот только учителя сердились, что она их с первого раза не понимает. Учительница велела Таниной бабушке идти с внучкой в поликлинику: Тане поставили диагноз «органические поражения центральной нервной системы», и девочку повезли в коррекционную школу, на пятидневку. Ей казалось, что там будет весело, много детей и игрушек, а летом — разные игры. И детей действительно было очень много, вот только никто с ними особенно не играл. Я спрашиваю Таню, обижал ли ее кто-нибудь, в ответ она молчит.

Позже Багдасарян перевели в психоневрологический интернат: она говорит, что хотела бы жить отдельно, но собственности у нее нет — квартиру, в которой Таня прописана, недавно приватизировала ее мама. «Я маму спрашивала, как же так, почему я собственницей не стала, — рассказывает Таня. — Мама мне ответила: "Ничего страшного"».

Сейчас Багдасарян живет в столичном ПНИ №25 (правда, иногда остается у мамы), где отделения всегда закрыты на ключ, в комнатах — по четыре человека, палаты — как в больнице. «Хорошо бы у нас была своя комната и мы бы сами покупали себе мебель, — жалуется Таня. — А то у нас только кровати, тумбочка, маленький шкаф — все это на четверых».

Багдасарян показывает мне фотографии своих соседок. Наташа Шмаева, ей 70 лет, она плохо слышит и мало что видит; в ПНИ ее перевели из дома для слепоглухих в Сергиевом Посаде. Катя Клименко, ей 19, она прекрасно соображает, но никто в детском доме не научил ее читать и писать. Маша — ей было 20 лет, недавно она «умерла от тоски», поскольку ей было запрещено выходить в город.

Сама Багдасарян дистанционно окончила Московскую открытую социальную академию по специальности «коррекционный педагог», активно пользуется интернетом и постоянно смотрит сайты западных социальных учреждений. «Вот в Европе и США совсем другие дома. Там один человек живет в комнате, где так красиво все расставлено, — мечтает Багдасарян. — А у нас все перемешаны: тяжелые больные в одной комнате с молодежью, никакой самостоятельности нет, даже чай сделать нельзя, потому что чайники — под запретом».

Представившись посетителем, я прохожу в ПНИ №25 — серое четырехэтажное здание, окруженное глухим забором, неподалеку от метро «Петровско-Разумовская».

В здании совсем недавно закончился ремонт; стены облицованы светлым деревом, полы — розовым кафелем. В холле — гарнитур из кожаных кресел с причудливо изогнутыми спинками и подлокотниками. На стене, в плексигласовых карманах, висят правила: «Администрация интерната рада обеспечить для вас наилучшие условия для проживания, отдыха, проведения досуга и, кроме того: обеспечить всех медицинской помощью, обеспечить безопасность нахождения в интернате, контролировать содержание посылок и передач, обеспечить приглашение священнослужителя». Рядом предупреждение, выписанное каллиграфическим почерком: «Главным врачом могут быть ограничены следующие права: вести переписку без цензуры, получать и отправлять посылки, пользоваться телефоном, принимать посетителей, иметь и приобретать предметы первой необходимости, пользоваться собственной одеждой».

Все отделения в ПНИ — закрытые, посетители общаются с жильцами только на межлестничных площадках, где стоят кресла. Дважды в день жильцов выводят на свежий воздух: строем, в прогулочный дворик. В центре двора — столик, на нем два ящика, в одном таблетки, в другом сигареты. За столиком стоит медсестра. Съел таблетку — получи сигарету. Мужчины во дворике одеты абсолютно одинаково, в казенное: джинсы, клетчатые рубашки, белые кепки. Женщины в одинаковых теплых халатах, поверх накинуты серые кофты.

«Петров, ты еще одну сосиску хочешь? — весело спрашивает медсестра больного лет 30-ти. — Пусть твой папа сходит, купит. Ах, у тебя папы нет? Тогда жди, пока дадут».

Теплый солнечный день. Медсестры и санитары сидят у входа во дворик на лавочках. Смеются, курят.

Надя и Андрей

По данным московского департамента социальной защиты населения, «около 80 процентов бюджетных средств составляют выплаты на заработную плату с начислениями».

У сотрудников российских ПНИ зарплата гораздо выше, чем у их коллег из других лечебных учреждений: в среднем директор московского интерната получает 80 тысяч рублей в месяц, заведующий отделением — 60 тысяч, медсестра — около 40 тысяч, санитарка — 30 тысяч. Такие высокие зарплаты объясняются еще и тем, что штатное расписание в стандартном российском интернате заполнено на две трети, а оставшиеся ставки делят.

«У нас в интернате многие не умеют читать и писать, хотя могли бы, — сокрушается Таня Багдасарян. — Я стала сама учить, пошла к директору, попросила взять меня на работу дефектологом, все равно у нас в ПНИ его не было. Мне сказали: "Танечка, учи бесплатно, у нас этой ставки нет"».

Рязанская область, 2002 год

Фото: Валерий Щеколдин / liberty.su

«Известно, что у подмосковных медсестер и санитаров, работающих в московских интернатах, хватает денег на то, чтобы снимать себе квартиру в городе, — язвительно говорит психолог Надежда Пелепец. — При этом администрация интерната отбирает у проживающих 75 процентов пенсии за стационарное обслуживание». Надежда досконально изучила систему российских интернатов, поскольку из них последние четыре года не выходит ее жених Андрей Дружинин.

В 2005 году они работали вместе в детском реабилитационном центре «Наш солнечный мир» (в то время он находился в московском районе Текстильщики): Пелепец — волонтером, Дружинин — коневодом на иппотерапии. «Мы два года общались с Андреем на уровне "привет-пока", я знала, что есть такой чувак, сохранный аутист, пришел из института коррекционной педагогики, — вспоминает начало их романа Надежда. — Я знала его в лицо, знала, как его зовут, и все. Было видно, что он стеснителен, что ему трудно разговаривать, но не более того».

В 2007 году у Андрея случился нервный срыв, и он отпустил из конюшни всех лошадей. Лошадей поймали где-то рядом со станцией метро. Андрею, по словам Нади, до сих пор ужасно стыдно за то, что он сделал: «Я его потом спрашивала: "Ты ведь не думал, что лошади будут жить долго, счастливо и уйдут из Текстильщиков в пампасы?" А он мне: "Нет, конечно. Что ж я, дурак?" — "А зачем выпустил-то?" — "В знак протеста". Там такая была история: Андрей хотел пасти лошадей, другие не хотели, и он таким дурацким способом самовыразился».

После акта самовыражения двоюродная тетя Андрея (заместитель главного врача Московской областной психоневрологической больницы для детей с поражением ЦНС с нарушением психики) Надежда Черлина уговорила его «подлечиться стационарно» в психиатрической больнице №13 в Люблино.

Затем Андрей оказался в ПНИ №25. «У него был лишний вес от лекарств и короткая стрижка, — описывает Надежда внешность Андрея. — Когда я его увидела и спросила, как у него дела, он ответил, что невесело каждый день просыпаться и думать, что в этом месте проведешь остаток жизни. В этот момент меня накрыло, я стала к нему ходить. Кроме тети, родных у Андрея не было: мама умерла в 2004 году... И вот, представляете себе, в какой-то момент тетя попросила Андрея оформить на нее генеральную доверенность, тут же подала заявление о лишении его дееспособности, и в принадлежащую ему трехкомнатную квартиру на площади Ильича радостно вселился ее сын Антон Черлин».

Про историю с квартирой Надежда узнала в начале лета 2011 года — и сразу же начала действовать: «Пошла, взяла выписку из ЕГРП (единый государственный реестр прав на недвижимое имущество и сделок с ними — прим. «Ленты.ру») и тут же выяснила, что собственником квартиры является Андрюхин двоюродный брат. Надежда Черлина квартиру путем купли-продажи отдала своему сыну».

Сделка была оспорена в суде: Дружинин выиграл, но Черлина подала апелляцию. Надежда поняла, что «нужно из этой ситуации как-то выковыриваться и срочно выбираться из интерната».

Для того чтобы Андрея признали годным к самостоятельному проживанию, была назначена стационарная экспертиза в институте имени Сербского. Я видела запись интервью Дружинина до этой экспертизы: чуть полноватый спокойный брюнет со связной речью, доходчиво объясняющий, что в интернате свободы нет, а значит, нормальной жизни — тоже.

Я видела его лично после экспертизы в институте имени Сербского и четырех лет жизни в интернате. Теперь это грузный молодой человек с встревоженным выражением лица и с неаккуратной стрижкой; он не в состоянии дать ответ на любой, даже самый простой, вопрос. «Андрюху просто залечили, — злится Надежда. — Ему назначали азалептин, галоперидол, аминазин в неслабой дозировке. От этого он был на человека не похож». Надежда считает, что его как будто специально залечивали до такой степени, чтобы он больше никогда не пытался жить самостоятельно.

Суд и больница

Все началось с клеща, который в 2004 году укусил на полянке Кирилла К., спортсмена и водителя рейсового автобуса по маршруту «Царское село — Санкт-Петербург». Кирилл занимался ушу. На дворе было лето, тренировки в клубе закончились, он решил потренироваться самостоятельно. По его словам, «что-то изобразил в лесу рядом с Павловском», затем вернулся домой, в город Пушкин; принял душ, заметил торчащего из ноги клеща. После того как клещ был благополучно извлечен, в больнице имени Боткина Кириллу прописали профилактические противоэнцефалитные препараты. Они, увы, не помогли. Его месяц лечили от клещевого энцефалита амбулаторно, а еще через два месяца Кирилл оказался в психиатрической лечебнице в селе Никулино (Ленинградская область).

«Моя жена Людмила, учительница французского языка в пушкинской школе, пошла в психоневрологический диспансер, сказала, что я веду себя неадекватно, включаю газ на кухне, не закрываю входную дверь. Мне велели явиться в диспансер, поставили на учет к невропатологу, но на этом моя история не закончилась», — излагает свою версию событий Кирилл. Ему 54 года, выглядит он на 15 лет моложе, в его шестиметровой комнате в коммунальной квартире — боксерские перчатки и велосипед.

В психиатрическую лечебницу Кирилла забрали зимой 2005-го, ночью, когда он вышел выносить мусор из квартиры: «Я вышел из квартиры, жена захлопнула за мной дверь. Подхожу к мусорному баку, через пять минут подъезжает карета "Скорой помощи": "Гражданин такой-то? Пройдемте с нами". И все, повезли в Никулино».

Больше всего в клинике ему запомнились уколы аминазина, от которых ему было нечеловечески плохо: «Давление — 50 на 60, я ходить вообще не мог, пластом лежал, как и все остальные». Параллельно с этим Людмила подала заявление в суд с просьбой признать ее мужа недееспособным. Кирилл вспоминает, как его возили на суд: «Моя зимняя одежда, в которой меня из дома привезли, куда-то делась. Мне дали тулуп с чьего-то плеча и валенки разного размера. Кто-то из врачей увидел меня, пошутил: "Прямо как большевик перед расстрелом". На суде было что-то ужасное: Людмила, с которой мы прожили много лет, говорила, что я сахар мимо чашки сыплю, духовкой пользоваться не умею, не соображаю ничего. Она настаивала на том, чтобы из психиатрической лечебницы меня сразу же перевели в интернат».

Спасло Кирилла то, что его друг нашел в почтовом ящике рекламную листовку адвокатской конторы «Онегин»: «Адвокатская помощь в медицинских ситуациях, помощь больным в психиатрических учреждениях». С этого момента делами Кирилла стал заниматься питерский адвокат Дмитрий Бартенев.

Бартенев — единственный российский адвокат, который успешно вытаскивает подзащитных из психиатрических заведений. Он с легким смешком вспоминает свое первое дело: молодой человек решил устроиться проводником на РЖД, на собеседовании обмолвился о своей гомосексуальной ориентации, а дальше получил отказ в месте «по причине психического заболевания, а именно — "гомосексуализма"». Тому молодому человеку настоятельно рекомендовали пройти психиатрическую экспертизу в больнице; Бартенев быстро и с блеском доказал, что гомосексуальность и психиатрические заболевания не имеют между собой ничего общего.

Случаем Кирилла К. адвокат занимался без малого четыре года: «Для того чтобы суд признал Кирилла вменяемым, нам пришлось пройти пять психиатрических экспертиз в больницах. Жить ему было негде, жена домой не пускала, но и это не главное: вы даже не представляете, какие требования к дееспособности предъявляют врачебные комиссии. Вы, например, легко можете потерять мобильный телефон, ничего страшного в этом не будет. Но если это сделает человек, проходящий психиатрическую экспертизу в больнице, то это будет прямым свидетельством его недееспособности».

Так, Кирилла спрашивали, умеет ли он пользоваться интернетом и компьютером, хотя ни то, ни другое водителю не требуется. «В целом проблема психиатрии в России связана с тем, что в пациентах психиатрических заведений не видят личность. Не ведется диалог с пациентом на равных, — уверен адвокат Бартенев. — Российская психиатрия претендует на решение всех проблем: закрыть, изолировать, запретить думать самостоятельно».

Трудами Бартенева Кирилла восстановили на работе, ему даже выделили комнатку в коммунальной квартире. Не случись этого — он жил бы в одном из психоневрологических интернатов Ленинградской области.

Приют

Психоневрологический интернат №3, расположенный под Петергофом, — один из самых больших в России. На пяти этажах — 1080 человек. В здании два корпуса, которые активно ремонтируются; ремонт только одного из них обошелся в 150 миллионов рублей. Годовой бюджет ПНИ — 477 миллионов рублей. Все корпуса снаружи облицованы серой потрескавшейся плиткой, а построены, судя по виду, в середине прошлого века. Внутри рабочие в оранжевых куртках активно сверлят полы, красят стены; видны всполохи газосварочных аппаратов.

По интернату меня водит директор учреждения, врач-травматолог Наталья Зелинская. В молодости она рванула из Донецка в Петербург да так и осталась.

Она ведет меня мимо обшарпанных лифтов и тюков с грязным бельем, которые лежат в коридоре, и объясняет: «Видите, тут обои пациенты руками заляпали? Мы два года назад ремонт делали, обои новые поклеили. Теперь все переделываем, плитку кладем». На вопрос, почему нельзя было положить плитку с самого начала и не тратить деньги дважды, Зелинская не отвечает.

Внутри самих корпусов народу немного — почти у всех, уверяет Зелинская, прогулка. Мне показывают пустые палаты — в каждой по десять аккуратно заправленных кроватей под пестрыми одеялами. На стенках — рисунки карандашом. Шкафов практически нет, одни тумбочки.

В каждом отделении — два туалета и два душа; для больных-колясочников предусмотрена помывочная — одна на этаж.

Питерская благотворительная организация «Перспективы», специализирующаяся на помощи инвалидам, сделала душевые комнаты для лежачих больных: санузлы для 12-ти палат обошлись в один миллион рублей; администрация интерната не потратила ни копейки. Зато интернат полностью оборудовал несколько «элитных» комнат. Они находятся на первом этаже; он прихотливо устроен — поделен на две неравные части. В первой — однокомнатные квартиры, оборудованные мебельными стенками, диванами, кроватями, плазменными телевизорами и компьютерами. Двери добротные, вишневого дерева. В таких помещениях живут люди, заслужившие, по словам Зелинской, «доверие руководства».

Ульяновская область, 1991 год

Фото: Валерий Щеколдин / liberty.su

Мы заходим в одну из квартир, где юноша в серой толстовке играет в игру на компьютере с большим монитором. По соседству с ним живет крепкий рыжеволосый Игорь с наколками на руках, на вид — лет 30 с лишним. Когда-то, рассказывает Зелинская, Игоря перевели в ПНИ из детского дома за девиантное поведение; теперь он «исправился», помогает администрации, работает санитаром. На накачанных плечах Игоря трещит белоснежный халат, сквозь халат просвечивает футболка с надписью «Rich».

Поигрывая желваками, Игорь глядит на толпу беззубых и шатающихся мужчин, которых толпой загоняют в душ. Все эти люди живут во второй части этажа, в специализированном отделении для людей, прошедших принудительное лечение в городских психиатрических лечебницах.

В отделении — палаты на десять человек; железные кровати привинчены к полу, дверей в комнатах нет. На собравшихся перед душевой мужчин без брюк, одетых только в застиранные коричневые рубашки, Игорь смотрит как пастух на нерадивых овец.

При этом ПНИ №3 — единственный интернат в Петербурге, в котором позволено работать волонтерам. В остальные восемь интернатов города не пускают никого, кроме родственников. По мнению руководителя «Перспектив» Марии Островской, именно в силу закрытости в этой системе распространены уголовные порядки: «В интернаты попадают и престарелые люди с психическими нарушениями, и алкоголики, которые допились до умственной отсталости, и уголовники, и люди из детских домов, которых некуда деть. Часть людей совершенно не адекватна в своих возможностях, и этим пользуются остальные: например, есть сексуальное насилие одних сильных мальчиков над другими. Я недавно ездила в интернат Звенигорода. Там, со слов пациентов, сильные бьют слабых скрученными и вымоченными в соленой воде полотенцами».

Коррупция

В 2008 году аппарат уполномоченного по правам человека Пермского края Татьяны Марголиной провел проверку нескольких ПНИ (всего в регионе их 15). После проверки был опубликован доклад «Соблюдение прав лиц, постоянно проживающих в психоневрологических домах-интернатах Пермского края». Согласно документу, в интернатах были выявлены случаи смерти проживающих — ввиду несвоевременности оказания медицинской помощи; высокая скученность проживания; направление проживающих на лечение в психиатрические стационары и применение к ним необоснованного лечения психотропными препаратами в качестве наказания. За работу в интернате проживающим не платили ни копейки.

Доклад Марголиной стал одной из первых попыток показать ситуацию изнутри, он наделал в крае много шума: например, после его публикации во всех 15-ти интернатах был сделан ремонт. Тем не менее с течением времени сообщений о правонарушениях в ПНИ становилось все больше.

Хроника такова: в 2009 году прокуратура Октябрьского района Екатеринбурга предъявила иски к психиатрам и сотрудникам психиатрических заведений из-за нарушений прав пациентов-подопечных на жилье. Так, врач-психиатр Зубарева оформила опекунство над недееспособным Савельевым, зарегистрировалась в его квартире, приватизировала квартиру своего подопечного и отправила его в Березовский психоневрологический интернат (Свердловская область). По той же схеме врач-психиатр Недотко выселила из квартиры недееспособного Богуславского, врач Цихалевская лишила собственности свою же пациентку Войкову, а врач Гаврилова — больную Гребенникову.

В феврале 2013 года главного бухгалтера интерната в городе Сальск (Ростовская область) арестовали по подозрению в хищении 15 миллионов рублей. В одном из ПНИ на границе России и Казахстана зафиксировали случаи изготовления жильцами сосновых гробов: впрок, для собственных нужд, и на продажу.

В марте 2013 года в Чувашской республике в суд было направлено дело директора Шомиковского психоневрологического интерната Сергея Вачаева и директора обществ с ограниченной ответственностью «Компания Дайм», «Аватар», «Альбатрос» и «СК Дайм» Алексея Дмитриева. По версии следствия, Вачаев заключил 19 государственных контрактов с ООО «Компания Дайм», «Аватар», «Альбатрос» и «СК Дайм», возглавляемых Дмитриевым, на выполнение текущего ремонта на общую сумму свыше двух миллионов рублей. Несмотря на то, что Дмитриев не выполнил даже половину от обещанного, Вачаев подписал фиктивные документы, свидетельствующие о приемке всего объема работ. На этом основании два миллиона были перечислены на счет фирм Дмитриева. В итоге суд приговорил Вачаева к пяти годам лишения свободы и штрафу в размере 500 тысяч рублей; Дмитриев получил два с половиной года колонии и штраф в 300 тысяч рублей.

«Зайдите в любой интернат, там всегда будет идти ремонт, — уверяет бывший директор ПНИ №12 Вадим Мурашов. — Потому что ремонт — это тендеры, это выгодно. При этом от ремонта мало толка: для интернатов нужно строить новые помещения, а не бесконечно латать многопролетные здания, в которых раньше были заводы и ПТУ».

По мнению Мурашова, существующие ПНИ мало пригодны для лежачих и тяжелых больных: «Там не пандусы, а узкие многопролетные лестницы. Сколько одна медсестра может колясочников при пожаре вытащить — кто-нибудь над этим думал?»

Мурашов уверен: большое количество людей, погибших при недавних пожарах в интернатах Московской и Новгородской областей, вызвано именно этим.

«Интернаты для нас на данный момент — наибольшая проблема», — признается Алексей Вовченко, заместитель министра труда и социальной защиты России. Он согласен с тем, что существующая сеть не выдерживает никакой критики: люди с тяжелыми заболеваниями лежат на втором и третьем этажах, будет пожар — опять будут жертвы. «В Москве и Петербурге интернаты расположены в городах, а в области — здания старые, это может быть все что угодно — завод, училище, хлев, конюшня, лишь бы подальше, лишь бы с глаз долой. При этом директор интерната — микрогосударь, у него — подсобное хозяйство, он посторонних пускать не хочет. Эту систему необходимо открывать для общественного контроля», — отмечает Вовченко.

Другие голоса, другие комнаты

«Наша система как будто говорит: поедешь в интернат и оттуда не вырвешься», — разъясняет Андрей Горшков, основатель сайта tvoritdobro.ru (занимается поиском и систематизацией информации для людей с ограниченными возможностями).

Горшкову 36 лет, при рождении у него диагностировали детский церебральный паралич. Мама по совету врачей от Андрея отказалась, и его поместили в детский дом. Про тот период своей жизни Горшков помнит одно: «В одной палате 20 человек, условия тюремные. К нормальной жизни тебя никто не подготавливает. Хочешь читать и писать — учись сам. Мне, допустим, повезло, я много времени провел в городских больницах, там лежали дети "с воли", из обычных семей, они мне здорово помогли. И все равно до 21 года меня держали в детском интернате, потом перевели во взрослый».

Когда Андрей попал в московский ПНИ №30, то сразу сказал: «Я у вас ненадолго задержусь». В итоге он провел в интернате больше года и чудом добился перевода в пансионат ветеранов войны и труда. Таких пансионатов, объясняет мне Горшков, на всю Россию — всего 12, в них люди живут в больших комнатах по двое и на прогулку выходят, когда захочется. Но никто в детском доме не рассказывает воспитанникам о том, что они могут там жить.

Я спрашиваю, каким образом ему удалось перевестись в пансионат, и Горшков отвечает предельно скупо: «Помог один знакомый». Много позже Андрею даже удалось получить квартиру.

Он пытался самому себе доказать, что можно найти выход из интернатской системы: «Ты все время боишься, что с тобой завтра могут что-то страшное сделать. Ударят, на уколы посадят, превратят в овоща, направят за любое нарушение режима в психушку».

Когда я спрашиваю его про самый страшный случай, который случился с ним в интернате, Горшков долго смотрит на меня широко расставленными темными глазами: «Вы знаете, я такое видел... Я не буду про это говорить… Но мои знакомые в одном из интернатов спрыгнули из окошка, насмерть. Вам это странным кажется, да? А я вам скажу: такое вполне может быть, если тебе говорят: "Ты никогда не получишь квартиру, ты вообще никому не нужен, ты всегда будешь жить здесь". Вы не понимаете, вы ведь не живете там, и не жили, и жить не будете никогда». Теперь он пытается мне объяснить все так, чтобы я поняла: «Они многим сломали судьбу, и мне — тоже».