В июне биологи и лингвисты предложили две смелые гипотезы «животного» происхождения человеческого языка. Сигеру Миягава (Shigeru Miyagawa) увязывает рождение языка с гипотетическим слиянием двух различных систем — экспрессивной (подобной пению птиц) и лексической (крики обезьян, предупреждающие об опасности). Свою теорию американский лингвист японского происхождения изложил в журнале Frontiers in Psychology. Авторы другой статьи, опубликованной в издании Proceedings of the Royal Society B, выдвинули более скромное предположение: несмотря на свою кажущуюся сложность, синтаксис (умение строить предложения) появился раньше фонологии (способности складывать значащие слова из бессмысленных звуков)
Язык — едва ли не самый важный инструмент, выделяющий Homo sapiens из мира животных. О его происхождении (глоттогонии) ученые спорят еще с античных времен. Версий выдвигали так много, что Парижское лингвистическое общество в 1866 году запретило полемику о происхождении языка, чтобы избежать бессмысленных споров, так как ни одна из гипотез не могла быть убедительно доказана.
В ХХ веке эти дискуссии разгорелись на новом уровне. Встроена ли грамматика и синтаксис в мозг человека, не кодируется ли она генами, не возникла ли она относительно быстро в результате некой макромутации? Или язык эволюционировал у человекообразных обезьян постепенно, одновременно с усложнением социальных отношений и освоением сложных орудий труда? Был ли он изначально жестовым или сразу же звуковым, эволюционируя из эмоциональных выкриков? Археологические находки не могут поставить точку в этом споре, так как мягкие ткани органов, с помощью которых люди издают членораздельные звуки (опущенная в сравнении с приматами гортань, позволяющая произнести несколько слогов за одну реплику), не оставляют следов в окаменелостях. Более или менее ясно только то, что язык возник в промежутке 200-40 тысяч лет тому назад.
Тем не менее совместными усилиями антропологов, археологов, лингвистов кусочки мозаики глоттогонии постепенно собираются вместе, и не следует ожидать какой-либо новой теории, которая бы объяснила все по-новому и с нуля. Такого мнения придерживается отечественный языковед Светлана Бурлак. Коэволюция мозга, гортани и слуха, «настраивающихся» на членораздельную речь; перемещение наших далеких предков из тропических лесов в саванны, совпавшее с переходом к всеядности и, следовательно, необходимостью быстро и точно обмениваться информацией о том, что происходит вокруг, — вот основные вехи этого процесса.
Однако ученые не оставляют попыток выстроить новые теории. Информацию к размышлению им дают прежде всего исследования языка животных, которые демонстрируют сложность последнего, его парадоксальные совпадения со многими чертами человеческого языка.
Сигеру Миягава, профессор лингвистики и японистики Массачусетского технологического института, предполагает строго дарвиновское, по его словам, объяснение «таинственного» зарождения языка у наших предков примерно 100 тысяч лет назад. Глоттогония — это встреча двух систем коммуникации, уже присутствовавших в мире животных. Миягава называет их экспрессивной (E) и лексической (L). Наиболее ярким примером первой системы являются птичьи трели: структурированное (мелодическое) сочетание отдельных звуков, выражающее внутреннее состояние исполнителя, не указывающее на факты реального мира, причем звуки по отдельности не несут никакого смысла. Лексическая система есть у пчел (танцы, указывающие путь к источнику корма) и приматов: это отдельные знаки (аналог наших слов), описывающие реальность («орел», «змея», «леопард»).
Скрещивание этих систем с помощью грамматики, вероятно, и создало человеческий язык, способный говорить о мире и о самом субъекте речи, бесконечно порождая новые значения (именно это и отличает его от коммуникативных систем животных). Миягава и его соавторы не могут сказать, когда произошла эпохальная встреча E и L коммуникативных систем. Люди не могли унаследовать экспрессивный язык у птиц, от которых их отделяет 300 миллионов лет эволюции. Возможно, имела место конвергентная эволюция: ведь даже у разных видов певчих птиц способность издавать трели зарождалась неоднократно и независимо друг от друга.
Кроме того, есть одно необычное явление среди приматов: песни гиббонов. Эти обезьяны издают сложные рулады из различных звуков, чтобы привлечь брачных партнеров, оповещать других особей о занятой территории и связываться друг с другом. Структура и функции песен гиббонов такие же, как у птичьих трелей, утверждает Миягава. Вероятно, способность к экспрессивной коммуникации у приматов является латентной: она скрыта в генах, и актуализируется только в редких случаях. Чтобы понять, почему это произошло с предками человека, Миягава призывает проводить сравнительные исследования физиологии голосового тракта и соответствующих участков мозга у всех видов приматов.
Гипотеза японского лингвиста-хомскианца о рождении языка из слияния экспрессивной и лексической системы была встречена его коллегами достаточно прохладно. «Слишком все просто. Будто бы язык возник внезапно, как вода из водорода и кислорода», — утверждает специалист по эволюции языка Джим Хёрфорд (Jim Hurford) из Эдинбургского университета. В ответ Миягава заявляет, что ход эволюции иногда резко ускоряется. Например, по данным генетики, способность человека пить молоко в зрелом возрасте выработалась всего за несколько тысячелетий. Другие ученые критикуют Миягаву за игнорирование социальных и психологических аспектов языка: вместо сложного процесса эволюции описывается чудесное механическое соединение двух биологических систем. Тем не менее обращение Миягавы к «песням» гиббонов, поиск систем экспрессивной коммуникации у приматов — эти идеи, безусловно, обладают научной ценностью.
Авторы другого исследования, опубликованного в журнале Proceedings of the Royal Society B, представили более скромную теорию: в эволюции языка синтаксис зародился раньше фонологии. Как и Миягава, Кэти Кольер (Katie Collier) и ее коллеги призывают черпать информацию об истоках языка не только из данных генетики, анатомии ископаемых гоминин, детской психологии, но и из сравнений с коммуникационными системами животных.
Обычно считается, что фонология (соединение бессмысленных звуков в значащие слова и морфемы) устроена более примитивно, нежели синтаксис (сочетание слов и морфем в более сложные структуры — предложения). Фонологическая комбинаторика проще, и поэтому должна чаще встречаться в животном мире. Например, в известном исследовании Питера Марлера песни японских крапивников (Troglodytes troglodytes) описываются как пример фонологического синтаксиса: шесть-семь песен в репертуаре птицы состоят из одних и тех же «слогов», идущих в различной последовательности. Но чтобы дорасти до уровня настоящей фонологии, разные комбинации должны иметь разное значение, отмечает Кольер. Поэтому птичьи трели, а также песни китов, относятся исключительно к уровню фонетики (звуков, не участвующих в смыслоразличении).
А вот с синтаксисом в мире животных все не так просто. Возьмем мартышек Кембелла (Cercopithecus campbelli campbelli). При приближении леопарда они кричат «крак», а при виде орла — «хок». Кроме того, к обоим крикам они прибавляют специальный аффикс: «крак-у» означает любой подозрительный шум, а «хок-у» — что-то опасное в лесном покрове. «-У» представляет собой полноценный грамматический элемент — суффикс, меняющий смысл корня для обозначения менее конкретной опасности: не «леопард!», а «нечто, похожее на леопарда» (или орла). Таким образом, перед нами полноценный синтаксис, хотя и крайне простой.
Менее очевидный пример представляют собой крики больших белоносых мартышек (Cercopithecus nictitans). На леопарда они реагируют звуками «пьйоу», на орла — «хак». Еще в их «языке» есть сочетание нескольких «пьйоу» и «хаков», которое означает нечто другое: «вперед, пошли». Это сочетание можно растолковать как идиому (вроде «бить баклуши»), где первоначальные значения элементов оказались утраченными. В таком случае «пьйоу-пьйоу-пьйоу-хак-хак-хак» сначала означало «леопард и орел», потом «опасность повсюду, пора убегать», и наконец просто «пошли». Или же «пьйоу» и «хак» отсылают не к конкретным хищникам, а к более абстрактным явлениям: «опасность на земле» и «опасность в воздухе», с прагматически подразумеваемой необходимостью перебегать в другое место. Тогда несколько «пьйоу-хак» значат нечто вроде «мы идем, пошли скорей». В любом случае, это образец лексического синтаксиса (в понимании Марлера).
Наконец, синтаксис может существовать не только у приматов. Авторы статьи пишут о полосатых мангустах (Mungos mungo). Во время поиска пищи эти животные издают крики из двух элементов: шумный, указывающий на конкретную особь (аналог позывных)|. Когда зверь копается в земле, он издает только этот звук, когда бежит, к шумному добавляется длинный тоновый звук, когда рыщет в поисках добычи — короткий. Неясно, как описать звуки мангуста: как фонологическую или как синтаксическую систему.
В первом случае это три различных фонемы: тогда шумный звук при копании выступает как «односложная» морфема, а при других типах деятельности — как фонема, различающая две другие двухсложные морфемы. Согласно другой версии, мангуст «говорит» короткими предложениями: шумный звук + Ø = «Я (Джон) копает», шумный звук + короткий тоновый = «Я (Джон) ищет», шумный звук + длинный тоновый = «Я (Джон) бежит». Кстати сказать, во многих языках Земли о себе говорят в третьем лице (это более вежливо).
Налицо два факта: в мире животных синтаксис встречается гораздо чаще фонологии, а у людей есть языки, где вторая отсутствует (а синтаксис есть всегда — например, жестовые языки, с помощью которых объясняются глухие). Вопреки мнению большинства лингвистов и специалистов по языку животных, Кольер и ее коллеги предположили, что синтаксис возник у людей в первую очередь, чтобы выражать много понятий и явлений ограниченным набором слов. Только потом, когда словарный запас наших предков вырос, возникла необходимость различать похожие по звучанию слова («ток» и «так», «нож» и «нос», если взять примеры из русского языка).
Люди делят умение выучивать и издавать широкий диапазон звуков с птицами, китами и слонами. Однако только род Homo может использовать звуки фонологически, для различения последовательностей звуков. Следовательно, фонология возникает на когнитивном уровне и развивается уже в рамках культурной, а не биологической эволюции.