Многие считают поэму Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» исповедью алкоголика, разочаровавшегося в жизни и заливающего свое горе вином. Но в горячечных образах, которые описывает герой писателя, может крыться тайный смысл, ведь это произведение о путешествии к концу, к апокалипсису. Об этом в ходе своей лекции, состоявшейся на книжном фестивале «Красная площадь», рассказал историк-востоковед, религиовед Алексей Муравьев. «Лента.ру» записала основные тезисы его выступления.
Мой отец, переводчик и литературный критик Владимир Муравьев, оказался однокурсником и впоследствии крестным отцом Ерофеева. Я впервые увидел Венечку в начале 70-х годов, будучи совсем маленьким. Это необыкновенно воздушный, грациозный человек, которого я никогда не видел не то что пьяным, но даже просто неадекватным.
Очень многое во внутреннем мире Венедикта Васильевича определялось его культурными пристрастиями. Все знают о его любви к Игорю Северянину, тоже эксплуатировавшему в некотором смысле пошловатую риторику для создания своих футуристических конструкций. Венечка также был завзятым меломаном, поклонником классической музыки, глубоко культурным человеком. Поэтому мне показалось очень странным, когда я уже в 80-х годах прочел, что «Москва-Петушки» — это история о том, как русский алкоголик топит свою тоску в вине.
В предисловии к «Москва-Петушки», написанном в жанре литературной мистификации, Ерофеев упоминает главу «Серп и Молот-Карачарово» (которой в поэме никогда не было), из которой по цензурным соображениям якобы пришлось выкинуть весь мат. Вопреки этому, Венечка выражался исключительно литературно и никогда записным матерщинником не был.
Ерофеев приехал в Москву из Хибин, Мурманской области, будучи медалистом, отличником в школе. Тем не менее его культурный горизонт соответствовал тому месту, где он родился. Неожиданно, познакомившись с моим отцом и его компанией, он попал в странный для него круг общения. Эта лавина новой культуры полностью преобразовала Венечку и определила эсхатологизм его произведений.
Тогда много говорили не о будущих надеждах, этот дискурс закончился в 50-х годах, а о конце света (конечно, тему называли по-другому, так как люди в то время были не очень религиозными). Апокалипсизм, конец ощущался в 70-х иначе, чем в 50-х.
Меня всегда поражало, насколько неправильно на Западе называют эту книгу. Зарубежные издатели придумывали свои названия: французские — «Москва на водке», польские — что-то вроде «Осторожно, двери закрываются, следующая станция — "Алкогольная"». На самом деле в оригинальном названии заложена очень важная идея. Это путешествие, но откуда и куда? Москва, Кремль, Петушки — понятно. Но мне кажется, что «Москва-Петушки» несколько о другом.
Когда мы начинаем разматывать эту историю, пытаться понять, куда и зачем едет герой, обнаруживается странная вещь. Прежде всего, в его понимании, у него есть две цели. Одна — его возлюбленная, живущая в Петушках, где «солнце не заходит и сирень не отцветает», а вторая — младенец.
Обе этих цели глубоко встроены в культуру и имеют сложный религиозный и культурный подтекст. Про младенца, который знает одну только букву «ю», мы сразу что-то понимаем. В русской языковой культуре этот образ имеет четкую привязку.
Многие обращают пристальное внимание на какую-то странную, противоестественную эротичность истории с белоглазой красавицей, алкогольной любовью Ерофеева. Она эротичная, но в то же время стерильная. В чем тут дело? В том, что герой заливает вином либидо? Совсем нет.
Где в культуре встречается образ белоглазой женщины? То, что Ерофеев читал Коран и знал, что такая книга существует, — факт. В нем есть известное упоминание о том, что праведников на том свете ждут некие «белоглазые». Обычно с арабского это переводят как «прекрасные гурии», но главная черта их — светлые глаза.
Удивительным образом эта эротическая героиня Ерофеева и эти эротические образы в Коране коррелируют, не напрямую. Между ними есть очень тонкая связь, потому что Коран — эсхатологическая книга.
На мой взгляд, «Москва-Петушки» — эсхатологическое путешествие. Оно не имеет конца, герой не доезжает до цели, в Покрове он понимает, что едет в обратную сторону. Это некая поворотная точка.
Есть и другие. Я много думал о том, из чего создан ерофеевский язык, почему он вызывает такое странное ощущение узнавания и некоего диссонанса. Оказалось, что в нем сосуществуют три уровня. Первый — это интимный монолог героя-интеллигента; второй — библейские, евангельские цитаты как на русском, так и на церковнославянском (и эти славянизмы играют разную роль). Третий уровень — это советский новояз: «все просвещенное человечество», «миролюбивая политика».
Все эти формы практически без стыка встроены в исповедальную прозу, что оставляет абсолютно фантасмагорическое впечатление. Такую стилистическую конструкцию Ерофеев использует, чтобы описать последнее путешествие к пределу, к концу.
Венечка действительно не ассоциируется у меня с образом русского алкоголика, желающего умереть. Скорее он говорит о восхождении, а не о нисхождении, но куда? Сам Ерофеев дал ключ к пониманию этого, когда написал свою последнюю большую пьесу из серии Drei Nachte — «Три ночи» (первая и вторая не были дописаны, он закончил только третью, «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»). В пятом ее действии Алеха, умирающий от того, что выпил метилового спирта, поет следующую песню:
Вот он, вот он — конец света
Завтра встанем в неглиже
Встанем-вскочим — света нету
Правды нету! Денег нету!
Ничего святого нету! —
Рейган в Сирии уже
А дальше хор поет: «Ничего святого нету, Рейган в Вологде уже!» Про Сирию, конечно, тогда никто ничего не знал, это такой инсайт от Ерофеева, как и его конечная история о смерти от удара в горло (он умер от рака гортани).
Что за Рейган, почему он «в Сирии уже»? На самом деле, это апокалипсис, конец света, и люди к нему готовятся, чтобы «встать в неглиже». Но чтобы встать в неглиже, нужно в это неглиже перейти. А Рейган тут, конечно, исполняет роль Сатаны.
Герой поэмы «Москва-Петушки» беседует с дьяволом. Венечка плавно подводит читателя к встрече с Сатаной — упоминаются некие «песьи модуляции», есть и другие намеки. Но, конечно, больше помнят не ее, а беседу с ангелами и Богом. Герой напрямую у него спрашивает: «Господь, ты видишь, чем я обладаю?», вспоминая знаменитый чемоданчик.
Он едет к младенцу со своим достоянием, чемоданчиком с водкой и розовым крепким за 1 рубль 37 копеек, который у него крадут. Здесь у Венечки есть несколько интересных вставок — некие псевдонаучные трактаты и одно псевдопутешествие на Запад, в Сорбонну, чтобы написать трактат о чистой любви на французском языке (отсылка к письмам русских путешественников).
Один из трактатов снабжен графиками о том, кто как пьет — как пьет герой Ерофеева, как пьет молодой парень и как пьет член партии с 1936 года. Другой посвящен икоте (очень важная история). Венечка говорит, что многие думают, будто пьяная икота — это просто пьяная икота, а на самом деле — нет, это такая штука, которая человека приводит к Богу.
Дальше, путем довольно сложных рассуждений, он объясняет, как происходит опустошение перед лицом Господа. Здесь становится очевиден сюжетный поворот: герой Ерофеева едет к Богу, но доехать он может, только опустошив, выпотрошив себя и, в конце концов, пройдя через смерть. Четыре человека, о которых говорится в этом трактате, — это четыре Всадника апокалипсиса (они упоминаются и в начале произведения).
Поэтому я думаю, что читать поэму Ерофеева нужно не как историю алкоголика, топящего свою жизнь в вине и разочаровавшегося в жизни, а как повествование о человеке, который через аскезу, через «священную икоту» едет к концу, ведь «Рейган в Вологде уже».