В Доме-музее А.П.Чехова в Москве прошло награждение победителей конкурса короткого рассказа «Дама с собачкой», учрежденного порталом «ГодЛитературы.РФ» и «Литературными мастерскими Майи Кучерской» (Creative Writing School). От участников требовалось написать небольшой рассказ, посвященный курортному роману (реальному или выдуманному). За два месяца было получено более 1000 работ. Победителями стали Екатерина Златорунская (Саранск), Мария Фариса (Брянск), Светлана Кочерина (Москва) и Кирилл Пашкин (Минск). «Лента.ру» публикует рассказ Светланы Кочериной «Тополь», занявший первое место в конкурсе.
На улице взревел и затих мотоцикл, и во двор быстро вошел загорелый парень, похожий на Есенина, снял блестящий шлем, рассматривая высоченный тополь с лохматой метелкой веток и листьев, темно-зеленых с мягкой белой изнанкой.
— А бабка где? — спросил он у вышедшей из беленого домика Натальи Павловны.
— В больнице. Ночью увезли. — Наталья Павловна Есенина не любила, предпочитая сдержанного Гумилева.
— Пилить будем?
— Баба Лида меня попросила вас встретить. Деньги отдать. Помочь. И все такое, — ей было неловко и хотелось убежать на пляж подальше от этих чужих дел.
— Деньги — это хорошо, — задумчиво сказал древоруб. — Тебя как зовут?
— Наталья Павловна, — она увернулась от ненужной фамильярности, но почувствовала себя занудой и расстроилась. Парень дернул плечом, как Миша Красин, уличенный в незнании стихотворения, и продолжил изучать тополь. Глаза у него были летние, светло-голубые, а ресницы и брови — как выгоревшая трава.
— Наташ, ты мне пока кофейку сделай. И поесть что-нибудь, ну, колбаски, хлеба — сама знаешь.
Тополь уже много лет вел борьбу с домиком бабы Лиды, разбивал черепицу упавшими ветками, забивал водостоки охапками тяжелых листьев, пробирался могучими корнями в подвал и крушил фундамент, скрипел в ветреные ночи, угрожая обрушиться и раздавить людскую постройку. Баба Лида получила разрешение на спил, сторговалась с Юрой-высотником и даже взяла себе для заработка отдыхающую — плечистую и строгую Наталью Павловну, понравившуюся тем, что курортной вольности не признавала, носила белую рубашку, застегнутую на все пуговицы, слова выговаривала громко и четко, мысль формулировала доступно и была похожа на учительницу младших классов. И в последний момент камень, сидевший в левой почке бабы Лиды, задвигался, заставив ее вызвать «скорую».
Когда Наталья Павловна снова вышла во двор, Юра сосредоточенно раскладывал на земле веревки, ремни и карабины, что-то бормоча себе под нос, как Зайцев Олег, вызванный к доске решать задачу.
— Не получается? — почему-то злорадно осведомилась Наталья Павловна.
— Не волнуйся! — Губы у древоруба были мягкие, как будто он собрался то ли целоваться, то ли пить воду из пригоршни.
— Вот еще! — Наталья Павловна возмущенно сунула ему кружку кофе и кусок серого хлеба с сыром. И зачем ей все это? Она приехала лежать на песке, купаться, стараясь не намочить прическу, покупать на базаре полезные абрикосы и рассыпчатый сладкий творог, вечером гулять по набережной ровно полтора километра и ложиться спать в десять ноль-ноль.
— Все, я пошла, — она сдернула пляжное полотенце с веревки.
— Не, мне подсобник нужен — один не справлюсь.
— Кто нужен?
— Ну, чтобы подсобить. Видишь, какой тут ералаш? Кинешь бревно — в чужую хатынку попадешь. Крику будет. А мы с тобой — как? — потихоньку! Я привязываю веточку, пилякую, и потом раз, и она — к тебе, на веревочке, как куколка, — он говорил, растягивая гласные и рассыпая суффиксы. — А вечерком я тебя на море отвезу. На городском пляже — разве ж это море? Отъедем за гору, вода как стеклышко. Хочешь, я тебе сердолик найду?
Наталья Павловна слушала Юру и представляла себе неведомую бухту с мелкими камешками на дне, и розовые блики солнца, и чьи-то объятия. И улыбалась бессмысленно, как Катя Федоричева, вместо учебника изучавшая облака за окном.
Фото: Иосиф Будневич; Владимир Сварцевич / ТАСС
— Спаси и сохрани, — Юра перекрестился, будто поставил пальцами точки на лбу, твердом животе и плечах, чмокнул Наталью Павловну в макушку и полез вверх, прижимаясь к стволу. Добрался до первой развилки, ударил обухом топора по древесине, хмыкнул и пошел дальше, шагая по веткам. — Наташа, отсюда весь город виден! И ты!
И, конечно, никуда она не пошла, так и осталась стоять дура дурой, смотреть, как он выбирает ветку, упирается ногой, повисает на тросе, — и бензопила вгрызается в тополиную плоть. Летит, кружась, желтая стружечная пыль.
— Наташка, лови! — кричит древоруб и спускает корявый отросток, похожий на крупного павлина с длинным зеленым хвостом. Нужно дотянуться, поймать его, отстегнуть тугой карабин, сразу взмывающий обратно в небо. И так раз за разом. Замирая, когда Юра перебирался с одной развилки на другую. Или когда порыв ветра пытался стряхнуть его вниз и Юра улыбался с видом Сережи Марчадзе, худенького и злого, всегда побеждавшего большого и сильного Фролова.
— Любимая, можешь обед ставить — перерыв скоро.
Готовить Наталья Павловна не умела. В школе сидела до шести, проверяя тетради, оформляя отчеты и заполняя электронный дневник, потом ехала с двумя пересадками, домой приходила затемно, включала телевизор, заполняя звуками однокомнатную квартиру, заваривала себе суп из пакетика со вкусом, идентичным натуральному. И старалась не вспоминать мамины горячие котлеты и борщи.
— Купи мяса, хорошо? — донеслось сверху. — И глазки не строй никому! Мне сверху видно все!
В детстве Наталья Павловна не играла в дочки-матери. Все эти пойди-принеси-приготовь навевали тоску, которая потом возникала после каждого похода в гости к замужней подруге. И вот теперь сама она подчиняется правилам этой игры и бежит на базар.
В мясном павильоне было душно, пахло кровью и потрохами. Наталью Павловну окликали, предлагая ей толстые бурые куски, совали под нос зябкие птичьи тушки, жирные окорока и восковые уши для студня. Когда, измучившись, она притащила что-то перламутрово-розовое, Юра уже ждал ее у подножия тополя, потерявшего свою шевелюру, а весь двор был завален сребристо-зеленой листвой, как будто здесь разлилось море с солнечными блестками и брызгами пены.
— Сильное дерево! Ничего, уговорю его как-нибудь.
Она поплелась за ним на крохотную жаркую кухоньку, включила электрическую плитку, грохнула чугунную сковороду и стала наблюдать, как Юра быстро и тонко строгает мясо, швыряет в кипящее масло, кромсает помидор, посыпает крупной серой солью и подливает красное вино, отхлебывая сам из горлышка и предлагая ей. Взяла бутылку, глотнула, закашлялась, испачкав свою рубашку, и заплакала от того, что в ее жизни не было никаких глупостей — ни портвейна по кругу, ни гитары, ни поздних возвращений домой, ни бесцельных прогулок по городу, когда на твоем плече его рука. Зато была учеба, работа, строгая мама, ученики, их родители, звонившие после десяти, и белые выглаженные рубашки… А Юра жарил мясо, одной рукой обнимая Наталью Павловну, и рассказывал всякую чушь про живые деревья, добрые и злые:
— С ними по-человечески надо. Говорю — ты что наворотил? Теперь тебе уходить придется. А он не хочет. Видишь, как в землю вцепился. Разорвать готов, убить. Таких — только с корнем. Осенью на старом кладбище ветки сухие обрезал. Вот платаны там светлые, мудрые. Один мне все шептал, чтоб я жизнь свою поменял, а то скачу как кузнечик — от одной бабы к другой… Да ты кушай!
Наталья Павловна дернулась, отшатнулась.
— Что такое «кушать»? — ей хотелось ударить его. — Лакейское слово!
— А что не так? Вкусно же! — он смотрел на нее глазами цвета выцветшего неба, почти наивно, но все же с хитрецой, как Петя Громушкин, прячущий в кармане живую хвостатую мышь: «Наталья Павловна, а что я сделал-то?»
И она стала отвечать про то, что взрослые – едят. И по телефону звонят. С ударением на Я. И что все эти уменьшительно-ласкательные сюсюканья — признак инфантилизма и безответственности, когда мужчина до старости изображает из себя мальчика… Она говорила жестко, чеканила, вколачивая знаки препинания ребром ладони, — и Юра ее поцеловал, просто трогал губами ее губы, изломанные и раскрасневшиеся от слов, успокаивал, разглаживал, не давал говорить. Через минуту он уже взбегал по тополю.
Громоздкие ветки-павлины закончились. Теперь Наталье Павловне в руки слетали массивные пыльно-серые обрубки, пахнущие жженым сахаром. И все страшнее ей делалось глядеть на Юру, когда он карабкался по гладкому древесному скелету, еле удерживаясь, и все злее и сильнее врезался пилой в голые отростки. Наступал вечер, тополь съеживался и трещал. Тень его, раньше укрывавшая весь двор, лежала на земле уродливой сгорбленной фигурой, еле доставая до стены сарая. Юра оступился, поскользнулся, повис на веревках страховки.
Фото: Константин Чалабов / РИА Новости
— Испугалась? — И добавил: — Наташ, оставайся, а? Зимой будем сидеть дома, чай пить у печки, снежинки считать, а как потеплеет, буду работать, а ты внизу под деревом стоять и за меня молиться. Я твою молитву отсюда знаешь как чую!
Наталья Павловна покраснела, ругая себя за то, что, как всегда, не может сразу найти нужный ответ, легкий, шутливый. Вместо этого хотелось бухнуть что-то серьезное вроде: «А где я здесь найду работу? А вдруг мы не подходим друг другу?..» Или тяжеловесно молчать. Но Юра уже рассказывал, как в детстве ловил крабов, выползавших на рассвете. Как с самодельной пикой гонялся за пестрыми скатами, маскирующимися под морское дно. Болтал, перепрыгивая с ветки на ветку, похожий на птицу, — вот чирикает и берет хлеб с руки, а потом улетит безвозвратно. А тополь — уже и не дерево, а колонна, подсвеченная вечерним абрикосовым солнцем, и Юра спускается все ниже и ниже, и уже сам молчит, торопясь закончить до темноты. То и дело взвизгивает, промахиваясь, пила. Наталья Павловна садится на крыльцо и хочет, чтобы все это быстрее закончилось и этот незнакомый мужчина уехал на своем грохочущем драндулете. А она выпьет таблетку от головной боли, отмоется от колючих стружек и пойдет спать. Но Юра отвлекает ее:
— Все, хозяйка, принимай работу, — и руки трясутся от усталости.
Наталья Павловна расплачивается, накидывает еще сверх договоренного, Юра смешно кланяется, «благодарствуйте, барыня», смотрит с укоризной, как Егор Шварцман, которому Миша Красин вылил компот в рюкзак. И ей бы двинуться, что-то сказать, но она молчит, не научившись той самой словесной невесомости, с которой бы она удержала его, позвала с собой, осталась бы здесь, но это потом, а сейчас они поехали бы к морю, туда, за горку, и купались бы под черно-лиловой скалой, касаясь друг друга. Но он, не услышав ее, уходит. И за воротами ревет и затихает вдали его мотоцикл. И Наталья Павловна ложится посередине двора на бирюзовые волны срубленных веток. И они держат ее, качают и не дают утонуть. И она плывет.