В Школе драматического искусства (ШДИ) состоялась премьера постановки «Своими словами. Н. Гоголь "Мертвые души". История подарка» Дмитрия Крымова. Этот спектакль с длинным названием — вторая часть цикла, задуманного Крымовым и его мастерской. Цикла спектаклей-пересказов классики. Если иметь представление о том театре, который делает Крымов, понятно сразу: речь не о кратких содержаниях, не о дайджестах, а о театральных, художественных фантазиях, не сдерживаемых лукавыми представлениями о каноне и пиетете.
В прошлом сезоне занимались Пушкиным — деконструировали и собирали вновь сюжет «Евгения Онегина», проявляя трагическое в шутовском, избавляясь от пафоса и пробиваясь сквозь многочисленные поздние литературоведческие наслоения к оригиналу. В спектакле про Гоголя «Мертвые души» не пересказывают — лишь в самом финале звучат знаменитые слова о птице-тройке, звучат горестным пророчеством юродивого гения. Сам спектакль строится вокруг одной из загадок истории отечественной литературы: подарил ли Пушкин Гоголю сюжет «Мертвых душ» или это все-таки банальное воровство?
Сюжет «Евгения Онегина» пересказывала зарубежная профессура: четверо карикатурных ученых из европейских стран. Историю про Гоголя пришлось рассказывать лишь одному: грустный финн Урно в начале спектакля жалуется на безалаберных коллег, так и не добравшихся до театра в нужный момент. Финн довольно карикатурный — смесь джентльмена с металлистом: длинный хвост пшеничных волос, футболка какой-то «тяжелой» группы, массивные гриндерсы на ногах и белоснежный пиджак. Превращение актера в финна происходит у нас на глазах: замотанная уборщица Мунира бросает ведро и швабру и деловито мажет клеем по лицу Урно — приклеивает рыжие баки и брови. Впрочем, вскоре и сама Мунира снимет халат и косынку и превратится в Гоголя, в крылатке и с усами. Будет еще особенно экстравагантный момент: вспомнят кусочек из воспоминаний Аксакова, однажды заставшего своего друга-писателя в экзотическом наряде — в рейтузах и мордовском кокошнике. Муниру-Гоголя оденут соответствующе, и вдруг она, на миг растерявшаяся, отважно бросится в пляс под какую-то турецкую попсу, заигравшую на мобильнике. То, что в пересказе кажется набором нелепостей, в пространстве спектакля оказывается языком, имманентным театру: здесь простодушное и дурацкое, самодельное и неказистое — прямой, хоть и неочевидный путь и к сильной эмоции, и к серьезной мысли. Когда смешной Гоголь вопит то ли женским, то ли кукольным голосом «Для кого я теперь буду писать?», а в луже подчеркнуто искусственной крови валяется труп Пушкина, то лишь поначалу это забавно, а потом, по законам гиньоля, становится не по себе.
Актеров нет, театр пуст, и финн Урно выкликает всех, кто еще бродит по коридорам: выстраивается унылая толпа — раздраженная девушка в шарфике, с бейджиком (видимо, администратор), здоровый мужик в камуфляжных штанах (например, завпост), скучный очкарик в потертом халате (кто-то из цехов). Энтузиазма не чувствуется, Урно суетится рядом с кипой бумажек, прилаживает пушкинские бакенбарды к скулам одного из толпы. Так начинается театр.
Так как же было с сюжетом «Мертвых душ»? Небольшая ширма, в двух прорезях — две недружелюбные головы, Пушкина и Гоголя: один дуется, другой скучно смотрит в зал и ковыряет в носу. Вдруг Гоголь выхватывает у Пушкина мятую бумажку с пресловутым сюжетом и начинается драка: мелькают кукольные ноги, чьи-то руки, ширма падает, бумажки летят на пол — полный бедлам. Театр в этом спектакле уничтожается и каждый раз возрождается снова, и каждый раз зритель с готовностью включается в эту фантасмагорию, выстраиваемую на его глазах: выходят монтировщики, тащат стол, подкладывают бумажку, чтоб не качался. Крымов обыгрывает сам производственный процесс, делая и его театром, не деля общую жизнь вокруг сцены на техническую часть и творчество для избранных.
Опираясь на гипотезы литературоведов и собственные соображения, профессор Урно делится с публикой несколькими версиями. Вот одна из них: Пушкин с семьей (чопорная Наталья Николаевна в розовом платье и дети-марионетки) прогуливается по Тверскому бульвару, мимо бумажных пальм, дубов и супрематической березы. Вдруг чихнул, высморкнулся в смятый листок, выбросил его, а Гоголь уж тут как тут. Или, например, шел Пушкин в церковь, проходил мимо нищего, искал монетку, искал, не нашел да и отдал ему бумажку с сюжетом, а нищий этот — понятно кто.
Надо сказать, что спектакль — вовсе не набор литературных анекдотов в стиле Хармса, и дело не в том, что здесь не бьются за лаконичность, а сочиняют целыми юмористическими новеллами. Есть здесь и моральное измерение, и терминологическая дискуссия: что же такое подарок, а что — воровство. Или, как формулирует финн, чудовищно коверкающий слова: все-таки покрадывают или все-таки подаривают? Примеры — тоже из мира литературы: вот, например, над мертвым Пушкиным склонился коварный Тургенев. В одной руке — ножницы канцелярские, в другой — маникюрные. Театр верен букве истории: вроде бы неизвестно, какими же ножницами Тургенев, студент Московского университета, отрезал локон от мертвого кумира. А вот, например, Елена Сергеевна Булгакова крадется по кладбищу в поисках подходящего камня на могилу своему мужу. Увидела коробку, потащила, переклеила буковки, примостилась рядом, достала яичко… А из глубины, от кулис, наблюдает за всем этим маленький Булгаков, мальчик в матроске. Впрочем, как утверждают в спектакле, и Тургенев, и Елена Сергеевна спрашивали «Можно?», а уж ответили ли им мертвые — неизвестно. Так незаметно, смеясь и играя, спектакль, якобы детский, нащупывают свою основную страшноватую тему. «Своими словами. Н. Гоголь» — про то, как торгуют мертвыми: памятью, наследством, именами, словами.
Спектакль детский, конечно, только отчасти. Конечно, он и о том, что литература не иерархична, о том, что прошлое живет в настоящем, о том, что Пушкин и Гоголь — это сегодня, а не вчера, о том, что нет низкого и высокого, а творческий дух оплодотворяет все. Но помимо этого премьера в ШДИ — радость и для узкого театрального круга, со своими цеховыми шутками. Здесь много капустничества: например, чтобы рассказать легенду о похищении черепа Гоголя Бахрушиным, зовут экспертом директора одноименного музея: и худенькая девушка в огромном пиджаке с вырезанной из картона маской Дмитрия Родионова на лице взгромождает на стол огромную сумку и потихоньку вытаскивает «доказательства». Или, например, пародируют самого Крымова — в очках и знаменитом красном свитере. И выносят на сцену картонные силуэты различных театральных деятелей — от Валерия Фокина до Капитолины Кокшеневой — к саркастической радости нескольких театральных критиков в зале. Позже из этих фигур (все присутствовали на абсурдном круглом столе о границах интерпретации классики в Питере в прошлом году) составят очередь в церковь, в конце которой пристроится Пушкин с семейством. Шутки эти не сами по себе: кажется, что спектакль этот — во многом ответ всевозможным выдвиженцам, эйфорически защищающим классику от любых творческих прикосновений.
Юмор спектакля — дерзкий и гибельный; так или иначе все, что говорится и делается на сцене, — о смерти, в предчувствии смерти, вокруг смерти. В финале Пушкин, отправляющийся на дуэль и уверенный в собственной гибели, не только кормит Гоголя недоваренными макаронами, но и взаправду завещает ему мертвые души. Почти незаметная смена интонации — и вот уже бытовой юмор сменился на честную злость, потому что из века в век ничего не меняется, и мертвыми торгуют, и пирожки жрут. И тройка взмывает в воздух и падает, и все это уже не только про литературу.