Кажется, ничего подобного в последние годы на «Кинотавре» не было: за первые три дня фестиваля показали уже два с половиной отличных фильма. С половиной — потому что полноценную, режиссерскую версию «Блокбастера» Романа Волобуева мы уже не увидим, а продюсерская такова, что Волобуев пообещал убрать свое имя из титров.
Отличия между двумя этими вариантами монтажа «Блокбастера», конечно, не ограничиваются получасом экранного времени, ставшим яблоком раздора между режиссером и продюсерами фильма. Порядок сцен, ритмический рисунок, смысловой фон, внутренние рифмы — те немногие, кто видел режиссерскую версию картины, теперь с удовольствием рассказывают, что именно фильм Волобуева потерял вместе с фамилией автора. Все остальные, впрочем, вынуждены иметь дело с тем, что есть — бойкой и складной, но, прямо скажем, поверхностной комедией о прямой колее русской жизни и кривой душе, в нее попавшей.
Жила-была девочка Лиза (Светлана Устинова), работала ведущей на ТВ и тосковала по юношеским мечтам о карьере в ММА, да и по самому ощущению юности. Застала бойфренда с другой, напилась белого под «Розового фламинго», укатила есть шаурму (совсем грешна — после 18:00!) в подмосковные Электроугли — да там, что называется, и попала. Сначала — в местную ментовку, затем и вовсе — под лишенный тормозного рычага каток с именем Наташа (Аня Чиповская), духовым пистолетом в руке и кассой ближайшей конторы микрокредитования в сумке. Вывести свою жизнь из-под Наташиного напора окажется настолько непросто, что преображаться от этой встречи двух длинноногих одиночеств начнет не только сама Лиза, но и персонажи второстепенные, вроде чувствительного милиционера (Евгений Цыганов), который криминальную парочку должен, по идее, разыскивать.
Вообще, конечно, криминальная комедия в российских условиях — особенно в руках одаренного, слышащего язык автора — всегда немного притча. И герои «Блокбастера» не только проводят время за карикатурным делом о трех коллекторских миллионах или легким сатирическим осмеянием московской жизни (и особенно ТВ, персонифицированного в виде обкокаиненного персонажа Михаила Ефремова), но и регулярно выдают сентенции, которые сделали бы честь и куда более амбициозному кино. «Ночь, Россия, страшно», «Чужое сочувствие как сладкое: все время хочешь еще, и жопа растет», «Следствие установило, что ты дура» и так далее — пролетая на Лизином джипе по ночному шоссе русского мира, кажется, все они чудесным образом успевают узнать об этом мире что-то важное, что немедленно спешит сорваться с языка афоризмом, горьким и смешным.
Другое дело, что ощущения абсурдной неожиданности этих откровений можно было и избежать — его могла бы сменить выстраданность, искренность, если бы только нам дали провести с этими персонажами побольше времени. То есть те злосчастные, рассорившие Волобуева и его продюсера Илью Стюарта, 25 минут. В их отсутствие же «Блокбастер» вполне удовлетворяется форматом толковой, но пустышки, «Ночного продавца» для богатых — вот и получается отличный фильм, который мы потеряли. «Блокбастер» открывал в Сочи конкурсную программу. То есть произнесенные со сцены Зимнего театра слова Волобуева о решении убрать свою фамилию из титров стали хоть и печальным, но все же первым на фестивале этого года примером проявления подлинной авторской свободы — в данном случае, правда, свободы не подписываться под своим детищем, если стать по-настоящему своим ему так и не позволили.
Другой образец впечатляющей режиссерской свободы продемонстрировала — уже, к счастью, в рамках фильма, а не окружающих работу над ним обстоятельств — «Теснота» Кантемира Балагова, хлесткая, но не спекулятивная, безжалостная, но жизнеутверждающая история похищения влюбленной пары в Нальчике 1998-го и перелома, который это жуткое событие провоцирует в жизни окружающего жертв еврейского сообщества. Особенно наглядно этот перелом проходит по сестре одного из похищенных, умной, самодостаточной, еще совсем молодой Илане (Дарья Жовнер). Я уже писал подробнее о «Тесноте» после ее премьеры в «Особом взгляде» Каннского фестиваля, где она получила приз ассоциации кинокритиков ФИПРЕССИ — и это кино по-прежнему кажется одной из лучших отечественных картин за годы, редким примером фильма, с одной стороны, абсолютно ясно и осознанно выстроенного, с другой, сделанного человеком, готовым в решающие моменты собственную власть над историей ослабить, впустив в пространство кадра и воздух, и жизнь, и зрителей.
На чувстве редкой свободы — поэтической, ернической, до издевательства нонконформистской — работает и «Прорубь» Андрея Сильвестрова; это тем более обаятельно, что основной объект интереса фильма — вообще-то, несвобода. Ее эффектное проявление Сильвестров и авторы стихотворной пьесы-первоисточника Андрей Родионов и Екатерина Троепольская обнаруживают в воцерковленной страсти русского народа к крещенским купаниям в проруби, этом моржовском анахронизме времен советского ЗОЖ-романтизма, традиции, которая силами медийного допинга теперь обрела уже почти сакральный характер. Посредством пародии на медиа эту нелепую сакральность «Прорубь» поначалу и высмеивает: копируя форму новостного эфира, фильм выводит на большой экран телеведущих, столь возбужденных народным ритуалом, что говорить о нем они могут только в стихах. Попадают в кадр, впрочем, и зрители этого бессмысленного, но такого духовного действа — заторможенные съемкой в рапиде, довольно поглаживающие животы, сладострастно вкушающие за созерцанием сардельку, буквально трансформирующиеся из людей в потребителей, безъязыких адептов информационного шума.
Стихи при этом в фильме Сильвестрова звучат смешные, а телевидение как медиум пародируется метко и бесстрашно (попутно достается и дутым мыслителям от современного искусства, например). Так что хихикая над президентом Булатом Царьковым, выпрашивающим у выловленной в проруби чудо-щуки исполнения самой сокровенной мечты, или художником-оппозиционером Олегом Романовым, осмелившимся, вопреки канону, занырнуть не нагишом, а в гидрокостюме, можно и не заметить, как кино меняет регистр, как в него проникают самые жгучие фантазмы русской действительности: капитал, нефть, водка, зависть. В финальном акте «Прорубь» и вовсе превращается из издевательской поэмы в болезненно острую песнь о том единственном чувстве, способном хоть как-то скреплять шаткий лед русской жизни. Это чувство — любовь, бескомпромиссная в своей неистребимости даже на дне речном, не утратившая своей суровой, даже инфернальной силы под давлением хоть алкоголизма, хоть телевизора, хоть даже нефтяной трубы.