В июне депутат Госдумы Тамара Плетнева предостерегла россиянок от интимных связей с иностранными болельщиками, приехавшими на чемпионат мира по футболу, мотивируя это пожеланием, «чтобы в нашей стране женились по любви и строили хорошую семью». Спустя неделю в сети началась активная кампания за «нравственность» российских женщин, якобы поставивших под угрозу целостность «генофонда» общением с гостями. Однако подобные опасения необоснованны: российскому институту семьи ничто не грозит. Более того, у молодого поколения и вовсе намечается тренд на асексуальность: они гораздо позже начинают половую жизнь и в целом более требовательны в отношениях, чем родители. Об этом, а также о том, почему России все же не грозит вымирание, в рамках научно-популярного лектория о сексе, организованного инициативной группой «Думай» в казанском центре современной культуры «Смена», рассказала политолог, специалист по проблемам законотворчества, доцент института общественных наук РАНХиГС Екатерина Шульман. «Лента.ру» записала ее выступление.
***
Все вы знаете известный феминистический лозунг: «Личное — это политическое». Социальное — это, конечно же, тоже политическое. Мне интересны стадии развития социумов и политических систем, факторы, влияющие на их изменения, поэтому обо всех этих материях я говорю со своей профессиональный колокольни. Я не психолог и не сексолог, не обладаю никакими психологическими познаниями, соответственно, я не могу рассуждать на эти темы так, как о них рассуждают профильные специалисты.
Я хочу поговорить об изменении социальных норм и об изменении репродуктивного поведения в связи с меняющимися социальными нормами. Мы с вами будем говорить о демографии довольно много. Подобно тому как, согласно Гауссу, математика — царица наук, демография — царица социальных наук. Поэтому будем довольно много говорить о разных демографических показателях и о демографической динамике, об особенностях и изменениях репродуктивного поведения, возможных причинах этих изменений, немного — о новых поколениях и их ценностях, а также о том, как отличаются их ценности от ценностей предыдущих поколений, с чем это связано и как это в свою очередь влияет и будет влиять на социум.
Когда мы говорим о демографии и об основных демографических процессах — смертности и рождаемости, мы должны держать в голове следующую историческую картину: приблизительно до середины XVIII века даже в тех странах, которые мы привыкли считать развитыми и относительно богатыми (то есть в Северной, Центральной и Южной Европе), динамика населения и его численность регулировалась практически так же, как регулируется численность популяции животных. То есть в соответствии с имеющейся едой. Была высокая рождаемость, высокая детская и младенческая смертность, высокая ранняя смертность в целом, и численность населения оставалась практически стабильной. Если под влиянием какого-то периода благополучия происходил рост рождаемости, то через некоторое время он регулировался массовыми войнами, которые тогда были совершенно повседневным явлением (что мы еще не до конца осознаем), либо эпидемиями или следующей волной неурожаев. То есть население было достаточно стабильно и регулировалось в основном внешними факторами. Чрезвычайно высокая рождаемость была ограничена не желанием родителей, а просто физическими возможностями матерей и имеющимися у них ресурсами, прежде всего ресурсами пропитания. О желании родителей иметь или не иметь детей речи не шло.
Эта ситуация стала меняться с промышленной революцией и процессом урбанизации, который ей сопутствовал: улучшились техники сельского хозяйства — появилось больше результатов, появилась промышленность, в города стали стекаться люди — началась серьезная, в нашем понимании, урбанизация. Еды и ресурсов стало больше. При этом смертность оставалась достаточно высокой: как от насильственных причин, так и от базовых причин, связанных с повальными болезнями и антисанитарией, но рождаемость стала выше, потому что еды стало больше. Такое положение вещей иногда называют первым демографическим переходом. В зависимости от того, как вы считаете, различают до пяти стадий демографического состояния, но мы с вами будем говорить о двух основных демографических переходах, или транзитах — первом и втором.
Как раз в это время возникают теории перенаселения. Известный британский мыслитель Томас Мальтус стал автором описания так называемой мальтузианской катастрофы. «Мальтузианская катастрофа» — это неконтролируемое увеличение роста населения до предела, когда земля уже не кормит и не может держать такое количество людей. Мальтус, будучи современником действительно взрывного роста рождаемости, связанного с британской индустриализацией, подсчитал, что, если такими темпами пойдет дело и дальше, то население будет увеличиваться, пока не начнет есть друг друга. Ему казалось, что есть некая неизменная константа — территория, на которой люди живут, и она может прокормить только определенное количество человек и не больше. При этом людей становится всё больше и больше. А поскольку он был еще и священник, он в этом видел еще некий моральный аспект: вместо того, чтобы тратить ресурсы на самосовершенствование и добрые дела, люди их проедают. И не просто проедают, а потребляют все больше и больше, еще рожают детей — и за это им будет божья кара, которая и называется «мальтузианской катастрофой».
«Мальтузианской катастрофы», как вы могли заметить, не случилось. Наступил второй демографический переход — то положение вещей, в котором с ростом благосостояния, с прогрессом медицины, сельскохозяйственных технологий, увеличением доступности и знаний о контрацепции, с вовлечением женщин в социальную жизнь, ростом женской грамотности начинается снижение рождаемости. К другим характеристикам этого перехода относятся: повышение возраста вступления в брак, повышение возраста рождения первого ребенка для женщины и общее увеличение продолжительности жизни. Надо помнить, что когда мы говорим о снижении смертности, которое нам принесла цивилизация, то прежде всего речь идет о младенческой и детской смертности. В традиционном обществе, в обществе аграрном и раннеиндустриальном, дети мрут как мухи, и к этому относятся, в общем, терпимо.
С развитием цивилизации к этому перестают относиться терпимо, но еще не очень знают, что с этим делать. Например, есть предположение, что этот специфический сентиментальный культ детства и одновременно навязчивый культ смерти, которые были характерны для викторианской литературы (бесконечные диккенсовские умирающие девочки), — это отражение тогдашнего трагического положения вещей, когда уровень развития цивилизации уже достаточно высок, и города почти как наши города-«миллионники», а при этом еще нет ни водопровода, ни канализации, ни пенициллина, и дети продолжают умирать, но считать это божьей волей, «бог дал — бог взял», как это было в аграрном обществе, уже невозможно.
Если прочитать с этой точки зрения, например, повесть «Крейцерова соната» Льва Толстого, написанную в 1890 году, то можно увидеть, что зерно этой трагедии не в ревности героя, а в том, что его жена начинает сходить с ума от того, что дети болеют и в любой момент могут умереть. Там много говорится о врачах, о том, что лечить было еще нечем и оперировать незачем, потому что прооперированный мог умереть от заражения крови. Пока не было антибиотиков, медицина носила, в общем-то, довольно шарлатанский характер. Толстой ненавидел врачей и писал о том, что медицина плохая, но на самом деле эти несчастные люди, его герои, стояли на пороге тех великих открытий, которые освободят их от глобального страха смерти в будущем, но еще не знают об этом. В результате героиня «Крейцеровой сонаты» радостно пользуется рекомендацией доктора, как больше не рожать (к вопросу о контрацепции), и после этого, как считает ее безумный муж, она начинает обращать внимание на других мужчин. Этот сюжет можно прочитать как историю о том, как плохо быть зажатым в момент исторического перехода от одной системы ценностей к другой.
У второго демографического перехода два свойства. Во-первых, он наступает для всех и не щадит никого. Нет такой цивилизации, религии и национальности, тем более «ментальности» (это вообще ненаучное понятие), которая защитила бы нас от второго демографического перехода, или помогла от него оградиться. Во-вторых, чем дальше, тем быстрее происходит этот переход. Например, Великобритания: практически 100 лет понадобилось для того, чтобы число детей на одну женщину снизилось с шести до менее трех. В Иране это произошло за 10 лет, в Китае — за 11.
Россия — хороший пример второго демографического перехода, потому что в случае с Россией динамика искажена всем тем ужасом, который случился с нами в начале XX века, когда мы занимались взаимным самоистреблением, то с привлечением иностранных участников, то своими силами, потом наоборот, и так до бесконечности. Если посмотреть на графическое изображение российской демографической пирамиды, это сплошные слезы — следы первых 50 лет XX века.
Тем не менее в течение XIX века население России выросло с 30 до 130 миллионов. Случился демографический взрыв. Это был первый демографический переход: увеличение ресурсов привело к взрывному росту рождаемости. Как правило, он сопровождается проявлениями внешней и внутренней агрессии. Демографы связывают наличие так называемого демографического навеса (то есть большой страты молодежи среди населения) с высокой вероятностью войн. Хотя с точки зрения уровня насилия опасно не столько большое количество молодежи как таковое, сколько большое количество ничем не занятых молодых мужчин: причем таких, которые образуют разного рода однополые коллективы. Это главная почва для любых форм насилия: от преступности до агрессивных войн. Играет роль и гендерный дисбаланс: если у мальчиков меньше девочек, то больше всякого рода социальных препятствий к заключению браков. Бедность и юношеская безработица способствуют тому, что молодые люди сбиваются в шайки и начинают заниматься свойственными этому полу и возрасту безобразиями.
Итак, демографический взрыв был в России в XIX веке, в первой половине XX века происходили вышеупомянутые демографические потери, а уже в относительно благополучные 70-е — 80-е годы прошлого века возникает достаточно парадоксальная демографическая ситуация. В течение последних двух десятилетий советской власти возраст вступления в брак и возраст первых родов снижался, то есть молодые женщины рожали раньше, чем рожали их матери. Это в миниатюре первый демографический переход: чем старше были люди в начале XX века, тем хуже им жилось. Поэтому когда люди чуть-чуть начали больше есть в 70-е — 80-е годы, они начали раньше и больше рожать. Таким образом, мы подошли к 1991 году с достаточно архаичным репродуктивным поведением. Но потом второй демографический переход пришел и к нам. Пришел, как многое приходило к России в XX веке, в несколько неприятной форме, а именно — в форме демографической ямы 90-х.
Считается, что это плоды чего-то ужасного, что происходило в 90-х, хотя на самом деле такие впадины повторяются примерно каждые 25 лет. Это следы убыли населения в 40-е годы. Мы так и не преодолели тот убыток, который был нам нанесен, и в обозримом будущем не преодолеем. Сейчас мы находимся еще не в нижней точке демографической ямы 90-х: малочисленное поколение рожденных тогда сейчас является нашей молодежью и входит в свой социально активный и репродуктивный возраст. Дальше их будет еще поменьше, потом их станет побольше, потому что у нас было ровно десять лет относительно высокой рождаемости: с 2004 по 2014 год. Потом опять наступит демографический спад: малочисленные дети малочисленного поколения 90-х сами станут работниками и родителями. Есть, видимо, раны, которые не заживают.
Итак, наш с вами второй демографический переход случился, и у него много разных интересных и увлекательных последствий: снижение смертности (прежде всего младенческой и детской), повышение ожидаемой продолжительности жизни, повышение возраста вступления в брак мужчин и женщин, первых родов для женщин, снижение числа детей на одну женщину.
Данные исследований подтверждают, что второй демографический переход не смотрит на наше историческое наследие и «ценности»: как только люди узнают о том, что можно предохраняться, они начинают это делать. Вот график, показывающий число женщин, состоящих в браке, которые пользуются контрацептивами: динамика с 1970 по 2017 годы. В развитых странах динамика не особенно велика. Если еще в Европе есть повышение, то в США, религиозной и патриархальной стране, особенного повышения по сравнению с 1970 годом нет. Это противоречит нашим стереотипным представлениям о США, однако полезно помнить, что это религиозное и традиционалистское общество с высокой коннективностью (интенсивностью связей), довольно патриархальное (поскольку женщины там относительно недавно стали массово работать, и социум к этому новому, удивительному явлению еще не до конца адаптировался), и что для нас непривычно, — общество, в котором религия и организованные церковные общины играют чрезвычайно важную роль и определяют в значительной степени поведение людей. У нас этого пока не понимают. Мы находимся на другом конце спектра: у нас общество атомизированное, индивидуалистическое, консьюмеристское, секулярное. Тот образ России, увешанной скрепами, который создается в публичном пространстве, вообще не соответствует действительности. И, что самое ужасное, чем дальше — тем меньше он соответствует этой действительности.
Вернемся к нашим счастливо предохраняющимся женщинам. За счет каких стран происходит их рост? Латинская Америка, Африка и Азия — рост практически в три раза. То есть второй демографический переход приходит ко всем, и чем дальше — тем быстрее. Не надо думать, что существуют какие-то специальные социумы, в которых люди любят рожать без перерыва, а потреблять не любят. Не надо воображать себе загадочных экзотических дикарей — пирамида Маслоу работает для всех.
Итак, демографы не поддерживают идею о том, что планете грозит перенаселение — «мальтузианской катастрофы» не случилось и, судя по всему, не случится. Они также не поддерживают идею о том, что люди из южного полушария заселят северное, поскольку по северную сторону экватора падает рождаемость, и скоро там якобы все вымрут. Среди прочего, второй демографический переход не предполагает линейного снижения рождаемости. Когда говоришь людям, что социум в развитых странах — это стареющий социум, и процент молодежи там не так велик, они слышат: «Мы все умрем», потому что старики ведь умирают? Вот когда все умрут, никого и не останется. На самом деле старение населения в стране не предполагает, что эта территория опустеет. Оно предполагает увеличивающуюся нагрузку на работающее население, которому необходимо содержать как детей, так и стариков. Это сложно для пенсионных систем, они должны будут меняться, это тема для отдельного разговора. Пока запомним, что все социальные проблемы решаемы, общество может самоорганизоваться как угодно, было бы желание.
В чем грех мальтузианской теории? В линейной логике. Никогда социумы не развиваются линейно, даже если мы говорим о тенденциях, которые хорошо подтверждаются статистикой: например, глобальное снижение насилия — одна из наиболее влиятельных социальных тенденций последних 70 лет. Это снижение насилия во всех областях, повышение стандартов толерантности и гуманности ко всем дискриминируемым группам. Но даже тут мы не должны брать линейку и проводить прямую линию до горизонта: преступность не может быть уничтожена совсем, ее победить невозможно, и желать этого — довольно фашизоидная идея, не надо так. Можно снизить преступность до социально приемлемых уровней и изменить ее баланс в пользу менее насильственных категорий преступлений. Например, киберпреступления растут, а число ограблений квартир и вообще людей на улице снижается. По количеству убийств Россия до сих пор на постыдно высоком уровне среди стран со сравнимым уровнем урбанизации, образования и доходов населения, это наша беда и горе, но уровень насильственных преступлений снижается, как падает и уровень самоубийств.
Смотрите: вот данные по самоубийствам с 1960 по 2016 годы. Яма на графике — влияние недооцененной антиалкогольной кампании. Этот социальный эксперимент, повлиявший на снижение убийств и самоубийств, недооценен. Из этого не следует, что надо объявлять «сухой закон»: кампания проводилась идиотскими методами и спровоцировала рост организованной преступности. Вывод в другом. Сейчас в России идет довольно радикальное снижение алкоголизации, и это лучшее, что происходит в России. Потому что это коррелирует и с насилием против женщин, и с убийствами, и с самоубийствами, и с сексуальным насилием, бытовыми убийствами, когда «трое пили — двух убили», и со смертностью в ДТП — это происходит в основном по пьяни. Около 36 тысяч человек в год гибнет на дорогах — чудовищная цифра, что немало вносит свой вклад в раннюю высокую мужскую смертность.
Вернемся к репродуктивному поведению. На графике видим, после страшных пиков XX века, снижение количества абортов благодаря контрацепции. Это произошло не из-за того, что хорошо пропагандировали традиционные ценности или ограничивали права на аборт, а наоборот — во всем мире законодательство либерализовывалось в этом отношении. Мы видим высокое и достаточно последовательное снижение в 2005 году по сравнению с 2003-м, и в 2008 году по сравнению с 2005-м. Пик советской безнравственности — это 60-е — 70-е годы, причем как по абортам, так и по разводам.
Как в связи с демографическим переходом чувствует себя институт семьи? Есть представление о том, что семья находится в кризисе, что ей угрожают однополые браки и нежелание людей вообще жить нравственной совместной жизнью. Основано это представление примерно ни на чем, а именно на стереотипе, что каждое предыдущее поколение куда более целомудренно, чем последующее. Как мы видим, в нашем случае и в последние десятилетия дело обстоит с точностью до наоборот.
На самом деле Россия по количеству заключенных браков находится на втором месте в мире после Китая, за нами идет Турция, затем Литва и США (к вопросу о традиционализме), далее Мальта и Израиль, тоже религиозные страны. На другом конце спектра мы видим, как ни странно, тоже религиозные католические страны: Португалия, Люксембург, Италия, Словения, Болгария, Испания, Чили, Франция — это страны с относительно низким числом заключаемых браков. Снижение числа браков в России есть, но незначительное. 52 % разводов от числа заключенных браков у нас сохраняются, хотя с конца XX века ситуация несколько улучшилась. Минимальное количество разводов приходится на католические страны, в которых еще недавно развод легально был не разрешен. В Италии развод стал возможен по закону только в 70-е годы, соответственно, разводятся там мало, хотя и женятся нечасто, что и понятно, когда вход — рубль, а выход — три. В общем, по количеству разводов не видно единой динамики: оно где-то растет, где-то падает. В остальном картина более-менее стабильна: люди продолжают хотеть заключать браки, им не расхотелось это делать.
Вызовом институту семьи в его традиционном понимании можно считать то, что семья перестала быть институтом выживания. В традиционном обществе основным целеполаганием при заключении брака является выживание. Это было основным законом как аграрной экономики, так и индустриальной. Даже после того, как непосредственное физическое выживание перестало быть такой проблемой и стало достижимо для одиночки, семья оставалась единственным институтом, который позволял дорастить детей до возраста некой социальной автономии. Эту функцию семья продолжает выполнять, но только пока женщины хотят иметь второго кормильца и помощника для того, чтобы справляться с маленькими детьми. В этом смысле семья еще является для них выгодным учреждением, но тот факт, что в постиндустриальном обществе человек может выжить самостоятельно, и не просто выжить, а оказать себе все необходимые услуги, — вещь совершенно новая. Такого еще не было в истории человечества, и пока мы не знаем, как социум на это отреагирует. Пока не особенно реагирует. Однополые браки, естественно, угрозой институту семьи не являются, потому что это консервативная мера, а не революционная — это поддержка института брака.
Угрозой институту семьи, если вообще можно говорить об угрозах, является культура singles, то есть культура людей, живущих в одиночестве. Это стало возможным благодаря наступлению определенного товарного изобилия, росту уровня жизни, улучшению инфраструктуры, легкости бытовых коммуникаций, развитию рынка труда, а также распространению общественного питания. Эти вещи делают мужчину независимым от бытовых услуг женщины, женщину — независимой от финансовых ресурсов мужчины. Единственный период, когда она зависима, — это очень недолгий период детства ее детей.
Но экономическая основа семьи — не единственное целеполагание для заключения браков, так что браки продолжают заключаться. На графике представлены способы, которыми познакомились люди, образовавшие устойчивую пару. Левый график — гетеросексуальные пары, правый — однополые. На смену традиционному способу знакомства через семью в XX веке приходят два других института — работа и учеба. Начиная с 90-х угрожающе быстро растет количество познакомившихся онлайн.
Увеличение количества познакомившихся онлайн говорит о том, что люди возлагают на себя труд и ответственность найти себе партнера — ни семья, ни рабочий коллектив, ни университетский кампус уже не выполняет для них эту функцию. Это приводит к чрезвычайному расширению круга выбора. Понятно, что если вы пользуетесь традиционными способами знакомства, то ваш выбор будет ограничен. Причем чем выше ваша ступень на социальной лестнице, тем ограниченнее выбор. Это ведет к выбраковке довольно большого количества потенциальных женихов и невест, потому что для этого места и времени они какие-то «не такие». Но Великая Сеть позволяет каждому найти себе товарища по интересам. Любая ваша странность и перверсия будет с благодарностью разделена кем-то в интернете. Это, конечно, увеличивает и разнообразие, и нашу толерантность по отношению к этому разнообразию, потому что, если вы живете в гомогенном социуме и видели только людей своего этнического происхождения, то есть ощущение, что мы-то «нормальные», а «другие» — единичные извращенцы. А о том, что где-то целый континент «не таких», вы и не знаете. Это причина низкой толерантности традиционного общества. И, согласно Стивену Пинкеру, канадско-американскому психологу и антропологу, один из факторов, снижающих уровень насилия, это видимость других людей — другой национальности, другой наружности, другой культуры.
«Темная сторона» таких знакомств в том, что они увеличивают и нашу ответственность, и наши запросы. В традиционном обществе требования к потенциальному партнеру, во-первых, минимальны, во-вторых, хорошо известны заранее и общие для всех. «Общности интересов» и «готовности к совместному духовному росту» никто ни от кого не требовал. Но если я ищу себе пару по всяким сложным параметрам, то я отвечаю за свой выбор, но одновременно не очень понимаю, чего я могу ожидать. Традиционное общество было хорошо тем, что все имели свои роли: понятно, что должна делать жена, что — муж, все знали, к чему готовиться, и в своей социальной страте все разделяли общие ценности. Сейчас мы ожидаем от отношений ужасно многого: и взаимопонимания, и детей, и пламенного секса, и общих тем для разговоров. И это, конечно, очень затруднительно. Но все-таки главное здесь — это тяжкий груз ответственности и выбора.
Несмотря на эти трудности, по данным ВШЭ, общий уровень счастья у нас от поколения к поколению растет. Дело не в том, что каждый раз появляется некое поколение, отличающееся от всех предыдущих, а в том, что ценности меняются. Причем меняются они для всего общества, просто в молодежи это наиболее манифестно проявляется: старшие поколения будут по инерции сохранять те ценности, к которым привыкли в молодости. То же будет и с нынешней молодежью, когда она повзрослеет. Нам же важна общественная трансформация, которая лучше всего прослеживается на примере молодежи.
Миллениалы, родившиеся с 1980 по 2000 годы, чувствуют себя хорошо по сравнению с рожденными в 70 — 80-е годы. Хотя, начиная с 2012 года, их уровень счастья немного упал — много чего произошло. Интересно также то, что они все позже вступают в брак и все позже заводят детей. Это нельзя списать на то, что они молодые. Это вот второй демографический переход во всей его красе: увеличение возраста вступления в брак и увеличение возраста рождения детей. Любовь и дружба ценятся выше, чем работа и заработок — таковы ценности самореализации. Личная свобода, самоуважение, творчество ценятся меньше. Глядя на эти данные, легко сказать, что просто молодые бездельники, никогда не работали, а когда они станут постарше, то будут ценить чрезвычайно высокий заработок. Но есть основание полагать, что чем моложе поколение, тем менее эффективным становится прямой материальный стимул. Это может быть связано с достигнутым уровнем благополучия или с тем, что люди не переживали крайней бедности в детстве или ранней юности. Ранние миллениалы, то есть те, кому сейчас 30-40 лет, могут быть последним поколением, для которого фетишем являются деньги и престижное потребление.
Что касается их ценностей относительно репродуктивного поведения, то тут есть такой сложный момент, который имеет отношение к теме нового викторианства. С одной стороны, довольно часто особенно российские молодые люди декларируют традиционные ценности: мужчина должен зарабатывать, а женщина — заботиться о семье. При этом, когда их спрашиваешь об их ожиданиях от отношений, выясняется, что их поведенческие практики противоречат декларациям, как это обычно и бывает в российских исследованиях. То есть девушки не ожидают, что парень должен их содержать, а молодые люди — что девушка должна их обслуживать. То есть в принципе гендерные роли видятся одними, но к себе лично люди совершенно их не применяют.
Одновременно (и это общая тенденция не только в России) вместе с повышением возраста вступления в брак мы видим повышение возраста традиционных практик взросления. Те вещи, которые считались маркерами «взрослости» (курение, алкоголь, секс) стали происходить все позже и все реже. Все популярнее здоровый образ жизни: как любят говорить американские социологи, food is a new sex («еда — это новый секс»). Возраст начала половой жизни отодвигается. А раннее начало половой жизни — это маркер социального неблагополучия (то есть, половая жизнь остается все больше и больше на долю неблагополучных и малообразованных подростков). Тут важно не услышать в этих данных «молодежь больше сексом не интересуется, мы все вымрем»: речь вообще не идет о том, кто чем занимается и не занимается, речь идет о меняющейся социальной норме.
Чем нам может грозить перспектива такого нового консерватизма? С одной стороны, снижение фетишизации эротического контента: то ли это связано с его доступностью, то ли с общим снижением уровня насилия, то ли с тем, что это больше не обязательная практика взросления. Похоже, что молодые люди больше ценят отношения, чем сексуальные практики как таковые. То, что эротический контент больше не является предметом такого драматического интереса, действительно может быть связано со снижением запретности и его доступностью. Одновременно тенденция феминизации — то есть больший учет интересов женщин и их участия в социальной жизни вообще приводит к тому, что пространство ограничений расширяется. Если женщина получает большую долю политической власти, то за этим следует не то, что она заинтересована в сексуальной свободе, а то, что она заинтересована в снижении уровня насилия и в повышении уровня своего социального благополучия.
Конечно, у нас принято смеяться над политкорректностью, однако мы живем в том мире, который формируется этой политкорректностью. Есть слова и выражения, которых лучше не произносить, потому что они обществом осуждаются, а общественное осуждение может иметь дурные последствия для вас лично. Постепенно начинает осуждаться изображение обнаженного тела, это называют объективизацией и фетишизацией женщины, выставленной как товар, — это как бы нехорошо. В индустрии моды происходят интересные изменения: появляется закрытая одежда, объемные вещи, головные уборы, а откровенная одежда начинает осуждаться как выставляющая женщин на обзор потребительского мужского взгляда. Закрытая же одежда как бы дарит свободу.
В итоге есть две тенденции, противоположные, на первый взгляд, но действующие в одном направлении: феминизация и необходимость со стороны потребительского капитализма принять в свои объятия миллионы клиентов и покупателей из исламского мира. Возможно, нам предстоит жить в мире, где пережита сексуальная революция 1968 года, но специфическим образом меняется публичное пространство: к этому ведут нас и меняющиеся ценности молодежи, и вовлечение женщин в социум, и глобализация, и второй демографический переход, и потребительский капитализм. В финале я хочу еще раз предостеречь от выстраивания линейных последовательностей и от прогнозов на этом основании. Ни один социальный процесс не конечен, потому что у истории нет конца. Исторические, политические и социальные процессы происходят все время — конца света пока не объявляли.