«Чтобы выжить, необходимо было отказаться от смелости» СССР пытался создать поколение мужчин-героев. Что из этого вышло?

Идеалом мужественности в официальном советском дискурсе всегда были рабочий и воин, готовые как к трудовым подвигам, так и к защите Родины. Но реальность сильно отличалась от плакатов, с которых на граждан смотрели подтянутые мужчины с целеустремленным взглядом и значком ГТО на груди. Как менялась концепция мужественности и каких людей на самом деле создавала советская пропаганда — в материале «Ленты.ру».

Последнее детище товарища Серго

Кто знает, о чем думала товарищ Суворцева, жена начальника Красноуральской электроподстанции, когда пришла на работу к своему мужу и высадила цветы у входа на станцию. Но, если обратиться к первому номеру журнала «Общественница» за 1936 год, окажется, что она горела энтузиазмом и желанием сделать так, чтобы родная страна цвела, пахла и шла вперед семимильными шагами.

Даже если она думала совершенно о другом, ее усилия были замечены наркомом тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, который приезжал на предприятие с инспекцией. Он посмотрел на цветы, вероятно, покивал головой в знак одобрения, и именно тогда «товарищу исключительной чуткости» (как было написано в журнале) пришла в голову гениальная мысль: а почему бы не сделать так везде? В самом деле, на производстве обычно грязно, неуютно, сплошные мужики. Пусть жены инженерно-технических работников принимаются за дело!

Так в СССР в 1935 году было основано Движение жен научно-технических работников. В статье «В досрочном выполнении плана есть и наша заслуга» некая Ф. Каплан (конечно, не та, которая стреляла в Ленина в 1918 году) рассказывает, чем занимались общественницы. На одном предприятии жены взяли на себя обустройство столовой, стали следить за качеством подачи, за тем, чтобы рабочие мыли руки. Они даже организовали свинарник, «что способствовало удешевлению обедов и улучшению их качества». На другом заводе женщины разобрали свалку, на которой лежали груды мусора, не вывозившиеся годами, «собственноручно посадили чудесные сиреневые кусты», а также поставили столы и скамейки.

В качестве работы авторами статей это все, вероятно, не воспринималось. Со страниц журнала звучали коллективные заявления, что женщины ни в коем случае не собираются забывать о семье и помнят «слова великого Сталина, что мы являемся матерями, воспитательницами нашей молодежи — будущности нашей страны».

При этом женщины, как можно понять, в этом движении были лишь исполнительницами. В каждой статье отмечается, что своим существованием оно обязано исключительно «товарищу Серго»: он чуткий, он окружает заботой и вниманием, ставит задачи на дальнейшую работу.

Вся деятельность жен научно-технических работников подчеркивала уверенность в том, что мужья — большие дети — неспособны обеспечить себе комфорт на рабочем месте, неизбежно все загадят и съедят какую-нибудь дрянь, не вымыв руки, после чего отравятся и будут лежать недееспособными, а то еще и умрут.

О ложности или правдивости подобных утверждений можно спорить, однако результатом работы движения очевидно не стало повышение сознательности мужского коллектива. Скорее, она только повышала уверенность в том, что сознательное отношение к своему рабочему месту — это задача женщины. Значит, ей и надо этим заниматься, а еще лучше — самой выбрать рабочую профессию, вовлечься в формирование пролетариата.

Как пишет в своей работе доктор исторических наук Ольга Хасбулатова, потребительское отношение государства к женщинам как к производительной силе, утвердившееся в 1930-х годах, стало формировать противоречия и дискриминационные тенденции в политике.

Доброта и послушание

При этом, похоже, что мужчину советская власть в 30-е годы хотела видеть совершенно другим: инициативным (в рамках стремления к развитию социалистической родины, разумеется), атлетичным, непьющим и аккуратным. Этот образ можно найти в многочисленных примерах наглядной агитации. Такой мужчина должен был четко следовать линии партии, не отклоняясь от нее ни на шаг.

Вместе с тем мужчина, не говоря уже о женщине, сексуальность которой, за исключением достаточно короткого послереволюционного периода, в Советской России не обсуждалась, какой-либо сексуальности был лишен напрочь — и это очень важный аспект. Знаменитый психоаналитик Вильгельм Райх отмечал, что «при установлении авторитарного патриархата в результате морального сдерживания естественной сексуальности развивается пугливость, робость, страх перед авторитетом, покорность, "доброта" и "послушание" в авторитарном смысле этих слов». Это касается практически любого авторитарного режима, ведь одна из первых свобод, на которую чаще всего налагают табу, — это свобода обсуждения сексуальности.

Таким образом, воспитать того мужчину, который смотрел на граждан СССР с плакатов, оказалось достаточно сложной задачей. При этом инфантилизация советских людей закреплялась на государственном уровне, и тут речь идет не только о движении общественниц — жен-«матерей». Подобное положение было закреплено на государственном уровне. В 1938 году вышло постановление партии и ВЦСПС, в котором содержались такие строки:

При всем этом советская власть в 1930-е годы оставляла за мужчиной абсолютно патриархальную роль «главы семьи», лишенного конкретных обязанностей, но имеющего право власти. Она призывала «коммуниста» — и тут важно, что говоря о «коммунисте», власть подразумевала именно мужчину, без всяких отговорок — относиться к женщине как к равной, «не запрещать жене вступать в партию и в комсомол» и «не стеснять ее свободы работать, учиться, бороться на фронтах социалистического строительства». Как отмечает Ольга Хасбулатова, убеждая мужчину разрешать жене вести публичную жизнь, партия тем самым признавала его превосходство в семье, фактически пропагандируя отношения властного подчинения.

Дети войны

Ученые отмечают, что подобный противоречивый конструкт мужской и женской идентичностей довоенного сталинского времени, склеенный из прогрессивной марксистской риторики и патриархально-консервативного подхода власти ко всем областям жизни, был нежизнеспособен и вряд ли смог просуществовать долго, если бы не началась Великая Отечественная война.

Как пишет доктор философских наук, антрополог Виктория Суковатая, именно война стала причиной укрепления коммунистической идеологии, а возвращение фронтовиков с победой идеализировало «советскую идентичность», которая складывалась в немалой степени именно из героизации мужественности. Советская послевоенная маскулинность, по ее мнению, складывается из трех положений: война как мужское ремесло, преданность власти (поскольку непреданность в это время была равнозначна «предательству родины») и приоритет коллективных ценностей над личностными и семейными. Родина-мать заменяла жену, мать и дочь.

При этом многие фронтовики вернулись с войны инвалидами, и инвалидность в эту конструкцию абсолютно не вписывалась. Как пишет в своей статье историк Фрэнсис Бернстайн, в культуре, в которой многие века формировалось негативное отношение к инвалидам, огромное количество потерявших ноги или руки мужчин представляли существенную угрозу мифу о неуязвимости Советского Союза, культивируемому в разгар холодной войны.

Инвалид буквально переставал быть мужчиной, не вписываясь в официальный дискурс пышущего здоровьем строителя коммунизма. Восстановить же свою мужественность им позволял исключительно протез. Только такие инвалиды получали свое место на передовицах газет — вернувшиеся в строй, на работу, самостоятельно смастерив себе заменитель потерянной конечности.

Особенно интересен подход к описанию жизни таких людей. Например, говоря об изобретателе Викторе Кононове, потерявшем руку на войне, пресса приписывала его протезу качества противоположного пола. Он, согласно газетным заметкам, помимо прочего, позволял ему выполнять «женскую работу» — готовить и убираться. Таким образом, фактически, протез с одной стороны возвращал ему маскулинность, а с другой — заменял жену и семью. «В жизни мужчин-инвалидов не было места подругам — их роль играли станки, дрели и прочие машины и инструменты. Роль нуклеарной семьи заменяла коллективная "семья" советских людей», — пишет Бернстайн о том, как советские СМИ конструировали образ мужественности инвалида-фронтовика.

При этом, как отмечает Виктория Суковатая, старики, дети, военнопленные ассоциировались в советской системе мира с женским страдательным гендером. Неудивительно, что мужчина, потерявший дееспособность, ставший беспомощным, автоматически по статусу приравнивался к одинокой женщине.

Послевоенное же поколение получило от родителей-фронтовиков или тыловиков мощную травму. Самое страшное, что могло случиться с семьей — это потеря кормильца, а потом — наследника. И, конечно же, детей (и особенно мальчиков), берегли как зеницу ока, пытаясь обустроить их жизнь и оградить от любых потрясений — почти в соответствии со сталинским постановлением от 1938 года. Только роль жены уже выполняла мать.

Вакуум

Как отмечает в своей работе культуролог Наталья Клименко, в советской семье российский синдром «сильной женщины» был как никогда актуален, и косвенным доказательством этому служит тот факт, что около 60 процентов разводов в СССР инициировали именно женщины. Эти образы нашли свое отражение в советском кинематографе — достаточно вспомнить картины «Служебный роман», «Любовь и голуби», «Москва слезам не верит».

И мужчина тоже не чувствовал себя свободным. Доминирующая женщина в семье — с одной стороны, и деспотическая власть партии и бюрократизированная жизнь — с другой, подавляли их самосознание и независимость.

Что же касается официального образа советского мужчины, подтянутого, с отбойным молотком на плече, готового к свершениям на благо советского отечества, то он никуда не исчез и регулярно встречался в наглядной агитации вплоть до самого распада СССР. Однако уже к середине 60-х годов он полностью потерял какое-то значение, став, вероятно, символом ради символа.

Реальным эталоном мужественности оставались ветераны, но они не могли быть вечно молодыми. Люди, юность которых прошла в те годы, склонны мифологизировать фронтовиков. Социолог Андрей Возьмитель отвечал в интервью «Ленте.ру», что «специалисты-фронтовики», занимавшие в 50-е — начале 60-х годов руководящие посты в партии, были «неподкупными», работали «для народа», «за идею». После них же пришли «"гоп-стоп менеджеры", которые ничего не знают, но лояльны власти и потому несменяемы».

Таким образом, лоялисты постепенно оказались лишены какого бы то ни было яркого и нового официального образа мужественности, на который можно было бы ориентироваться, в условиях, когда ветераны старели и становились уходящим поколением. Зато контркультурная интеллигенция в условиях оттепели и застоя начала вырабатывать свои яркие каноны мужественности, некоторые из них были откровенно оппозиционными: стиляги, романтики и барды.

Умереть в горах

Доктор социологических наук Жанна Чернова отмечает, что Грушинский фестиваль авторской песни, на который съезжалась масса студентов, инженеров, ученых и прочих работников умственного труда, стал тем местом, в котором зародился новый неофициальный образ «настоящего мужчины». «Наравне с геро­ем-Коммунистом, героем Воином-Освободителем существовал и герой-Романтик», — пишет она. И этот герой-романтик, конечно, не был конформистом, но скорее тихим борцом с «тотальной ложью, в которой жило наше общество».

Помимо того, что этот настоящий мужчина обязательно имел с собой гитару, он непременно был туристом. Чернова отмечает, что самой важной чертой такого героя является гибель в походе (часто альпинистском), в борьбе с природой, возможно, спасая своих товарищей. Сам Валерий Грушин, в честь которого был назван фестиваль, погиб, спасая детей, и был включен в пантеон героев субкультуры.

«Таким образом, культ по­гибшего Героя задал канон для жизни: именно так поступают и должны поступать "настоящие мужчины"», — пишет Чернова. При этом у Героя есть четкая принадлежность к среде научно-технической интеллигенции, которая является его «конструирующим признаком».

«Несмотря на парадоксальность утверждения, можно говорить о том, что "романтиком" этого вре­мени становится "технарь", и это не случайно», — подчеркивает социолог, отмечая, что 60-е годы стали временем победы «физиков над лириками». Чернова отмечает, что мужчина-романтик дистанцировался от образов «неумехи» и «обывателя», а также от государственного дискурса, пытаясь создать свою эскапистскую субкультуру, основанную на латентном, а не на прямом сопротивлении ему.

***

Так или иначе, но послевоенное советское общество было не в состоянии дать мужчине какие-то конкретные ориентиры своей мужской идентичности. В своей работе социологи Елена Здравомыслова и Анна Темкина рассказывают, как советские исследователи либерального толка отмечали, что в сравнении с советской женщиной советский мужчина оказывался зависимым, подавленным и манипулированным. Протест же против гендерной субординации в семье состоял в культивации образа мужчины, склонного к семейным изменам и приключениям на стороне.

«Женщины — матери и жены — объявлялись ответственными за неосуществленную маскулинность, — пишут Здравомыслова и Темкина. — Именно воссоздавая эту логику, советские либералы-шестидесятники не могли считать семью убежищем и утверждали свою автономию в практиках сексуальной свободы, когда удачный по­ловой акт — это уже восстание, а страсть — это мыслепреступление».

Такую модель маскулинности, конечно, нельзя поддерживать в семье, и поэтому для ее воплощения мужчины бежали «от семейного долга в компанию друзей». «Квазипубличная сфера дружеского мужского общения стала ареной утверждения истинной маскулинности, попыткой воплотить хотя бы частично нормативные модели», — отмечают социологи.

А дальше был крах Союза, снятие множественных табу и появление новых образов в пропаганде и массовой культуре. «Постсоветская маскулинность любой ценой стремится преодолеть советскую "травму" аскетизма и асексуальности, и, как следствие, превращается в "невротичную" маскулинность, которая доказывает свою значимость "от обратного" по отношению к советским ценностям», — отмечает Виктория Суковатая.

Она отмечает, что освобождение от гомогенной советской идентичности привело к формированию множества новых: одна из основных — это «брутальная маскулинность», которая совмещает полукриминальный романтизм с идеей «мужского братства», как зрителям показывали в сериалах «Бригада» и «Бандитский Петербург».

За ним, как отмечает социолог Сергей Жеребкин, — образ успешного мужчины с хорошим автомобилем, дорогим телефоном и часами, агрессивной сексуальностью и так далее. Как и в случае с «околобандитским» культовым образом, главная черта этого — противопоставление себя советскому прошлому.