«У тебя это как будто на лбу написано» Истории россиян, которые живут с психическими расстройствами

В России живет более пяти миллионов человек с ментальными расстройствами. И это только по официальным данным Минздрава. Россияне с ментальными проблемами крайне редко обращаются к специалистам: большинство списывают все на плохой характер, сложную работу, скверную погоду. Так проще и безопаснее, ведь в России до сих пор бытует убеждение, что нормальный человек к психиатру не ходит. Все это — тяжелая стигма, которая плотно закрепилась в российском обществе и не позволяет людям с диагностированными ментальными расстройствами быть его частью. Такие люди ежедневно сталкиваются с непониманием близких, с проблемами на работе и в учебе, пренебрежительным отношением врачей и дискриминацией во всех ее проявлениях. В рамках проекта «Стигма» фотограф Сергей Строителев поговорил с такими людьми. «Лента.ру» публикует их истории о стигматизации, о чувстве вины и о том, как их жизнь каждый день превращается в ад.

Этот материал вошел в список лучших лонгридов «Ленты.ру» за 2022 год. Больше хороших материалов от наших авторов можно прочесть тут.

«Сидишь в такси и видишь, что у таксиста три уха»

Алекс, 20 лет:

Родом я из Минска, но почти всю жизнь живу в Москве. Проблемы начались, когда я переехал обратно в Беларусь по состоянию здоровья.

Бабушка, будучи очень деспотичным человеком, начала давить на меня, и все это дело перешло в унижения и рукоприкладство. Мне кажется, она ненавидела всех в мире. Точно так же она унижала мою мать в свое время. Мне бабушка говорила, что я такой же выродок. Все, кто не соответствовал ее критериям, был уродом. В то время у меня начались панические атаки с приступами асфиксии [удушья].

Далее начались галлюцинации, дереализация и суицидальные мысли. Появились порезы на руках и по всему телу (люди с ментальными расстройствами наносят себе повреждения по разным причинам — в частности, для того, чтобы заземлиться и заглушить мысли о смерти; рассматривать селфхарм исключительно как признак суицидального поведения с точки зрения психиатрии неверно — прим. «Ленты.ру»). Это начали замечать в школе. Классная руководительница сказала, что попробует помочь, подключились социальные службы, которые поставили ультиматум: либо меня забирают в Москву, либо в детский дом. Мама приехала за мной.

После переезда в Москву атаки ушли на некоторое время, но спустя несколько лет начали возвращаться. Селфхарм, паника с тремором, галлюцинации. Сначала потолки казались неестественно низкими, а стены слишком узкими, потом предметы стали течь, как жидкость... Сидишь в такси и видишь, что у таксиста три уха.

В школе начались проблемы. Я всегда был отличником, но из-за психических проблем приходилось пропускать учебу. На фоне дереализации упала успеваемость. Я тупо путал цифры, они плыли перед глазами.

Классная руководительница, узнав, что у меня панические атаки, начала названивать домой и проводить беседы с мамой — мол, он просто не хочет учиться, ленится, пыталась меня очень настойчиво вразумить, говорила, что я подросток-манипулятор. Потом она решила привлечь социальные службы. У меня была сильнейшая атака, я ничего не понимал, лежал на кровати, мне плохо, на пороге стояли эти люди и обсуждали, какой я негодник и что моя мать мне в этом потакает. Это был ад.

Одноклассники начали обзывать меня истеричкой. Однажды моя единственная школьная подруга уговорила нас с мамой обратиться к профильному специалисту, сказав, что со мной происходит что-то очень страшное. Завотделением сказал, что состояние критическое, мне необходимо отлежать два месяца.

Было сложно принять этот факт. Мама помогла, стала чуткой. Она собрала все необходимые документы и перевела меня на дистанционное обучение.

Сейчас я открыто говорю про свой диагноз. Стараюсь разговаривать с дальними родственниками и друзьями об этом. С их стороны до сих пор есть непонимание и отторжение.

Некоторые друзья думают, что доктора пичкают всех препаратами, чтобы превратить человека в овощ, и что все симптомы — из-за таблеток. Я стараюсь объяснять, отношусь к этому спокойно, но на стадии принятия было тяжело все это слушать.

«У меня стали закатываться глаза, я описалась»

София, 26 лет:

Мне кажется, наша личность формируется как пазл: что-то — от родителей, что-то приобретается по ходу жизни. Мои отношения, в которые я вступила в 17 лет, можно было назвать токсичными. В них был весь спектр эмоций, вплоть до драк. Наверное, мы были в равной степени провокаторами и абьюзерами. Просто модели правильной семьи не было перед глазами. Родители разошлись, когда мне было 12 лет.

Я всегда была очень импульсивной. Наверное, это передалось мне от отца. Меня начинает колбасить, когда что-то идет хотя бы мало-мальски не так. Отношения закончились, но после них появилась еще большая агрессия и вспышки ярости, которые возникали очень резко. Например, недавно меня выбесили провода на полу или то, что в чатике знакомая поставила точку вместо смайлика в конце предложения. Общение с родственниками ухудшилось, начались ссоры по любому поводу. Иногда мне казалось, что они специально провоцируют меня. Тревога была очень жесткой, меня прямо колошматило.

В прошлом году я первый раз обратилась к врачу. Мне поставили ПРЛ (пограничное расстройство личности — прим. «Ленты.ру»). Назначили антидепрессанты и транквилизаторы.

Я, конечно, понимала, что со мной что-то не так, но все равно чувствовала вину за происходящее. Не знаю, почему. Вину за состояние и прием препаратов. Поэтому дозняк сама себе определяла: мне прописали половину таблетки, а я принимала одну треть. Потом вообще забивала, в жизнь возвращался стресс, а потом я уже опять еду в автобусе и мне плохо. Поэтому пришлось перейти на более или менее стабильный прием препаратов.

Родственники не совсем понимают мои походы к врачу, не понимают, как же так я не могу совладать с собой. Отношение окружающих людей иногда поражает. Некоторые подруги могут сказать: «Возьми себя в руки и не парься», «Сьешь таблетку», «Что-то твой психолог тебе не помогает». Жутко бесит, когда накидывают такие приколясы.

Начали ржать — может, и по-доброму, но все равно некомфортно. В какой-то момент я просто перестала делиться этим. Одна подружка только может выслушать, а с парнями все сложно. Мне кажется, у них у всех ПРЛ, только они себе в этом признаваться не хотят. Им бы себя получше изучить.

Из-за диагноза пришлось поменять работу. На старом месте я попала под сокращение штата. Конечно, причину мне не озвучили, но там большинство сотрудников считали меня очень странной. Предполагаю, что могла кого-то обидеть и сказать что-то лишнее из-за своей импульсивности. Надо было быть более гибкой. За это чувствую свою вину. Кого волнует, что у меня ПРЛ.

Мне кажется, я еще в самом начале пути принятия своего диагноза. Самостигматизация присутствует всю дорогу. Просто всю жизнь хотела быть лучшей, начиная со школы, а тут такое... Я же не бездельник-пээрэльщик. Вот сейчас, например, увлеклась диджеингом.

«Резко стала каким-то жестким убийцей в его глазах»

Настя, 26 лет:

Первые проявления психических расстройств начались у меня в подростковом возрасте: я начала наносить себе повреждения. Я это связываю с психологическими травмами. Когда мне было семь лет, убили мою тетю в нашей квартире. Ее задушили во время грабежа. Хорошо, что я была в школе тогда. А когда мне было десять, умер мой отец.

Поводом обратиться к психиатру стал период сильнейшей депрессии, в который я нанесла себе повреждения и вышла на проезжую часть. Мама отвезла меня в клинику лечения алкоголизма, так как не хотела верить, что со мной что-то не так. Оттуда все же меня отвезли в психиатрию и поставили диагноз ПРЛ.

Спустя какое-то время и еще одну госпитализацию к этому диагнозу прибавилось БАР (биполярное аффективное расстройство — прим. «Ленты.ру»). Я тогда встречалась с молодым человеком, он навещал меня в больнице.

Парень не открывал дверь в спальню, и я написала в чат взаимопомощи, мол, пытаюсь выпилиться, и чувак с другого конца России, с Сахалина, вызвал мне МЧС. Они приехали, подключили родственников парня, чтобы открыли квартиру. Когда вошли, я уже была без сознания и перестала дышать. Понятное дело, родственники молодого человека не знали, что у меня заболевание, и отнеслись к моему диагнозу не очень радостно.

После выписки из больницы меня не пустили домой, потом мать парня связалась с моей матерью и предложила оплатить лечение в психиатрии. Я легла в больницу, а в это время все мои вещи вывезли и оставили у моей мамы, сказав, что у наших с вами детей ничего не будет.

С молодым человеком мы так толком лично и не пообщались. Он не пришел в больницу обсудить этот вопрос. Я могу понять решение прекратить отношения, так как встречаться с человеком с менталкой тяжело, но я не могу понять его поведение. Он писал мне жесткие стигматизирующие вещи, типа «Я не знаю, на что ты способна, может, ты представляешь опасность для моей семьи». Я резко стала каким-то жестким убийцей в его глазах. Раньше я ему давала читать статьи про то, как жить с человеком, у которого ПРЛ и БАР. Наверное, он делал вид, что читал, пока все было хорошо. Сейчас у меня отношения с человеком, у которого тоже диагноз.

В общем и целом у меня было пять госпитализаций и столько же попыток суицида. Мать долгое время не могла смириться со всеми этими диагнозами. С одной стороны, она носила мне передачи в больницу, с другой — говорила, что, возможно, мне не нужны таблетки. Мол, врачи ей сказали, что я здорова, у меня просто такой характер. Она считала, что попытки суицида не могут быть следствием тяжелого психического заболевания, что это попытка привлечь внимание.

Ее принятие пришло постепенно, когда она увидела, что я пытаюсь говорить об этом публично через искусство, акционизм и психоактивизм. Но даже сейчас она не спрашивает, как мое психическое здоровье. Старается не касаться этой темы.

На данный момент я веду группу в Instagram, устраиваю акции, организую фестиваль, посвященный ментальным расстройствам. Поняла, что для других важно почувствовать, что они не одни. Помогаю, если у самой есть ресурс.

Люди с БАР находятся в постоянном колесе. Депрессия сменяется гипоманией. Суицидальные мысли приходят от отчаяния и невозможности выносить эти перепады. В какой-то момент меня опять накрыли суицидальные мысли, я была пьяная и вызвала скорую, сказав, что у меня обострение расстройства.

Меня только дважды выпустили в туалет. В знак протеста я устроила акцию и легла раздетая на скамейку напротив больницы. Под публикацией о ней было огромное количество стигмы. «Алкашка, сама виновата», «Если хотела умереть, то сделала бы это», «Лучше бы шла работать».

Люди все время пишут: «Ты красивая, у тебя есть работа и друзья — значит, ты страдаешь не так сильно, как мы, недостаточно». А еще называли меня психочмошницей. Удивительно. Как можно говорить об отсутствии стигмы, если она пожирает сообщество изнутри.

«Кидали в меня бумажки, говорили, что я воняю»

Герман, 24 года:

Родился я в Алтайском крае, в селе Краснощеково. С рождения у меня было отклонение в развитии, я начал говорить только в пять. В первом классе я мало того что плохо говорил, но еще и бурно реагировал агрессией на агрессию. Вместо того чтобы пожаловаться кому-то, я просто бросался предметами, которые под руку попадались.

До пятого класса меня перевели на надомное обучение, потом я вернулся в школу. Начались головные боли, проблемы со сном, реакции на обиды остались прежними. Школьный психолог отправил меня на обследование к психиатру. Врач спросила, есть ли у меня галлюцинации, и я сказал, что половик дома по вечерам кажется страшным. На вопросы о голосах, слышу ли я что-то, я ответил да. Я ничего не слышал, просто не знал, что отвечать. Думал, что в диспансере мне помогут со сном, а это была проверка. В итоге поставили диагноз шизофрения.

В шестом классе случилась потасовка, в которой я случайно задел девочку. Собрался педсовет, и меня опять отправили на надомное обучение, разрешили посещать только библиотеку. Также запрещалось ходить в летний пришкольный лагерь. Там было весело вроде, но это прошло мимо меня — полная изоляция в течение трех лет. Тогда были мечты стать метеорологом, я даже вел дневники погоды, куда записывал все свои наблюдения и делал прогнозы. Это меня немного спасало.

Мне кажется, именно во время заточения у меня начало развиваться настоящее психическое расстройство, эмоциональная подавленность. Некоторые пользовались этим.

В девятом меня все же опять вернули, так как это был выпускной класс. Одноклассники стали злее. Они требовали объяснить мое поведение в прошлом, кидали в меня бумажки, говорили, что я воняю. Я бежал в туалет, запирался там и мылся. На переменках я старался прятаться, чтобы меня не видели. Понимал, что агрессия не поможет. Преподаватели говорили, что я параноик, потому что постоянно жалуюсь. Это была травля, мое эмоциональное состояние ухудшилось, я замкнулся в себе. По этим же причинам завалил ЕГЭ.

После школы меня никуда не брали в связи с диагнозом. Мечта стать метеорологом оказалась неосуществимой. Хотел работать бухгалтером, однако при моем диагнозе огромный список противопоказанных профессий. Мне бы психиатр просто не подписал нужные бумаги. Пришлось поступить в платное ПТУ в Барнауле и учиться на плотника.

Очень хотелось полноценно жить и работать. Дядя отвез меня в Москву на дообследование, тогда мы пытались оспорить диагноз. Но шизофрению все же подтвердили, а также поставили эмоционально-волевое расстройство.

Сейчас учусь на менеджера по продажам в техникуме для инвалидов. Если честно, все время чувствую враждебность окружающего мира. Она проявляется по-разному, начиная от бесчисленных справок, которые определяют мою жизнь, заканчивая толчками в метро.

Пытался познакомиться с девушкой в столовой техникума, дал ей свой телефон и ссылку на страничку. На следующий день сестре позвонили и сказали, что выгонят меня, если подобные попытки повторятся. Почему?

Не теряю надежды найти работу, так как хотелось бы зарабатывать деньги, но пока идут отказы. Хочется просто быть счастливым и чтобы все в жизни было чуть легче.

«Таскали от одного врача к другому, ставили непонятные диагнозы»

Тася, 27 лет:

У моего отца, бывшего военного с профдеформацией, скорее всего, было пограничное расстройство личности или тоже биполярка. Он не лечился никогда, а просто заливал это все алкоголем. Угрожал мне смертью, говорил, если обращусь куда-то, будет только хуже. Несколько раз убивал моих животных.

В шесть лет у меня была первая осознанная попытка суицида. У меня были страшные истерики, я часто билась головой о стену. В очень раннем возрасте я начала задумываться о жизни и смерти. Представляла, как мои дети приходят на мою могилу, и цепенела от этого.

В 17 лет я ушла из дома, бросив все, включая важное на тот момент жизни пение. В 2012 году, уже в Москве, у меня начались очень сильные панические атаки — беспричинный животный страх смерти. Я могла не спать по двое-трое суток. Вызывала скорую чуть ли не каждый день. Меня таскали от одного врача к другому, делали обследования, ставили непонятные диагнозы. После очередного марафона по специалистам и истерики в кабинете у врача, что я не могу спать нормально шесть лет и хочу умереть, меня направили в психоневрологический диспансер.

Офисную работу я бросить не могла и решила ходить в дневной стационар. Начальство я поставила в известность об уже официальном диагнозе БАР и о лечении. Они сказали, что все ок и чтобы я брала отпуск. Совмещать это было сложно, так как ответственность за работу не давала расслабиться и лечиться нормально. У меня было полное выгорание, но я пыталась работать даже лежа под капельницами.

Прошел месяц, лечение мне особо не помогло, и я поняла, что не вывожу, решила уйти сама. Начальник сказал: «Поправляй здоровье и давай обратно к нам, мы тебя ждем». Однако на деле все оказалось сложнее.

Я пришла в эту же контору какое-то время спустя, но мне прямым текстом сказали, что имеются некоторые причины, по которым мы тебя обратно не примем. Было обидно, я прикипела к этой работе и надеялась на другой исход. Наверное, в любой среде, где подразумевается интеллектуальный труд, никому не нужен человек, который может выгореть. Чисто капиталистическая сторона: невыгодно брать такого человека. У нас все и с законами в этом плане плохо. На Западе можно засудить, особенно если ты с нейроотличием, в России таких статей не предусмотрено.

Я замечаю, что когда озвучиваешь свой диагноз, к тебе моментально меняется отношение. Ты просто ходишь — и у тебя это как будто на лбу написано, все твои действия пытаются объяснить через расстройство. Личность пропадает. Многие говорят, что это понты, другие записывают тех, кто принимает психофарму, в сектанты.

Поражает и «квалификация» некоторых врачей. Они прописывают препараты, которые не сочетаются с психофармой, аргументируя это тем, что это не их область. Мне выписали нестероидный противовоспалительный препарат, который не сочетается с моей схемой лечения БАР, я отказалась принимать, тогда меня послали искать нужный препарат самостоятельно, а когда совсем плохо будет — вызвать скорую, они должны что-то придумать.

А когда я забеременела, врачи пытались тянуть время, переписывая с одного приема на другой, чтобы я встала на учет как роженица. Отправляли меня к психологу, который меня убеждал: «Да ладно вам, ипотека, материнский капитал!» Они не понимали, что беременность — это гормональный взрыв, и человеку, сидящему на препаратах, это строго запрещено, и плод будет развиваться ужасно, так как эти таблетки не тестируются на беременных.

Я никогда не стеснялась говорить о своем диагнозе. Это как-никак часть меня, и мне с этим жить всю жизнь. Важно понимать, что это просто нейроотличие: у нас по-другому работает мозг, и мы иначе выстраиваем свою жизнь.

Я стараюсь образовывать людей, беседую с некоторыми во время уличных акций, посвященных ментальному здоровью. Также мы с кураторами организуем ментал-кафе — безопасную среду, в которой люди с расстройствами и без них могут поговорить о насущных проблемах. Штука в том, что люди боятся темных зон, а менталка — это именно такая зона в России на данный момент.

«Из дома пропали все бритвы и ножницы»

Полина, 23 года:

Первый манифест менталочки случился на первом курсе, я училась на фельдшера. Тогда отношения внутри семьи были сложные, мама сильно выпивала. У меня начались панические атаки: было трудно дышать, я теряла ориентацию в пространстве. Пошла к психологу, которая сказала, что это все из-за обид, которые надо отпустить. Мне становилось хуже. Я перестала ходить в универ, пропустила столько, что в итоге забрала документы.

Пришла апатия, а потом в какой-то момент я начала резать себя. Я тогда работала в Subway. Сначала всем врала, что просто обожглась, но потом шрамов и бинтов стало так много, что мне пришлось уйти.

У родителей был долгий период полуотрицания. Мама сначала говорила: «Да брось ты, все с тобой в порядке». Из дома пропали все бритвы и ножницы. Потом она начала винить себя в происходящем. Вскоре родители поняли, что это серьезно, и мать обратилась к знакомой из ПНД, чтобы она осмотрела меня без всяких справок. Она посоветовала полежать, сказав, что это неуточненное биполярное расстройство.

Стали накачивать меня препаратами. За четыре месяца я приезжала туда четыре раза. Сдавалась добровольно. Однажды ночью попала в острое отделение — просто потому, что дежурный из кризисного не захотел подойти в позднее время и сказал, чтобы меня просто привязали до утра, чтобы я не смогла порезаться, пока не придет мой лечащий врач. Меня раздели две санитарки, надели на меня бесформенную простыню с номером. Принесли две тряпки огромной длины. Я всю ночь плакала. Палаты там без дверей, и одна пациентка освободила меня, так как видела, что мне плохо. За это ее тоже привязали к кровати.

Мое состояние очень быстро менялось, как на американских горках: бывало лучше, но потом опять пропасть. В то же время порезы становились все глубже. Начались какие-то странные трипы. Меняла места жительства, ездила по городам. На Урале я попыталась конкретно выпилиться. Крови было очень много, я испугалась, побежала в травму ночью, нехотя обкололи лидокаином и зашили.

Сейчас я нашла толкового психиатра, который подобрал схему лечения.

Я уже год не наношу себе порезов. Были позывы, но я понимаю, что это как снежный ком: начну — и все повторится заново.