«Посылают людей в ад, и ад селится в их душах» Как возвращаются в мирную жизнь российские солдаты, пережившие ужасы войны

После Афганской войны, чеченских кампаний и других боевых действий многие ветераны сталкиваются с ПТСР — расстройством, которое вызывают тяжелые стрессовые, пугающие события. При этом в России солдатам, прошедшим горячие точки, практически никто не помогает. Их преследуют навязчивые ночные кошмары, депрессия, приступы агрессии, алкоголизм, они годами боятся фейерверков и петард, следуют привычкам, выработанным за время военных действий. Как живут российские солдаты, пережившие ужасы чеченских кампаний, — в материале «Ленты.ру».

«У взводного кровь бежит, как из крана»

Андрей, сержант:

В армию меня призвали без паспорта и прописки. Через две недели КМБ (курса молодого бойца — прим. «Ленты.ру») отправили на подготовительные, потом на войну сразу. Шли все — и я пошел. Почему я должен быть какой-то белой вороной? Я знал, что там можно погибнуть, но все равно пошел, потому что там все мои друзья.

Могли на войну и не отправить, потому что я единственный кормилец семьи, но это потом выяснилось, уже когда второй раз поехал воевать.

После военной жизни просто пил. На работу не брали, да и хотелось как-то все забыть, думал, что зальется, но не получалось. Первое время жил у мамы, ходил в администрацию города, пытался встать в очередь на жилье, но, так как не было прописки, мне сказали, что не могут поставить, хоть и ветеран.

Судьба потом подставила, попал в заключение под стражу на один год поселения. Там хулиганка больше. Очередь с жильем профукал. Работал на заводе потом, сделал прописку. Подрабатывал в колхозе неофициально за копейки: капусту чистил, картошку перебирал. Подженился, жена родила ребенка.

Сейчас воюю с чиновниками: не могу выбить себе ни орден, ни жилье. Выходил к администрации города, объявлял голодовку. Дали комнату в общежитии с соседями, которые днем и ночью бухают. В комнате тараканы и клопы. С женой развелся.

Конечно, последствия есть. Допустим, заходят мусульманки в парандже в автобус, я сразу напрягаюсь. Ассоциация такая, будто они заминированы, не знаю почему.

Война до сих пор снится постоянно. Из-за этого не могу найти себе девушку, потому что всегда где-то в зеленке лазаю, растяжки снимаю, взрываюсь.

Кто нам предоставлял психологическую помощь-то? Сразу, когда пришел с войны, надо было. А когда через год-два она уже засела, там ни один психолог не поможет. Общаюсь с ним, а толку что? От разговоров с ними не становится легче. Даже еще тяжелее. Потому что заново приходится все переживать.

Петарды под Новый год тоже провоцируют, особенно которые очередью стреляют. Всегда ложусь, и того, кто рядом, тоже вместе с собой. Привычка.

Из близких ко мне никто не лез, а я не хотел никому говорить об этом. Чтобы они знали о том, что я пережил. Зачем? Это всегда останется со мной. Есть товарищи, с которыми я могу обсудить эту тему. C теми, кто тоже был на войне. Думаю, что недолго осталось до инсульта. Нервы и стрессовое состояние вошли в привычку за много лет. Сижу постоянно на обезболивающих и успокоительных, чтобы совсем крышу не унесло.

«Для ребят, которые прошли все это, оружие, как для вас телефон»

Сергей Паклин, рядовой разведвзвода общевойсковой разведки:

На военные действия я попал по контракту. Ожидания были адекватные, к военным действиям я был подготовлен. Был готов к любому исходу событий, проиграл разные ситуации, cпроецировал, как и что может быть: что можно погибнуть, получить ранение.

Некоторые ребята шли, думая, что там какая-то другая обстановка, но на самом деле когда туда попали, то поняли, что в реальности все оказывается гораздо хуже. Не готовы психологически, одним словом.

После войны устроился на работу в Пермскую сетевую компанию оператором и подрабатывал — обслуживал садик, где мог, участвовал в различных технических проектах. Открыл в том числе общественную организацию помощи ветеранам. Столкнулся с проблемами, захотелось их решить. Основные проблемы у всех с жильем, социальными льготами. И, конечно же, плохая информированность самих военных о своих возможностях.

Преследовали и сны. Постоянная цикличность, будто ты еще находишься там. Та атмосфера в общем и целом держит тебя, сидит в подсознании.

В моем случае на близких это никак не отразилось — мебель не разносил, бутылки об голову не бил.

Многие боятся обращаться за помощью, потому что государственный психолог ставит на учет, а частный — дорого. А если встаешь на учет, то потом не можешь устроиться в органы или получить лицензию на оружие. Для ребят, которые прошли все это, оружие, как для вас телефон. Постоянно думаешь, что чего-то не хватает: ты с ним ел, спал, был защищен. Когда его отобрали — чувствуешь себя некомфортно.

Я и сам первым делом получил лицензию на оружие. Носил его с собой, мне было так спокойнее. Это не означает, что я его где-то применял.

Первое время тяжело, самостоятельная адаптация идет долго. Важно занимать себя работой и делами, а не подсаживаться на алкоголь. Постепенно отпустит, но не сразу.

Реабилитацией военных никто не занимается. А это необходимо — работа с психологом, какие-то процедуры. Человек должен снять стресс. Многие военные пришли, и их пустили на самотек. Соответственно, тут большое количество уголовных дел, происходят конфликты в острой фазе.

«Фейерверки захлопали — я аж подпрыгнул»

Александр Титов, командир гранатометного отделения:

В 1995 году призвался из Республики Башкортостан. Попал в часть 3219, Лабинск, Краснодарский край. Еще через полгода бросили на Кавказ.

Еще когда мы были в Уфе на призывном пункте, нам сразу сказали, что часть выездная по горячим точкам и надо иметь в виду, что можем попасть в Чеченскую Республику. Обидно то, что, когда увольняли, подавали списки на награждение, и до сих пор ничего нет.

Психика, конечно, у всех нарушена. По себе могу сказать, что, когда пришел на гражданку, как-то фейерверки и хлопушки захлопали, я аж подпрыгнул. Надо мной парни, друзья мои, посмеивались. А толком реабилитационных центров нет.

Бывали и нервные срывы, но в данный момент на здоровье не жалуюсь. Не могу объяснить, почему так происходило. Выйдешь в деревню на улицу, зовут: «Пойдем, выпьем». День, два, месяц мог пить. Заняться было нечем. Ни работы, ничего. Может, из-за этого и пили.

Лично я к специалистам не обращался за помощью. Сам себе поставил цель, что надо начинать другую жизнь.

Есть и те, кто не выкарабкался, — два сослуживца до сих пор не женаты, пьют. Ушли в себя и пьют, и пьют, не работают. Слава богу, родители еще живы, как-то помогают. Кого-то колбасит, везут в больницу и откапывают, выводят из запоя.

«Жизнь, которая была до войны, кажется нелепицей»

Михаил Голубчиков, сержант и заместитель командира взвода, председатель МРОО «Братство Ветеранов 245 полка»:

После срочной службы в 1995 году пришел в свой родной город. Привык служить в армии, пошел по контракту. Участвовали в штурме поселка Гойское 4 апреля 1996 года и потом в мае участвовали в рейде в окрестностях села Харсеной по его освобождению от бандитов. Там была база отдыха Басаева, где он зализывал свои раны.

Когда вернулся домой, было непривычно. Я был на войне больше полугода, участвовал в боевых действиях. Штурмы, рейды, происходят какие-то постоянные обстрелы. Человек настолько привыкает к войне, что та жизнь, которая была до войны, кажется ему сплошной нелепицей. При возвращении домой складывается ощущение, что ты пришел в какой-то неродной мир.

Например, я шел по улице, ребятишки начали пускать петарды, под ноги бросили. Напомнило о звуке сработавшего запала гранаты. В этот момент срабатывает и психика. Я схватился за бок, где когда-то висел автомат. От звука петарды делаю два шага, на третий кидаюсь в лужу.

Другие рассказывали: супруга пытается ночью обнять, а он ей руку выкручивает.

Каждую ночь засыпаю с одним и тем же кадром в голове — лежит чеченец с оторванной от взрыва головой. Просыпаюсь с той же картинкой. Если разум не занят насущными проблемами, то первое, что в нем возникает, — это Чечня. Это Шатой, это штурм Гойского, рейд на Харсеное. Постоянно крутится в голове.

После войны усилилась бдительность, щепетильность в мелочах. Начинаешь понимать, что люди какие-то безалаберные, ни о чем не думают, в том числе о своей безопасности.

Постоянно человек испытывает страх первое время после войны. Он какой-то неконтролируемый, все время кажется, что сейчас должно что-то случиться. У каждого страха есть причина, но здесь его объяснить нельзя. Со временем учишься контролировать и глубоко в себя загоняешь такое состояние и иногда понимаешь, что это просто реакция мозга на раздражители.

Поговорка «время лечит» ничего в данном случае не значит, потому что оно, наоборот, калечит. От ПТСР без прохождения лечения в определенный период времени избавиться невозможно. А государство не предоставило никакой услуги по прохождению реабилитации.

«Был ребенком, а через четыре дня ты уже взрослый»

Ильнар Манапов, сержант гвардии мотострелковых войск:

Призвался в армию, полгода отслужил в учебке. После этого привезли в Чебаркуль. Там полгода нас готовили, и мы знали уже, куда поедем. Приехал я туда 6 апреля, через неделю исполнилось 19 лет. Когда ехали, не было никаких эмоций. Когда уже заехали на их территорию, бабульки показывали нам пальцем по горлу, мол, хана вам. Там маленько было не по себе, когда видишь такое от взрослых женщин, которые в огородах копаются.

Когда уже повезли на дислокацию в Шали и сидели в тентованном КамАЗе, взводный прапорщик, который замещал командира взвода, нам сказал: «Ребята, давайте, снимайте с предохранителя, передерните затворы». Тогда я пробежался по всем глазам и увидел мгновенный страх, внутри тоже мгновенно промелькнуло что-то непонятное. Но в первый день забыли уже все страхи. Чего бояться, от этого никуда не денешься.

Когда приехал домой в конце декабря 2000 года, поработал чуток в милиции, потом ушел. Потом кто-то начал страдать ерундой всякой, я тоже первое время. Увлекались крепкими напитками. Реабилитации никакой не было толком. Сейчас у меня все нормально, но многие и не вылезли из этого всего.

ПТСР проявлялось, но, думаю, я даже не понимал как. Маленько мы заливались, чтобы забыться. Голова ехала. Период был такой. А это хуже все делает, удваивается эффект воспоминаний.

Знаю, что у сослуживцев первое время на фоне боевых действий было отвращение к нерусским, кавказцам.

Война ломает конкретно, конечно. Вроде был ребенком, а тут один щелчок — через четыре дня ты взрослый, а уезжаешь оттуда стариком.

«Достала меня собака соседская, я пошел и повесил ее»

Евгений, старшина запаса:

Призвался в 1993 году. В декабре 1994-го из Майкопа попали сначала в Моздок, затем в Чеченскую Республику. Уволился в мае 1995 года. Пытались устроиться на работу, нам посоветовали пробовать в милицию, посоветоваться с афганцами. Те сказали: «На работу пытайтесь устроиться, учиться». Остались, по сути, сами по себе. Бандитизм стал развиваться, братве были интересны такие, как мы.

С другом отмахивались от предложений криминальных структур, пытались сами предпринимательством заниматься. Но я в итоге все же с ними пообщался и получил срок полтора года. Потом уже ушел от этого окончательно. Затем выиграл выборы, был депутатом районной думы.

С психологическими последствиями я, конечно, столкнулся. Год еще после армии ты однозначно воюешь. Гражданскую жизнь понять не можешь, ценности другие. Сны постоянно были: что не стреляет оружие, взяли в плен. А я этого панически боялся.

Пили, заливали водкой. С ней приходит деградация. Когда пьешь — теряешь доброту, человеческий облик. Если бы не алкоголь, думаю, проходило бы все легче. А тут кошмары еще хуже.

Страхи присутствуют и без алкоголя, хотя он усугубляет их. Когда нажал на курок — уже есть чувство, что ты что-то натворил, как в школе, и это чувство заседает и когда-то откликнется. И через 20 лет.

Война и тюрьма оставили отпечаток. В тюрьме еще к чеченцам сажали, пытались сломить, наверное. Церковь очень помогла, батюшка. Исповедь, многие книги. Например, читал отца Арсения. Он прошел ГУЛАГ, войну, но остался человеком благодаря любви, церкви, правде.

«Работа поваром мне сродни боевым действиям»

Даниил Гвоздев, ветеран боевых действий, участник проекта war-veterans.ru:

Попал по срочной службе. Мне было 18 лет. Родился я в СССР и, соответственно, был воспитан на советской идеологии. У мальчишек самыми интересными играми были футбол и война. И ехал поэтому с интересом и радостью. Ждал приключений и романтики.

Каждый по-разному домой возвращается. Кого-то встречают мать, семья, меня же встретили друзья детства на красивой машине с громкой музыкой. За те 1,5 года, что меня не было, многое изменилось. Получил в итоге условный срок, обвиняли в краже и по статье 222 УК РФ («Незаконные приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка, пересылка или ношение оружия, основных частей огнестрельного оружия, боеприпасов» — прим. «Ленты.ру»).

За год создали общественную организацию ветеранов. Все стало налаживаться.

Психологические последствия в большей степени появились даже не с первыми детьми, а вот сейчас, с маленькими. Редко засыпаю без слез вечером, потому что, глядя на них, очень часто всплывают картины тех детей, которых ты видел там. Я уже не говорю про нынешние кадры и хронику, это тоже навевает.

Конечно, обращаю внимание, если петарда хлопает. Пытаюсь развернуться на звук как-то иначе. В кафе я сажусь обычно спиной к дверям или в дальнем углу так, чтобы можно было уйти с линии огня. Но когда замечаю это за собой, то пересаживаюсь.

В какой-то степени есть в последствиях боевых действий и что-то положительное. Легко меняю направление, стиль в работе и специализацию. Присутствует и обостренное чувство высокой социальной справедливости: на работе могу заметить, что к сотруднику ниже классом или категорией относятся не очень хорошо.

На стройке делаем фундамент — я всегда думаю, что если в него попадет что-то, то фундаменту ничего не будет. Наверняка у ребят, которые работают со мной, таких мыслей не возникает.

«Я принимал правила игры и понимал, что в нас будут стрелять»

Сергей Бохонько, майор внутренней службы в отставке, ветеран двух чеченских кампаний:

1990-е были, и после службы в армии надо было что-то решать. Как это печально ни звучит сейчас — либо в менты, либо в бандиты. Я выбрал службу в спецподразделении МВД, несмотря на то, что были задержки в зарплате. Ныне это все Росгвардия. Через несколько месяцев участвовал в первой [чеченской] кампании.

Мы понимали, что предстоит грязная и тяжелая работа. Это по семь-восемь выездов за сутки, из них три-четыре на освобождение заложников. Я принимал правила игры и понимал, что в нас будут стрелять, и мы будем стрелять. Было понимание, что с цветами никто встречать не будет.

О ПТСР первыми серьезно заговорили американцы после войны во Вьетнаме, потому что было много случаев самоубийств, наркомании и алкоголизма. У нас о таком стали говорить после Афганистана. То те, кто вернулся, пьют, то еще что-то. Я об этом услышал подростком, поначалу даже какой-то элемент романтики был. Ничего не понимали.

Влияет и большая доступность запрещенных веществ и алкоголя.

У кого-то сразу выстреливают воспоминания, у кого-то нет. Если он в этот момент не начинает ржавым ножом ковыряться в ране и подсаживаться на стакан, то он может с этим справиться. Вспомнилось — надо поморщиться и пережить. Тем более когда рядом жена, дети, мама.