«Тела лежали для устрашения» 30 лет расстрелу Белого дома. Что помнят люди, оказавшиеся тогда по разные стороны баррикад?

События сентября-октября 1993 года, когда танки по приказу Бориса Ельцина расстреляли Белый дом, одни называют «черным октябрем» и эпизодом гражданской войны в центре Москвы, другие — «ельцинским переворотом», а третьи — «коммунистическо-фашистским мятежом». Самый страшный политический кризис России 90-х затронул тысячи людей, оказавшихся в те дни в столице. По одну сторону баррикад внезапно оказались казаки-монархисты, партийные функционеры, учителя и священники, писатели и художники. По другую — такие же бывшие партийные функционеры, учителя и писатели, которые, в их представлении, отстаивали демократию и защищали государственность. «Лента.ру» поговорила с бывшими противниками и теми, кто пытался сохранить нейтралитет в той бойне.

«Против нас — баркашня»

Владимир Ефимов, в 1993 году — командир вызванного в Москву для подавления беспорядков отдельного батальона милиции специального назначения при УВД Свердловского облисполкома

Подчинился приказу командования и встал на сторону Ельцина

— Все началось с 91-го года, я тогда был командиром отдельной роты спецназа, и когда начались августовские события, мы тоже попали под замес: нас задействовали на охране стратегического бункера, где базировалось правительство номер два во главе с [Олегом] Лобовым, мы их охраняли. Нам обещали, что сейчас приедут бойцы ВДВ и нас выковырнут оттуда вместе с Лобовым. Дико само по себе было — большинство из нас в ВДВ служили, в спецназе, и наши братки — мы с ними должны собачиться, друг в друга стрелять? Но есть понятие «долг», есть понятие «офицер»! Присяга, в конце концов, — и кто из нас вернее присяге? По сути августовские события — это уже эпизод гражданской войны, я уж не говорю про 93-й год.

В Москву нас вызвали шифротелеграммой в рамках операции «Сигнал-Кольцо».

Что интересно — ШТ, шифротелеграмма, пришла на свердловский ОМОН, а направили в Москву нас. Но нас не имели права направлять, потому что мы в тот момент переформировывались из отдельной роты в отдельный батальон, взвод стал ротой, службы расширили, и мы находились в стадии формирования. В военное время дается полгода на формирование. Это очень много работы, это труднее, чем воевать! Но отправляют нас.

Почему? Не знаю. ОМОН — это ОМОН, палкой бей. А спецназ — это проведение огневых контактов с целью пресечения деятельности террористических группировок, антигосударственных и прочее — все, что связано с применением оружия. Может быть, потому, что в 91-м году мы действовали более решительно, чем ОМОН. Ведь мы были первые, кто поднял триколор над штабом, хотя еще ничего не ясно было! И нашили розетки такие — женщины всю ночь из чешских флагов перешивали — нарукавные повязки на резинках.

Провожу строевое собрание типа казачьего круга, я казак родовой — хочется знать мнение всех бойцов, чтобы все шли и понимали, куда, зачем и для чего. Говорю: вот, повестка такая, по всей видимости, дойдет до рубки. Но мы действуем на стороне закона. Любое государство имеет право на насилие против происков и попыток свержения действующего политического режима. Что будем делать? Говорю: при любых случаях, когда мы не знаем, как поступить, мы должны действовать по закону. Что мы видим? На стороне Верховного Совета выступает баркашня. Да, вокруг нас много предателей, кто-то втихомолку, а кто-то и открыто выступил, но против нас — баркашня. Они спрашивают: это че? А это те самые, которые с фашистскими свастиками ходят в эсэсовской форме вокруг Белого дома. Любо вам это?

В итоге в Москву поехало меньше, чем по штату положено: «в бой идут одни старики», а из молодых — те, кто участвовал в боевых действиях. Молодых, которые не проверены в боевой ситуации, не только в моем подразделении, но вообще — не нюхавших пороху, я оставил в Екатеринбурге.

В Москве нас забыли кормить — дали с собой на трое суток, так мы пока ехали [из Свердловской области], съели все. А приехали — как-то не задумались, а толпа-то у меня приличная, под 200 человек. Их кормить надо. И первое время, пока нас не поставили на довольствие, ребята записывались в боевые бригады к коммунякам, они нас кормили. Возвращаемся оленьими тропами с большими сумками с колбасой, с хлебом. Как говорится, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Вот первое время они нас выручали. Бабки жаловались: этим мордоворотам по 300 баксов, а нам только по 100!

В эфире срались по полной программе. Я и батюшке одному по телефону сказал: батюшка, правда за нами, кто кого свергает, кто захватчик? Да вот, говорит, надо как-то помягче. Не надо, говорю, добро должно быть с кулаками, так что, батюшка, не мутите, мы сделаем все, как положено, мы против закона людского и Божьего не пойдем, но если в нас будут стрелять, то — пункт второй статьи 15 закона о милиции.

На Смоленской площади еще до стрельбы не дошло. Нас направили прямо к зданию МИДа, там были сложены конструкции, из которых должны были собрать сцену, посвященную юбилею Арбата. Так вот участники путча заготовили метровые арматурины, выкованные в кузнице заточенными крючками, с надетыми шлангами под руку — это клевец, холодное оружие, изготовленное в массовом порядке. [Вот] почему у нас у большинства черепно-мозговые травмы были, и я получил и по голове, и левую ногу отсушили этим клевцом, досталось многим.

Когда они разом на нас со всех сторон набросились — тогда магазин «Смоленский» был на углу, универсам, так мы их туда прогнали, метров 300, наверное. Они нас испугались (у меня ребята такие сперматозавры, гоблины — на лицо ужасные, добрые внутри), шуганули, а потом нас подрезали, заклевали этими арматуринами, нам пришлось отступить и обнажить оружие. Вот мы прикрылись, а потом и долбанули их.

Их было тыщи три с половиной, там были и баркашовцы, они против нас стали строить баррикады. И тогда я был вынужден огневой взвод задействовать. Они у меня сидели в «Икарусе» под прикрытием бронетранспортера — тот жалом водит, куда деваться? Сделали стенку, ноги прикрыли, и внакладку щиты — вал называется.

Смотрю, в меня целится из автомата морда наглая, показывает: «Я тебя». А я со Стечкиным, выцелил его и левой рукой показываю: «Ты — меня, а я — тебя», и он все — схлопнулся, сразу за людьми спрятался.

Тогда была игра нервов, и мне не хотелось стрелять, хотя у меня было законное право, единственное — чтобы не пострадали другие, гражданские, хотя, с другой стороны, только сволота может быть. Но я думал: нет, поступать, как этого хочет противник, не будем.

Мы понесли серьезные потери — слава богу, ни одного двухсотого, но трехсотые 24 — только тяжелых ранений, 57 человек были средней тяжести, и легкие — я даже не знаю сколько: палец сломанный, кислотой в лицо плеснули... Бабки, бабки! Подходили к месту сбора с бутылочками уксусной эссенции, говорят: ребятушки, не убивайте нас, — а потом р-раз в рожу этой эссенцией! Мне пришлось приказ давать, чтобы при каждом взводе было по канистре крепкого содового раствора. Такие ожоги ребята получили — хорошо, глаза не повредили, щитки прозрачные были.

Я думаю, что какая-то часть протестующих была мотивированная, по идеологическим соображениям, но большинство — на халяву пограбить. Просто идут, ларек переворачивают, там девка кувыркается, все, что было, — сигареты, шоколадки — растаскали, пошли дальше. Машины переворачивали и поджигали. Едет мужик на шохе старенькой, пенсионер, подходят — раз-два, взяли, на крышу поставили, облили бензином и пошли дальше. Тот выходит: «Хлопчики, что ж вы делаете…» Это что, правильно? Честное, благое дело так не делается. Ни одного магазина не пропустили, ювелирку долбили. Плюс еще фигуранты со свастикой, не просто со стилизованной, а с натуральной. Это все вызывало законное возмущение, бойцов не надо было уже «разговаривать», со свастикой — точно никакой пощады.

В октябре переворот организовали баркашовцы, которые финансировались Израилем и США. Именно цель была — сместить президента Ельцина. Все говорят, что он продался американцам. Ну да, он говорил «Боже, благослови Америку». Вынужден был, политика — грязное дело. Я уверен, что он так не думал. Но почему его отстранить хотели? Значит, он неугоден был американцам, Западу, буржуинам!

Нам не оставляли выбора, деваться нам некуда. Или прослыть проститутками, которые на стороне фашистов, или оставаться мужиками и выполнить служебный долг, кто там прав, кто виноват. Мы-то, свердловчане, Ельцина знаем. Да, раздолбай, но наш раздолбай, работяга. Одно дело — из политической, партийной элиты, а другое — из хозяйственного актива, которые и сталь плавят, и дома строят, хоть что-то могут.

Я поверил Ельцину, несмотря на всю его придурь. Он из прорабов, луженая глотка! Всякое про него рассказывали, да половина брехня. Я имел возможность сравнивать, что говорят, а что делается на самом деле. Почему мы, СССР, — богатейшая страна, а народ впроголодь живет, особенно Нижний Тагил? Там ведь мясо продавали только на два праздника — на майские и ноябрьские, по талонам! Потом, когда после службы в армии я попал в «подснежники» начал серьезно вкуривать ситуацию, понял, что советский строй — это такая клоака, такие твари! Если прислушаться — кости хрустят, друг друга жрут. Какой там развитой социализм! У меня антикоммунистические воззрения появились от того, что я трезво оценивал процессы в стране.

А Борис Николаевич!.. Он такой солидный мужчина, баритонистый, мог и на фиг послать, и обнять по-человечески, трудового человека понимал. Честь для него — не пустой звук. Лично он ни в какой коррупции не был замешан. Настоящий мужик.

«Те не решились стрелять в 91-м, а этот стрелять будет!»

Иеромонах Никон (Белавенец), в 1993 году замглавреда «Московского церковного вестника», настоятель Троицкого храма в селе Язвище Волоколамского района, информировал Московскую патриархию о происходящем в Белом доме

Публично придерживался нейтральной позиции, но симпатизировал защитникам «Белого дома», где находился в момент осады и штурма

— Я монархистом стал еще в первых классах школы. Возьмите русские сказки — там всегда царь-батюшка будет действовать, возьмите фольклор и так далее. Властями СССР отрицалось все, что было до 1917 года, но, с другой стороны, [были] Куликовская битва, Полтавская битва, Бородинское сражение, то есть «бездарный царизм» создал такую большую державу!

В те годы меня расстраивало, что либеральные силы оказались консолидированы, а среди патриотов царили разброд и шатание: кто плакал по Советскому Союзу, кто еще по чему-то, но какой-то мощной силы, которую можно было противопоставить разгулявшимся либералам, не было.

На будущую мою позицию повлияло то, что в мае 1993 года я брал интервью у Валерия Дмитриевича Зорькина, действующего председателя Конституционного Суда. Он тогда был молодой и очень приятно поразил меня своим интеллектуальным развитием, глубоким взглядом на предметы, поэтому когда Конституционный Суд подавляющим большинством голосов вынес определение о неконституционности переворота, совершенного Ельциным, для меня это тоже был аргумент: раз такой порядочный человек нашел в себе принципиальность осудить — значит, здесь правда.

Депутатский корпус 90-го года был самым демократическим за всю историю России. Потому что там был полный срез общества — еще не было предвыборных технологий, подкупа и прочего. И среди тех, кто встал против Ельцина, было множество тех, кто ранее его поддерживал, — это тот самый Съезд народных депутатов, который дал ему чрезвычайные полномочия в экономике, а потом, когда увидели, как идет обнищание страны, как разваливается все и вся, когда врали, что за ваучер можно будет купить «Волгу», Чубайс разглагольствовал... И когда за эту критику, за отстаивание своих позиций было объявлено о роспуске Съезда и Верховного Совета, и Конституционный Суд вынес свой вердикт — естественно, люди встали на сторону закона.

Прежде всего мне надо было убедить священноначалие в том, что мое пребывание в Белом доме полезно для Русской православной церкви. Потому что появлялись разные священники, которые позволяли себе не совсем сдержанные выступления… Я понимал, что должен сдерживать себя, и на публике старался поддерживать нейтральную позицию, чтобы не подставлять священноначалие.

Я пришел в Белый дом 23 сентября и фактически — с небольшими вылазками — находился там до 4 октября. За это время можно было очень хорошо узнать людей. Особенно когда нам отключили свет и связь: бродишь по темным-темным коридорам, испытываешь чувство братства... Я уже как-то говорил, что это было самое счастливое время в моей жизни, потому что было ощущение, что здесь — правда, а там (у сторонников Ельцина) — неправда. Противоположная сторона сделала все, чтобы нас сплотить.

То есть ты был сначала заключенный, потом уже православный, католик, протестант и так далее. Здесь это тоже сыграло свою роль, безусловно.

Две девочки с кухни, видя меня в столовой, обратились ко мне: «Мы хотим покреститься, можно ли это сделать?» Наше знакомство состоялось при следующих обстоятельствах. Женщины-депутаты попросили меня пройти к трудившимся на кухне, потому что они хотят уходить. Я пришел. Надо напомнить, что я был достаточно молод, 29 лет всего, и только полтора года как священник, опыта еще большого не было.

Они мне говорят: «Кто будет посуду мыть в холодной воде? Вы, что ли, будете?» Я ответил: да, буду — и стал мыть. Несколько добровольцев встали со мной, и конфликт был исчерпан. Ну, можно понять людей, которые нервничают, их осуждать трудно. Так что после этого случая у меня с кухней был особый контакт. Так как у моего старшего коллеги, депутата Верховного Совета протоиерея Алексия Злобина был крестильный ящик, я его взял и совершил таинство прямо в кухне, в большом баке для варки супа или чего-то там.

Другая ситуация трогательная: когда 28 сентября был первый день жестокой осады, приехал отец Всеволод Чаплин, и чтобы с ним переговорить и доложить обстановку, я сделал шаг за оцепление. Поговорил и захотел вернуться назад, а меня не пускают. Я говорю: погодите, я на ваших глазах сделал всего два шага! «Нет, ничего не знаем, идите к старшему». Уже конфликтная ситуация. Тут же я вижу, что пытаются не пускать депутата Валентину Домнину, услышал ее крик, отшвырнул этого милиционера, — а там оцепление было пожарными машинами, я за колючую проволоку зацепился рясой, и она порвалась.

Я никогда не забывал, что Борис Николаевич — кандидат в члены Политбюро, секретарь Свердловского обкома, и партийная школа наложила свой отпечаток — это люди, которые привыкли решать все сами. Хоть власть и называлась «советская», но Советы были декорацией при райкомах. Однако я надеялся, что появятся вокруг него какие-то сплоченные патриотические силы, потому что я уверен — Ельцину тогда было глубоко безразлично, на кого опираться. Но либералы оказались сплоченнее и настырнее, поэтому им удалось фактически изолировать вице-президента Руцкого, который дал Ельцину немало голосов на президентских выборах как боевой летчик, как Герой Советского Союза.

Фото: Georges DeKeerle / Sygma / Getty Images

Конечно, я не мог представить, что Ельцин применит танки против своих граждан, это просто не укладывалось в моей голове, ведь в 1991 году члены ГКЧП не открывали огня. Хотя покойный муж моей тетушки сказал тогда: те не решились стрелять, а этот стрелять будет! Я это запомнил, но не хотелось верить в худшее.

Этот человек (Ельцин) был самовлюбленным. Я брал у него интервью в 90-м году, когда он был только выбран председателем Верховного Совета, краткое интервью, но уже тогда он начинал играть роль «царя Бориса». Когда Ельцина не стало, я пытался свои чувства к нему оценить со стороны, потом сказал про себя: покойся с миром. Потому что ненависть — она иссушает. Христианин не может кого-либо ненавидеть. Может не принимать, осуждать какие-то действия. Но ненависть — совершенно нехристианское чувство!

«Тела лежали для устрашения»

Геннадий Животов, художник станковой графики, карикатурист

В 1993 году сочувствовал защитникам Белого дома

Моя мастерская была на улице Алексея Толстого, это достаточно близко к Белому дому, и весь этот период с 21 сентября, когда был указ о разгоне Верховного Совета, я был рядом, практически ночевал в мастерской и ходил наблюдать все митинги, шествия.

У Белого дома были люди из Подмосковья, из других городов, регионов, а москвичи не очень [солидарны] с Белым домом были. Всегда поражало одно обстоятельство: в это время, 90-е годы, киоски бесконечные, хачапури, пиво уличное и так далее — поражало, что идет это противостояние, а рядом — болтающиеся у киосков люди.

В Белом доме почти не было оружия. Была группа Баркашова, больше декоративная, хотя они, конечно, были серьезные ребята. Были очереди, где все, кто желал получить оружие, мог его получить, но поскольку я хотя в армии и служил, не знал автомата как такового, то не стал. Я не знал, как с ним обращаться.

Все это время стояла ужасная погода, были дожди, такой холодный воздух... Шли ночные демонстрации, и у зоопарка по ночам вылетали люди в черных доспехах с дубинами и колошматили демонстрантов. Кто это такие были?.. Не милиционеры точно.

БТРы сумасшедшие барражировали по Садовому кольцу, и меня поразило, что вокруг было очень много ребятишек 10-12 лет, очень много набежало из спальных районов. А на Садовом кольце, особенно после высотки, толпам бежать особо было некуда. И вот когда БТР несется по Садовому кольцу и стреляет в толпу, он в кого-то обязательно попадает. Это была такая показательная акция...

Мы сели в машину, которая должна была ехать в «Останкино» — в основном народ-то шел пешком, а части демонстрантов удалось поехать на машинах. Но машина сломалась. И мы остались у Белого дома, чудом так получилось. Потом Дугин пришел из «Останкино», спускается с холма — белее белил. Говорит: «Там такая кровища…»

5 октября я снова пришел к Белому дому, и нас всех пустили, оцепление сняли. Начиная от стадиона лежали обагренные кровью куртки, и в парке Павлика Морозова штабелями лежали тела. Скорее всего, это сделали для устрашения.

Когда я учился в Строгановке в 70-80-е годы, советскость была замаскирована в каждом, а во время событий 93-года эта советскость, удивительный идеализм, все, что представляло ценность для Советского Союза, — все вышло наружу. Эти события — самые яркие в моей жизни. Была армия, поездки за границу, Афганистан, но душевный подъем, испытанный в те дни, — самое яркое.

Ельцин был просто такая мощная дубина, харизматическая, который сам, видимо, не понимал, что происходит. Сначала он представлялся защитником народа, ездил в троллейбусе, а потом — на танке.

«Кто-то тащит молоток и кричит: "Закон и порядок!"»

Александр Соколов, врач, в 1993 году — участник правозащитных исследовательских миссий в зонах вооруженных конфликтов

Занимал нейтральную позицию, состоял в санитарной дружине имени Максимилиана Волошина, помогал раненым с обеих сторон

21 сентября уже было понятно, что противостояние будет. Если посмотреть, до указа 1400 был еще весенний указ ельцинский, который его уговорили отменить. Но уже весной какие-то люди, которые поддерживали Верховный Совет, собирались у Белого дома. Поэтому некоторые защитники говорили, что они участники третьей его обороны — в августе, в марте и вот сейчас, в сентябре. Но, конечно, оружия не было во второй раз, это был такой миниатюрный вариант противостояния.

Милиция на митинге сторонников Верховного Совета

Фото: Alexander Zemlianichenko / AP

Мы были сотрудниками Правозащитного центра «Мемориал» (Правозащитный центр «Мемориал» объявлен Минюстом организацией, выполняющей функции иностранного агента, и ликвидирован по решению Верховного суда), имевшими опыт работы в горячих точках, и сотрудничали с Моссоветом, где была небольшая группа демократически настроенных депутатов во главе с Виктором Антоновичем Булгаковым, политзаключенным еще сталинского периода (Булгаков был арестован в день смерти Иосифа Сталина, 5 марта 1953 года — прим. «Ленты.ру»), участником воркутинского восстания. Мы, молодые, им помогали: сидели на милицейских рациях, на волне, слушали переговоры. Формально это называлось «Чрезвычайная комиссия Моссовета по расследованию антиконституционной деятельности», мы были ее наблюдателями. Несколько лет бумажка оттуда позволяла пройти туда, куда обычно не пускали.

В 1993 году свою работу мы выполняли за пределами Белого дома, но рядом: в какую-то ночь Саша Черкасов и я с напарниками лежали тихонько в кустах в двадцати метрах от оцепления, смотрели, как разводят милиционеров. А до того, когда проход был еще свободный, разговаривали с белодомовской самообороной, поражаясь неоднозначным отношениям между разными группами защитников Верховного Совета.

У нашего мемориальского товарища Ярослава Леонтьева (ныне профессор, доктор наук) возникла светлая идея как-то организовать людей, которые не могли найти себя ни с той, ни с другой стороны и при этом были активны. В основном это были левые ребята, анархисты, а Леонтьев считал себя идейным наследником эсеров. Собрали добровольную дружину, которая должна была оказывать помощь пострадавшим.

2 октября, когда были первые серьезные столкновения на Смоленской площади, эта дружина в первый раз помогала, какие-то разбитые головы зеленкой заливала. Меня еще там не было, а вот третьего числа, когда пошел прорыв на Крымском валу, Черкасов и я оказались за спиной у прорвавшейся толпы совершенно неожиданно для себя и пошли за ней.

Там была ситуация очень скорая: милиция не успевала перебрасывать резервы, чтобы перекрыть дорогу, они не ожидали, что будет переход на другую сторону Москвы-реки, и не успели перебросить основную массу сил, которые оставались в районе метро «Октябрьская», на Ленинском проспекте и рядом с министерством.

Сторонник Верховного Совета

Фото: Peter Dejong / AP

Защитники Белого дома прорвали довольно жидкую цепь милиционеров чуть дальше Смоленской, и там первый раз я столкнулся с уже более серьезной медицинской ситуацией. Был вывих ноги у одного из милиционеров, он был в кузове крытой машины, его демонстранты не видели в первый момент. Олег Орлов его увидел, подозвал, я оказал помощь, его аккуратно спустили, вывели в переулок, чтобы у него не было проблем, — все были на нервах.

Потом я вылез из грузовика, и там был уже следующий пострадавший: демонстрант, которому машина размозжила голень. Наложили повязку и пошли дальше. Смотрели по ходу, что происходит, связались с Моссоветом, передали информацию, что произошел прорыв, какое количество народа. Я немного, как оказалось потом, преувеличил это количество — мне показалось тогда, что больше десятка тысяч человек, потому что я был внутри толпы.

Дальше был призыв штурмовать мэрию, брать «Останкино». Но в первую очередь планировался захват гостиницы «Мир». Мы проскочили в здание и стали предупреждать народ: «Уходите!» Внутри было непонимание ситуации, и нам просто не поверили сначала. Кто-то сориентировался, а кого-то не успели предупредить. Их захватили. Потом и стрельба пошла — правда, в землю, не по людям. Пытались так остановить штурмующих.

Потом поехали в «Останкино». На метро догнали идущую колонну, которая двигалась в основном пешком.

В какой-то момент к этой колонне стали подъезжать захваченные грузовики, они подбрасывали демонстрантов в сторону телецентра. Мы тоже добрались таким способом, высадились. Уже вечерело. К моменту взрыва у техцентра мы не успели, и это очень хорошо.

Прохожие на улице спасаются от выстрелов

Фото: Александр Неменов / ТАСС

Когда началось [ведение огня по демонстрантам], мы стали обходить здание, прошли в сад за телецентр, и тут вынесли одного из журналистов — Отто Пола (Otto Pohl), его вытащили из-под огня, он поймал пулю в грудную клетку, и я снова применил медицинские навыки, перевязал правильно. Был пневмоторакс, я его остановил. Что делать? Ничего нет! Я взял обычный целлофановый пакет-сумку, вырезал кусок, взял у ребят скотч, закрыл место пулевого ранения — и так получилось, что герметическая повязка создала клапанный эффект. Это было первое пулевое ранение, при котором я оказал помощь.

Отто Пол был «тяжелый», его довезли до Склифа на машине с двумя журналистами, там сдали, на этой же машине вернулись обратно в «Останкино», и было понятно, что совсем уже полная беда... Слишком опасная ситуация. Снимающие журналисты рванули вперед — снимать, а мы — назад, чтобы не подстрелили, слишком близко заехали.

На следующий день у Белого дома, когда штурм начался, я увидел стрельбу снайперов, которых, как утверждается, не было. Я видел: реально стреляли трассерами с чердака в двух местах, то есть это была больше психологическая штука. Загадка, которая осталась, — это почему велась стрельба трассерами, потому что обычно стрельбу не видно. Понятно, что это был не снайпер, просто автоматчик. Я видел, как снайперы работают в Тбилиси, это совсем другое, снайпер обычно развлекается, может стрелять перед каким-то гражданским, чтобы его напугать, собаку гонять. Это было в Тбилиси зимой 1991-1992 года, когда Звиада Гамсахурдиа в отставку отправляли. Но в Москве было непонятно — может, человек просто до оружия дорвался.

Еще был один забавный эпизод, но на самом деле серьезный. Стоит толпа, поддерживающая Ельцина. Она напротив Белого дома через реку, а рядом мост, на который танк заехал, и идет какой-то мужик с большим арбалетом. К нему подходит милиционер, говорит: убирай свой арбалет, а то заберу его у тебя, и то, что ты хочешь поддержать Ельцина, никого не волнует. И тот ушел в толпу.

И те, и другие (Верховный Совет и Ельцин) были мне просто очень неприятны. Пока между ними шла какая-то борьба, некоторые вещи удавалось продвигать. А когда события 93-го случились, возникла идея, что можно сломать закон, что можно стрелять в своих.

Потом наша молодая часть познакомилась с Михаилом Яковлевичем Гефтером, и он стал научным руководителем группы, которая тогда собралась исследовать события 93-го. Позже, когда началась чеченская война, он написал очень правильно, что ее истоки — в событиях 93-го, что этот год открыл окно для широкого проявления насилия. «Октябрь 1993 года» — это большая беда, которая очень сильно изменила нашу страну.

«Распад, деградация, ужас — и ничего другого впереди»

Алексей Беляев-Гинтовт, художник

В 1993 году занял сторону Верховного Совета, участвовал в «походе на "Останкино"», находился на баррикадах

В конце восьмидесятых я жил в засквоченном доме с видом на Кремль, трудился в основном по ночам и разошелся с окружающими меня людьми таким образом, чтобы нигде больше с ними не встречаться. Все мы жили не в квартирах, исключено. Мы даже не встречали годами тех людей, которые жили в квартирах. А политические убеждения были нулевыми.

Политика меня совершенно не занимала, замысел состоял в максимальном удалении от так называемой реальности: ночная жизнь, тяжелая, трагическая, но абсолютно счастливая, как я теперь понимаю, и изысканнейший круг общения, где так называемые «простые люди» просто не встречаются. Я не знал, плохи они или хороши, я их просто нигде не видел, разве что в ночном поезде «Москва — Ленинград».

В 89-м году я снял на 16-миллиметровую пленку 22-минутный фильм «ВОЙ НА»: бесконечные заснеженные руины Москвы и Питера, люди, бросающиеся друг на друга в переходе, как будто в рукопашную схватку. Я пребывал в убеждении, что рухнет все, и что то, что сообщается в журналах и газетах, по телевизору, — это начало конца, что ничего из того, что мы видим вокруг себя, не сохранится. Другое дело — до молекул или до атомов будет продолжаться этот распад. Но то, что будет война, я знал в последней степени убежденности, в чем почти не находил единомышленников.

В 91-м году я очень внимательно слушал реальность, и ни одной программы, соотносимой с той, что мы покидаем, или той, что покидает нас — нет, нет ни одного проекта, соотносимого с уходящей натурой. Я чувствовал, понимал, что его и не может быть. Была чистая, беспримесная катастрофа, распад, деградация, ужас — и ничего другого впереди.

А в 1993 году была настоящая инициация. Приезжал я в «Останкино» своеобразным художником, а уже в Белый дом поехал патриотом, возможно — красным патриотом, будущим национал-большевиком (партия появилась уже в конце того года и, безусловно, была рефлексией на произошедшее). Там я увидел ультракрасных и ультрабелых, я никак не мог понять в темноте под обстрелом — кто эти люди, о чем они? Скорость этих диалогов, сумбурность — это то, с чем я повстречался впервые.

Тогда мы трудились над статьей «Войны в Персидском заливе не было» для толстого журнала, где Жан Бодрийяр впервые провозгласил иллюзорность войны как манифест постмодерна; он доказывал, что войн в привычном виде больше не будет, на примере «Бури в пустыне».

В начале девятого мы прибыли на станцию метро «ВДНХ», у которой уже летали трассеры. Ориентируясь по этому вееру трассеров, мы двинулись к «Останкино». Поскольку никто не понимал, где идет бой и кого с кем, единственный способ сориентироваться был — двигаться в основание трасс, в котором на тот момент оказался корпус «Останкино», возвышающийся над прудом.

Туда мы пробирались долго. Стрельба усиливалась, мы двигались в минуты относительного затишья, так мы пробрались эти полтора-два километра от метро до Останкинского пруда, где застали ситуацию, когда десятки стволов работают единовременно по берегам. Единственное, что оставалось, — когда огонь перебирается на одну сторону пруда, перебираться вдоль другой. Но тут появлялись БТР, БМД из дворов — потом оказалось, что их было 24 — и простреливали доступный им протяженный берег пруда. Уцелевшие откатывались и возвращались на относительно безопасный участок.

Появляющаяся у нас в тылу бронетехника открывала огонь не только по нам, но и по находящимся у нас в тылу «парусам» 16-этажных домов. Как мы потом узнали, замысел состоял в том, чтобы создать иллюзию боя для международных сообщников [Ельцина], чтобы восставшие не вызывали сочувствия. Даже пистолетов я не видел до часу ночи, их просто не было.

5 октября 1993 года, москвичи оплакивают жертв противостояния

Фото: Diether Endlicher / AP

В ходе этого «штурма» все убывали и убывали «штурмующие», пока в конце концов мы не приблизились к обороняемому армией забору, обводящему по периметру этот технический корпус «Останкино». Нас к тому моменту осталось уже двое, больше никаких «штурмующих» не было. Тогда солдат, лежащий за этим забором, попросил сигарету, потом вторую, а после нее предупредил, что сейчас они включат прожектор и дадут залп, и мы успели откатиться обратно в «мертвую зону» — к воде.

Залп произошел, наверное, из ста стволов — не знаю, кого они «чистили», по-моему, живых не оставалось. Это был оглушительный залп.

После этого залпа, не видя больше никого из живых, мы отправились на поезде в Белый дом, где я находился часов до шести [утра]. Это была третья моя бессонная ночь на ногах, и в итоге я решил съездить домой, чтобы поспать часа два-три и вернуться на баррикаду у первого входа, но был взят группой захвата. По совершенно другому поводу: я разбил стекло в витрине, и в момент восстания находился в розыске и не был предупрежден об этом. Был захвачен полноценно, жестко и увезен в ближайшее отделение, которое уже отделением милиции не было — там были люди в черном, в масках, как потом выяснилось, рязанский ОМОН, он был на позиции оккупантов.

Баррикадники, даже если являлись белыми и считали себя антисоветскими, были глубоко и безнадежно — в хорошем смысле — советские люди. Велась бесконечная дискуссия, даже под огнем.

Важно понимать: нас же с младенчества учили, что революция — это хорошо, и вдруг отношение к ней изменилось. Оно менялось плавно во второй половине восьмидесятых, целенаправленно, теперь мы знаем механизмы коротичевского «Огонька» и яковлевской перестройки. А мы были институциональными революционерами с младых ногтей. Десятилетним я написал на листе А4 карандашом листовку «Революция предана, нужна новая революция» и наклеил на стол перед окном.

Говорилось, что революция — это хорошо. И баррикадники любых возрастов приехали с этим же убеждением, все многообразие человеческих типов — приднестровские казаки, заводчане, кавказцы... И пожилого детского писателя можно было встретить в каске Второй мировой войны и с металлическим посохом, и семинариста с рюкзаком, и городских сумасшедших — это тоже было у Белого дома.

Этой ночью я пошел от Белого дома на Арбат посмотреть, что там, потому что больше никакой работы у нас на баррикаде не было. Я захотел узнать, что на той стороне. У нас темно, холодно, страшно, запевают «Вставай, страна огромная», где-то пытаются вывести «Боже, царя храни» — эстетика последнего батальона.

А оказалось, что на той стороне — совершенно мирная жизнь: залитый огнями Арбат, и его не спеша перегораживают баррикадами, блоками. Довольно такой однотипный вид у строителей — джинсы, зеленые ветровки, мне потом говорили, что это были кантемировцы или из Бауманского университета — много организованных однотипных людей. И сверх того — праздная толпа, которая веселится, пьянствует... Мне показалось, что их даже организованно кормили, раздавали бутерброды на пластмассовых столиках.

То есть война и мир были представлены предельно контрастно. Мы-то точно знали, что нам сейчас конец, — это говорилось в усилитель, в мегафон, нам напоминали, что можно уйти, пока не поздно, и опыт подсказывал, что это обещание не будет нарушено.

Это была инициация войной, это был шок: я не представлял, что наша армия станет стрелять в наших людей, этого не могло быть у основания [советского] проекта. Да, нас постепенно приучали к омоновским побоищам, но не было потерь, разве что случайные. Но то, что Красная армия стреляет в безоружный народ, было шоком для многих, для меня уж точно.