В начале марта военкор Александр Сладков рассказал о пленении двух групп бойцов Вооруженных сил Украины, среди которых были женщины. Армейская служба уже давно не считается чисто мужским занятием, и все же участие женщин в боевых действиях на линии фронта — скорее исключение из общей практики. Но сегодня в зоне проведения специальной военной операции женщины по обе стороны фронта все чаще примеряют на себя мужские специальности и доказывают, что отвага — это не гендерное понятие. Корреспондент «Ленты.ру» Анна Габай пообщалась со снайпером с позывным Лешая и разведчицей Марго, которые рассказали, каково это — служить наравне с мужчинами.
«Лента.ру»: Как вы пришли к военной службе?
Боец с позывным Лешая: Я родилась в Черкассах, но мне не было еще и пяти лет, когда моя мама уехала оттуда в Донбасс, где я и росла. В детстве я мечтала стать певицей — в школе пела в хоре: солисткой в народном хоре была и моя мама, я хотела пойти по ее стопам. Но не сложилось.
Потом я три года проучилась в ПТУ, получила специальность «формовщик-чистильщик фарфорово-фаянсовых изделий» и стала работать на фарфоровом заводе, делала посуду. Так я жила до 2014 года. В мае мне исполнилось 38 лет — и я ушла в ополчение.
В 2013 году в Мариуполе не выпускали солдат из военной части, и их матери подняли бунт. Тогда я поняла, что так просто это не закончится, а потом начался Майдан. И когда с Галичины стали доноситься голоса в духе «Донбасс, мы придем к вам и будем вас вырезать от мала до велика», я решила, что пойду в ополчение.
Всю весну и начало лета я ходила на дежурства, готовила еду для солдат, но 5 июля 2014 года все изменилось. Тогда поступил приказ оставить наши города — Славянск, Краматорск и Дружковку. И мы ушли — разделились: кто на Горловку, кто на Луганск ушел, а мы ушли на Донецк. Когда мы оставляли свои дома, то вообще ушли без вещей. Я тогда была в тапках, штанах и футболке — в этом и ушла.
Мы думали, что уезжаем только на десять дней, а в итоге вот уже десять лет никак не дойдем до дома. Тогда все очень быстро происходило — я и сама не понимала, как. Мы 5 июля еще были в Донецке, а 7 июля, пройдя минное поле, оказались на Саур-Могиле, самой высокой точке Донецкого кряжа. В хорошую погоду с нее видно Азовское море — и если бы противник занял эту точку, то мог бы обстреливать не только Донецк, но и Ростов-на-Дону.
Ваше боевое крещение состоялось на Саур-Могиле?
Да, но впервые в жизни я получила винтовку накануне — утром 6 июля. Она была абсолютно новой, в масле, пахла. До этого такое оружие я видела только по телевизору, не умела с ним обращаться. Со мной тогда сутки позанимались — и 7 июля я с винтовкой уехала на Саур-Могилу, где и приняла свое боевое крещение.
Было очень страшно, для меня убивать людей вообще было чем-то немыслимым. Я тогда была другим человеком — очень доброй, не смотрела на людей с плохой стороны. Помню, как вечером перед Саур-Могилой ко мне подошел командир с позывным Атаман: он сказал, что приказ есть приказ и, раз я попала на войну, его надо выполнять.
Он дал мне слово, что не бросит меня и всегда будет рядом — и до самой смерти это слово держал. На Саур-Могиле было сложно с едой и водой: мы старались делить на всех каждый сухарик, каждую банку тушенки. Но во время интенсивных боев было вообще не до еды.
В Донбассе вы были снайпером?
С винтовкой я работала, но снайпером себя не считаю — для такого дилетанта, как я, это слишком громко. Профессиональные снайперы обучаются мастерству не меньше пяти лет, а я — фактически самоучка, ведь теории меня никто не учил. Правда, мне объясняли правила прицеливания и вкладки (правильного удержания оружия — прим. «Ленты.ру»).
Мне учили правильно дышать, мягкости, чувствовать курок. Вообще, есть специальные таблицы на превышение, ветер, упреждение и другие параметры для точной стрельбы. Чтобы все это правильно высчитывать, надо было записывать все значения — поэтому мы заводили специальные рабочие блокноты.
Позиции нужно постоянно менять, чтобы не дать врагу себя обнаружить. Меня учили, чтобы всегда было намечено и подготовлено сразу несколько позиций — рабочих и ложных, учили правильной маскировке.
Есть правило — чем лучше ты замаскировался, тем целее будешь. Ведь по снайперу обычно летит абсолютно все: по мне работали и минометы, и танки. Обычно противник, зафиксировав, где примерно может находиться снайпер, отрабатывает площадь радиусом в 150 метров. Если после моей стрельбы враг выкатывал по нам все, что у него было, значит, «Лешая отработала хорошо».
Из какого оружия, кроме винтовки, вам приходилось вести огонь?
Я работала с противотанковым ружьем Дегтярева и с крупнокалиберным пулеметом «Утес» — последний это вообще вещь, мне очень понравилось. Я сама просила ребят научить меня работать с этим оружием. Еще я стреляла из автоматического гранатомета АГС-17 «Пламя» — вот он мне не понравился. Он «прыгает», его нужно стараться удержать.
Приходилось мне работать и с пулеметом Калашникова. Еще я мечтала выстрелить из ручного противотанкового гранатомета (РПГ), но было страшно — в то время я была очень худенькой и боялась, что меня унесет вместе с ним. А вообще основное мое оружие — это винтовка.
Снайпер не привязан к одному конкретному месту — я была в самых разных местах ДНР. Смело могу сказать, что на своем животе я обползала всю Донецкую область.
Каким был ваш главный выстрел?
Мой самый дальний выстрел был метров с 850-ти — но я считаю, что он был дурным, просто повезло. Во-первых, я стреляла с неудобной позиции — полусидя, во-вторых, меня всегда учили, что со снайперской винтовки Драгунова (СВД) дальше, чем на 600 метров, стрелять не нужно — промахнешься, если ты не крутой профессионал.
В тот день ребята должны были заминировать участок, а я была у них на прикрытии. Один пулеметчик попросил мое оружие — посмотреть в оптику, а я в то время готовила себе место для наблюдения. Я дала ему свою винтовку, но он увидел врага и позвал меня.
Если бы я промахнулась, враг бы нас заметил. Я смотрела на противника в прицел: по его форме, наглости и поведению поняла, что это был непростой солдат. И я выстрелила. А дальше — как в замедленном кино: он рухнул, и я просто не поверила, что попала с такого расстояния.
Бытует мнение, что участие в боевых действиях — не женское дело. Что вы думаете об этом?
Мы идем сражаться по зову сердца, и неважно, мужчина ты или женщина. Когда начался конфликт в Донбассе, у меня просто не было выбора. И подтверждение того, что этот выбор — правильный, я встречала не раз. Я знаю, как противник пытает мирных жителей, что он делает с ними.
Например, когда мы вошли в поселок Степное, местная жительница рассказала, что на ее глазах убили мужа, а потом заставили ее сидеть возле трупа и наблюдать, как насилуют ее 14-летнюю дочь.
Тем более, что мой отец в свое время воевал на Кубе, все мои деды были на войне — мне было с кого брать пример. Меня учили наравне с мужчинами — ползать, маскироваться, стрелять, оказывать помощь. Никаких скидок на пол. Более того, мне кажется, что в бою мы, женщины, агрессивнее мужчин.
Если мужчины иногда говорят, что надо пожалеть противника, то я считаю, что врага жалеть не стоит абсолютно. Причем я знаю, что с той стороны женщины тоже воюют, хотя лично с ними и не встречалась.
Она уже почти два года в плену — попала туда в марте 2022 года. Когда ребят обменивали, она передала, что жива. Конечно, поломана вся — правый глаз ей выбили, но жива. Может, женщины-бойцы есть в каких-то других подразделениях, но в нашем полку девчонки в основном в штабах сидели — не на передовой. Мужчинам тяжело здесь, а женщинам — еще тяжелее.
Что для вас, для женщины, было самым тяжелым на службе?
Самое трудное — это простой быт, необходимость соблюдать гигиену. А на передовой это отдельная история — помыться негде. Выручали влажные салфетки. А если ребята устраивали бани в блиндаже, это было за счастье. Неважно, зима это была или лето — ребята выходили из блиндажа и ждали, пока я искупаюсь.
Кстати, интересный момент: когда я приходила, парни сразу начинали прибираться в своих блиндажах — например, выбивать матрасы и подушки. Они говорили, что я у них была одна единственная девушка — и потому им было стыдно за беспорядок. А еще, как это принято в армии, меня поздравляли и с 23 февраля, и с 8 марта.
Весной, когда начиналось буйство цветов, мне часто дарили букеты — причем просто так. А если речь шла о Новом годе, когда цветов нет, мне дарили патроны и гранаты — и это тоже было очень приятно. Кстати, именно в зоне боевых действий в Донбассе я познакомилась со своим любимым человеком — сейчас он участвует в СВО.
Мы служим в разных подразделениях — сейчас он, как и я, проходит лечение и реабилитацию. У него тоже множество ранений. И мы с ним никак не можем увидеться, долго уже не можем: то он лечится, то я лечусь.
Расскажите о вашем последнем ранении — как это произошло?
Вообще у меня пять контузий, последняя серьезная, я с ней пролежала в госпитале три месяца, долгое время почти не разговаривала. Дело было под Новомихайловкой: там ребята должны были штурмовать позиции, а я была на прикрытии. И тут по нам начал работать противник — в нас летело все подряд и ложилось очень близко.
Меня от линии боевого соприкосновения отделяли всего каких-нибудь 300 метров. Была и еще одна сложность — в тот день я только пришла на эту точку, чтобы определиться с местом и выбрать позицию.
От очередного взрыва я отлетела за дерево — ударная волна меня аж приподняла. Я получила минно-взрывную травму, мне повредило шейные позвонки и пояснично-крестцовую зону. После этого я еще практически целый день просидела там, на позиции, даже умудрилась выкопать окоп. Но я быстро поняла, что контужена.
Дело в том, что контузия — это такая вещь, которая может не сразу дать о себе знать. У кого-то сразу кровь из ушей идет — но у меня этого не было. Но были тошнота, рвота и головокружение. А потом за мной пришли наши ребята и вывели меня из окопа — я тогда шла сама, меня не выносили.
Когда у меня были предыдущие контузии, я к врачам не обращалась: 2-3 дня — и все становилось нормально. Но в последний раз не обошлось: меня перекосило, шею повернуло — я не могла ни голову поднять, ни глаза. Передвигалась только в сопровождении — меня даже в туалет водили за руку.
Был момент, когда я потеряла сознание — давление упало до значений 80 на 50. Дальше я уже смутно что-то помню — можно сказать, наблюдала со стороны, как меня пытались привести в чувство. К счастью, доктор сказал, что я жить буду. Но предупредил, еще одна контузия — и я могу стать овощем, на передовую мне нельзя. А еще у меня нашли онкологию.
Как вы восприняли этот диагноз?
У меня оказалась вторая стадия рака — карцинома, которая быстро съедает человека. Пока я добралась на лечение в Москву, началась уже третья стадия — опухоль быстро прогрессировала. Мне тогда это казалось приговором, причем было очень обидно: на войне не убили, а тут какая-то болячка в гроб загонит.
Но меня стали поддерживать мои сослуживцы, которые собрали на лечение больше 1,5 миллиона рублей. Поддержал любимый человек, который сам лежал в госпитале с тяжелым ранением. Я прошла через операции, химио- и лучевую терапию — слава богу, осталась жива, сейчас ремиссия. Но теперь на передовую мне точно нельзя.
А дело ведь в чем: душа человека, который сражался, который побывал в окопах, остается там, в зоне боевых действий. Ты переживаешь за ребят, молишься и сожалеешь, что сейчас не можешь им помочь. Порой даже коришь себя за это, начинаешь грызть себя.
Правда, я и сама понимаю: у меня возраст — уже не побегаешь. Больные колени, позвоночник, поясница — все это повреждено. Я на фронте буду обузой и могу подвести ребят: если им придется меня вытаскивать, кто-то из них может погибнуть из-за меня.
Начинает с тобой разговаривать, а ты смотришь и не можешь понять, кто это. Вроде и лицо знакомое, а ни имени, ни позывного не помнишь. Потому что за эти годы рядом с тобой прошло очень много человек — их были тысячи. А вот они помнят тебя и останавливают на улице. Очень приятно, что не забывают.
Как вы думаете, чем закончится СВО на Украине?
Я надеюсь, что она закончится очень скоро. И, безусловно, нашей победой — это даже не обсуждается. Мы обязательно победим! Враг любит раз в сто лет получать от русских, чтобы потом успокоиться еще на сто лет. Я очень хочу, чтобы все наши ребята остались живы, чтобы они вернулись целыми и невредимыми к своим матерям, детям и женам.
Я хочу, чтобы у них все было хорошо. И сама очень жду встречи с любимым. Это самое главное, других желаний у меня нет.
«Лента.ру»: Как вы пришли к военной службе?
Боец с позывным Марго: Я родилась и выросла в Луганской области, в семье простых сельских жителей. Мой отец в свое время служил в Афганистане, но кадровым военным он не был. Однако я сама еще в школе, в десятом классе, решила, что хочу стать военнослужащей — еще в то время мне очень нравились армейские устои и форма.
А потом я лично видела все события 2014 года в Донбассе. Я была свидетелем того, как украинская авиация бомбила Станицу Луганскую. Когда бомбы падали на здание местной администрации, я находилась неподалеку — было очень страшно. А год спустя, в апреле 2015 года, я впервые стала пытаться попасть в действующую армию. Мне тогда было 30 лет.
Мне было все равно, в какое подразделение идти служить, но меня никуда не принимали из-за пола. Если ты женщина и не медик, тебе очень сложно попасть в армию. Но я не сдавалась: начала общаться с замполитом разведывательного батальона и очень сильно напрашивалась на службу. Тогда меня привезли к комбату — и он со мной поговорил.
Он дал мне время подумать, готова ли я к военной службе — учитывая, что у меня двое детей. Я сказала, что время мне не нужно и я готова (дети на время моей службы остались с моей мамой). Я прошла медкомиссию, пять дней спустя прибыла в расположение батальона и приступила к службе.
Какие задачи вам приходилось выполнять?
Поначалу я исполняла обязанности радиотелефониста, а затем прошла обучение на оператора беспилотных летательных аппаратов (БПЛА) — сейчас в этом качестве я служу в одном из подразделений стрелкового батальона «Первая Славянская». Поначалу, когда я была радиотелефонистом-разведчиком, мне часто приходилось выезжать с группами на линию боевого соприкосновения.
Дронов у нас тогда не было — мы работали с оптикой, наблюдали в бинокли. Там на практике я училась быть разведчицей. Мы часто жили в поле и спали в окопах. Я отвечала за связь с нашим командованием — должна была делать так, чтобы она всегда работала бесперебойно. Чтобы поднимать антенну повыше, мне приходилось много лазить по деревьям.
Но мне все это нравилось и было интересно — я с самого начала бралась за всевозможные задачи. Например, однажды мне поручили сходить за «ленточку» (за линию боевого соприкосновения), в тыл врага. Я должна была это сделать с напарником — командиром группы.
Мы беспрепятственно дошли до линии боевого соприкосновения, уже видели противников, но тут нам дали отбой — и мы вернулись.
А на другом задании мы спали в разрушенном доме на бетонном полу, я подхватила пневмонию. Но, как только вылечилась, сразу же отправилась выполнять другую задачу — в то время меня было не остановить, я все время рвалась в поле. Командир называл меня единственным разведчиком в роте со стальными яйцами.
Какой день на службе запомнился вам больше всего?
Я до сих пор помню, как мы выехали к диспетчерской вышке донецкого аэропорта — точнее, к тому, что от нее осталось, — и оттуда вели разведку с дрона, осматривали все позиции. В какой-то момент мы заметили танк, стоящий поодаль — в посадке. Изначально мы не могли разобрать, что это: бронированная техника или муляж противника (такие порой встречаются).
Но, заметив этот танк, мы сразу же сообщили об этом командованию и получили разрешение отработать по нему. Мы должны были скорректировать огонь артиллерии — она произвела пять выстрелов. Первые два легли рядом с танком, третий пришелся ближе к его левому траку, а четвертый и пятый были прямо в броню.
Это были непередаваемые эмоции. Я кричала в радиостанцию: «Парни, вы — красавчики! Давайте еще!» Хотелось, чтобы артиллерия добила танк, чтобы сдетонировал боекомплект и было много огня. Но этого не произошло. Интересно, что на следующий день, когда мы снова выехали на эту диспетчерскую вышку, то все время наблюдали за подбитым танком.
И в какой-то момент мы заметили пикап противника с личным составом, который ехал со стороны Авдеевки. Они приехали к танку и осмотрели его. Мы видели это, но стрелять по пикапу не было смысла — он слишком маневренный, наша артиллерия не смогла бы быстро навестись на него. Потом они уехали — а танк так и остался там стоять.
Вам приходилось работать под огнем противника?
Да, такие ситуации случались не раз. К примеру, однажды мы с ребятами выехали в населенный пункт Спартак — у нас туда должна была заходить группа. В тот раз дроном управляла не я, а мой коллега. Я же должна была по радиостанции координировать группу из восьми человек и давать им команды, куда направляться.
Противник был от них с двух сторон, поэтому вести группу было очень волнительно — в такие моменты ты понимаешь всю ответственность за людей. Я должна была довести их без потерь. Если видишь, что кто-то в группе потерялся, кричишь в радиостанцию: «Ребята! У вас тут человек (или несколько человек) отстал! Догоняйте! Ускоряйтесь!»
Идти назад нельзя, поскольку есть такой военный закон: если начинаешь отходить назад, противник, скорее всего, откроет огонь на упреждение, чтобы уничтожить группу. Мы контролировали ребят, находясь в густых лесных зарослях с высокими деревьями, при этом в какой-то момент по нам начался непрерывный обстрел из крупнокалиберного пулемета.
В тот момент нашими глазами был дрон, а у него есть одна неприятная особенность — это батарея, которая имеет свойство садиться. И когда это происходит, нужно выйти из укрытия, поймать его, поменять батарею и снова запустить, чтобы вести товарищей.
Страшно ли мне было? Конечно, страшно, когда в тебя летят пули. Но что делать, ты отвечаешь за товарищей, а чтобы помогать им, нужен дрон. Потом, когда ребята благополучно завершили задачу, я говорила с ними. Они сказали, что испытали чувство гордости, что все это время их вела я — женщина. Они не ожидали такого.
Бытует мнение, что участие в боевых действиях — не женское дело. Что вы думаете об этом?
Однажды командир батальона сказал мне, что женщины на армейской службе, выполняющие определенный вид боевых задач, более хладнокровны, расчетливы и эмоционально устойчивы. У женщин острее глаз, они лучше, чем мужчины, подмечают мелочи.
Хотя, конечно, армейская жизнь для женщины тяжела: свою я начинала сквозь боль и слезы. Ко мне относились так же, как к мужчинам, поблажек не было. Были ночные тренировки, ночные стрельбы, ползанье по-пластунски, дневные марш-броски и многое-многое другое. Я занималась физической подготовкой, изучала вооружение, которое было у нас в батальоне.
И знаете, я абсолютно не жалею о том, что связала свою жизнь с армией. Я считаю, что каждая женщина должна определиться со своим местом и своей ролью в жизни. И если это решение — быть в армии, значит, так тому и быть. Мой муж — тоже военный — с началом СВО пытался убедить меня не участвовать в операции. Но я настаивала, и он в конце концов меня поддержал. Ну, или смирился.
Вам удается как-то ухаживать за собой, несмотря на все боевые задачи?
Я стараюсь следить за собой, найти возможность вырваться на маникюр или в парикмахерскую. Вы удивитесь, но в Донецке многие женщины ходят под обстрелами с маникюром, прическами и макияжем, а еще стараются надевать нижнее белье в комплекте.
Такая вот суровая реальность. Вообще, здесь, в зоне СВО, ты часто видишь смерть. Но все равно принимать потери сослуживцев, тех, кто стал тебе практически братьями и родственными душами, это самое трудное.
Как вы думаете, чем закончится СВО на Украине?
Очень хочется 9 мая, как в Великую Отечественную войну, отпраздновать нашу победу. Пускай даже это будет некий компромисс, переговоры и договоренности — но на наших условиях. Мне хочется, чтобы мои дети жили и радовались мирному небу над головой. Но это может дать только победа, которую я очень жду.