175 лет назад, осенью 1849 года, в России наступил апогей «мрачного семилетия» — самого постылого и беспросветного периода тридцатилетнего царствования Николая I. Зачем Россия помогла Австрии подавить революцию в Венгрии? За что Николай I едва не казнил Достоевского? Почему бесславно ушел в отставку автор теории официальной народности и собирались ли в России закрыть университеты? «Лента.ру» вспоминает три ключевые события осени 1849 года, определившие облик последних лет николаевской эпохи и всей последующей истории России.
Осенью 1849 года вынужденно ушел в отставку многолетний министр народного просвещения граф Сергей Семенович Уваров. Автор знаменитой «уваровской триады» (теории официальной народности), главной идеологической скрепы николаевского царствования, стал жертвой придворных интриг недоброжелателей.
«Образование и печать стали главными мишенями цензурного террора "мрачного семилетия", — справедливо замечает филолог и исследовательница «мрачного семилетия» Татьяна Трофимова. — Обе они принадлежали министерству народного просвещения, которое возглавлял Уваров… Но в 1849 году граф Уваров понял, что больше не может иметь дело с системой, внутри которой оказался».
Весной 1848 года по Европе прокатилась революционная волна — Весна народов. Николай I очень опасался, что «призрак революции» вскоре перекинется и на Российской империю, особенно на самую неспокойную ее часть — Царство Польское.
«Нам, русским ученым, достанется за эту революцию», — горько изрек профессор Московского университета историк Сергей Соловьев, узнав из газет о событиях во Франции. Он оказался прав: в стремлении искоренить даже намеки на малейшую крамолу и вольнодумство правительство Николая I резко ужесточило внутриполитический курс, ограничило и без того скудные гражданские права, усилило полицейский и цензурный гнет.
В апреле 1848 года император повелел создать новое главное цензурное ведомство — Комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений. По фамилии своего первого председателя, военного историка и генерала Дмитрия Бутурлина, его вскоре стали называть Бутурлинским комитетом.
Незадолго до этого у Уварова случился конфликт с попечителем Московского учебного округа Сергеем Строгановым, которым попытался воспользоваться преподаватель сыновей Николая I и член Государственного совета Модест Корф, чтобы занять место министра.
Бесценный памятник событиям и нравам николаевской эпохи — дневник цензора и профессора Санкт-Петербургского университета Александра Никитенко, который он вел с 1825 по 1877 год. Вот как он описывал общественную реакцию на учреждение Бутурлинского комитета в 1848 году:
От месяца к месяцу со страниц дневниковых записей цензора, который явно тяготился своим занятием, предстает тоскливая картина политических заморозков на фоне бушующей в России эпидемии холеры. «Министр приказал деканам наблюдать за преподаванием профессоров в университете, особенно наук политических и юридических, — писал Никитенко 1 декабря 1848 года. — (…) В университете страх и упадок духа».
На следующий день он горько замечает: «Варварство торжествует (...) свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться… Произвол, обличенный властью, в апогее: никогда еще не почитали его столь законным, как ныне».
В записи от 20 декабря Никитенко сокрушался:
«Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства… Патриоты этого рода не имеют понятия об истории и полагают, что Франция объявила себя республикой, а Германия бунтует оттого, что есть на свете физика, химия, астрономия, поэзия, живопись и т. д. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор… Теперь же все подпольные, подземные, болотные гады выползли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается…»
Общественную атмосферу того времени он описывал так:
В марте 1849 года разразился скандал из-за публикации в «Современнике» статьи бывшего профессора Московского университета Ивана Давыдова в защиту российских университетов.
И хотя статья, как указывает современный исследователь Вадим Парсамов, «была выдержана в казенно-патриотическом духе противопоставления Запада и России», Бутурлин быстро выяснил, что она вышла по инициативе министра народного просвещения и показал ее Николаю I, сопроводив негативным отзывом.
В ответ Уваров, который хоть и был убежденным консерватором, но решительно противился идеям о закрытии университетов, отправил императору встречную жалобу на действия Бутурлинского комитета. Вскоре он получил грубый ответ Николая I, предопределивший скорую отставку министра:
В 1849 году правительство не решилось закрыть университеты, но их еще более ограничили в правах: запретили избирать ректора и ограничили право избрания деканов. Лекции профессоров теперь разрешалось печатать только с разрешения попечителей. Последовал запрет на заграничные командировки профессорам, преподавателям и студентам, а также на приглашение иностранных ученых.
Погром, с которым столкнулись российские университеты в годы «мрачного семилетия» при Сергее Уварове и его преемнике Платоне Ширинском-Шихматове, подробно описан в монографии современных историков Михаила Новикова и Татьяны Перфиловой. В ней авторы детально показывают, к чему в последние годы правления Николая I привело пренебрежительное отношение государства к высшему образованию (особенно к гуманитарным наукам) и мелочная бюрократическая опека над университетами.
Так, осенью 1849 года по инициативе нового министра народного просвещения Ширинского-Шихматова в российских университетах прекратили изучать государственное право, взамен которого с 1854 года, во время Крымской войны, ввели изучение военных наук и обучение строевой службе. После доклада Ширинского-Шихматова императору, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен», в 1850 году в российских университетах закрыли еще и кафедры философии.
Авторы монографии пришли к выводу, что в годы «мрачного семилетия» правительство Николая I мало заботилось о подготовке и комплектации профессорско-преподавательских кадров, организации учебной и научной деятельности, соответствующей истинным потребностям России. «Запрещение целых разделов знаний для преподавания, исключение из учебных программ важнейших предметов ограничивали возможности профессоров тесными искусственными рамками, — резюмируют Новиков и Перфилова. — А цензурный гнет вместе с требованиями апологии самодержавия и следования казенно-патриотической доктрине придавали процессу обучения сугубо утилитарный, догматический характер».
Исследователи отмечают, что в те годы «насаждавшиеся в аудиториях ценности: показная любовь к отечеству, демонстративная преданность престолу, слащавый пиетет к христианским святыням — на практике обратились лицемерным притворством студентов и плохо скрываемым равнодушием даже к бедствиям и несчастьям, грозившим России». Все это наглядно показала случившаяся через несколько лет Крымская война.
Уже упоминавшийся выше историк Сергей Соловьев, отец будущего философа Владимира Соловьева, в те дни с досадой сетовал:
«Все остановилось, заглохло, загнило… Невежественное правительство, считая просвещение опасным и сжимая его, испортило целое поколение, сделало из него не покорных слуг себе, но вздорную толпу ленивцев, неспособных к серьезному, усиленному занятию ничем... Мальчик, отученный еще в гимназии от серьезного труда, чрез это вовсе не становился на точку зрения правительства... Он только привык отрицательно относиться ко всему, и прежде всего, разумеется, к правительству».
Осенью 1849 года в Петербурге закончилось следствие по громкому делу петрашевцев. В конце сентября документы по нему были переданы в специально созданную Военно-судную комиссию под председательством генерал-адъютанта Василия Перовского — родного брата министра внутренних дел.
Несколько десятков молодых образованных людей собирались по пятницам в доме писателя Михаила Буташевича-Петрашевского, читали запрещенные иностранные книги, критиковали существующие порядки, спорили о судьбе России. За ними долго наблюдали, в марте 1849 года в кружок внедрился полицейский провокатор Петр Антоннели, а в начале мая по его доносу арестовали 36 человек.
Стараниями куратора Антонелли, чиновника по особым поручениям министерства внутренних дел Ивана Липранди, встречи у Петрашевского, о «пятницах» которого «знал весь город, но знал так, что о них говорили не иначе как смеясь», преподносились как крупный заговор наподобие декабристского.
В августе 1849 года Липранди, которого называли отцом жандармской провокации, писал председателю следственной комиссии генерал-адъютанту Ивану Набокову:
«В заговоре 1825 года участвовали исключительно дворяне и притом преимущественно военные. Тут же, напротив, с гвардейскими офицерами и с чиновниками министерства иностранных дел рядом находятся не кончившие курс студенты, мелкие художники, купцы, мещане, даже лавочники, торгующие табаком. Очевидно казалось мне, что сеть была заткана такая, которая должна была захватить все народонаселение и, следовательно, чтоб действовать не на одном месте, а повсюду».
Современный историк Феликс Лурье отмечает:
С ним согласен его коллега Игорь Волгин:
«Вербальная оппозиция режиму не поколебала режим. О желательности тайного общества велись разговоры, но они кончались ничем. Поэтому для того, чтобы предать петрашевцев суду, необходимо было перво-наперво раздуть дело… Судьба отдельных людей оказалась в прямой зависимости от взаимоотношений отдельных частей государственного механизма».
В январе 1850 года 15 членов кружка петрашевцев, в том числе начинающего писателя Федора Достоевского, специальная Военно-судная комиссия осудила на смертную казнь, пятерых — на каторгу, одного — на поселение, и двоих освободила. Дело петрашевцев получило широкую известность не только из-за участия в нем Федора Достоевского (вне поля зрения следствия чудом остались писатель Михаил Салтыков-Щедрин, поэт Аполлон Майков и культуролог Николай Данилевский), но из-за инсценировки публичной казни его фигурантов.
Дабы проучить вольнодумцев, Николай I напоследок решил над ними поиздеваться. Император приказал имитировать расстрел петрашевцев на Семеновском плацу в Санкт-Петербурге, а о смягчении наказания объявить в последний момент. Даже по меркам того времени этот специфический спектакль был беспрецедентным событием.
Осенью 1849 года завершился победоносный, но совершенно бесполезный для российских национальных интересов венгерский поход русской армии под командованием генерал-фельдмаршала Ивана Паскевича. Его рапорт царю о блестящем завершении кампании начинался словами:
Однако успешная карательная экспедиция на территорию чужого государства не принесла нашей стране ни славы, ни пользы. Наоборот, после подавления венгерской революции Российская империя и сам Николай I получили сомнительную репутацию «жандарма Европы».
Советская историография вторжение в Венгрию в 1849 году традиционно объясняла реакционной и агрессивной политикой российского самодержавия. Однако на самом деле царь долго колебался, прежде чем удовлетворить отчаянные просьбы юного австрийского императора Франца Иосифа о военном вмешательстве России. «Австрийцы, не сладив сами, хотят теперь чужими руками жар загребать; оно легко и приятно, но я того не хочу», — писал он Паскевичу 13 апреля.
Николай I в те дни справедливо указывал:
Но вскоре царь переменил свое мнение. Современные российские историки Владилен Виноградов и Александр Стыкалин полагают, что среди прочих факторов причинами тому могли стать разрастание революционного пожара в Трансильвании и Дунайских княжествах (территория нынешних Румынии и Молдавии), а также появление в командовании венгерской армии антироссийски настроенных польских эмигрантов. 21 мая 1849 года венгерская революционная армия овладела Будой (тогда это был отдельный город, а не часть Будапешта), и в этот же день в Варшаве прошла встреча российского и австрийского императоров, которая стала кульминацией переговоров о совместных военных действиях.
Военное вмешательство России предопределило судьбу венгерской революции. Участник похода, будущий генерал-лейтенант Михаил Литухин потом вспоминал:
Историк Александр Стыкалин в интервью Би-би-си отмечал: «Командующий [Паскевич] избегал крупных сражений и массового пролития крови. Его войска по большей части прикрывали тылы и коммуникации австрийцев и давили на противника фактом своего присутствия. Пленных русские не обижали: они передавали их австрийцам, а уж те вешали и расстреливали».
Русские офицеры ненавидели австрийцев, своих формальных союзников, за кровавые расправы над побежденными венграми. «Цели войны были нам чужды. Союзники наши, австрийцы, были нам противны», — признавался генерал Николай Исаков. Напрасно Паскевич уговаривал Николая I не отдавать венгерских генералов, сдавшихся русским, в руки австрийцев:
Ответ Николая I был кратким и недвусмысленным:
Но австрийский император Франц Иосиф поступил иначе. Он пренебрег просьбой цесаревича Александра Николаевича (будущего Александра II) и Паскевича проявить милость к восставшим венграм. В результате сотни людей отправились на тот свет — в их числе 13 венгерских генералов, которых австрийские власти казнили 6 октября 1849 года в городе Арад. Кончина «арадских мучеников» вызвала оторопь и возмущение в русском обществе и при дворе Николая I, но протестовать было уже поздно.
Лучше всех об итогах этой бессмысленной интервенции, стоившей России жизней более 12 тысяч солдат и офицеров, спустя несколько лет, в разгар Крымской войны высказался сам государь-император:
Один из основателей кадетской партии Василий Маклаков в своих воспоминаниях, написанных в эмиграции спустя столетие после «мрачного семилетия», отмечал:
Приводя эту цитату, современный историк Михаил Давыдов констатировал: