Мы — то, что мы о себе помним. Человек, лишенный памяти, всего лишь кусок биомассы, из которой при желании можно вылепить все что угодно. С обществом дело обстоит примерно так же, только конструктор более сложный.
Нынешнее лето определенно будут вспоминать как время, когда далекое прошлое вновь стало для нашей страны живее настоящего. Не успели еще толком утихнуть страсти вокруг места установки памятника Владимиру, как разгорелась дискуссия о возвращении Железного Феликса на Лубянскую площадь. И это всего лишь верхушка айсберга. История с памятниками не про то, хороши они или нет, уместны или не очень, а совсем о другом. Речь идет о куда более важных вещах: что мы должны знать о прошлом, почему мы должны знать именно это и кто это решает.
Объективное знание о прошлом, конечно же, существует. Это подтвердит любой профессиональный историк. Но он же подтвердит, что социальная роль такого академического знания уверенно стремится к нулю. Ровно потому, что историческая память социума всегда и везде пристрастна, эмоционально и нравственно окрашена. Она конструируется исходя из актуальности настоящего, аккумулируя в себе позитивное начало и вытесняя негатив. Причем это происходит на всех уровнях.
Между семейным альбомом с любимыми фотографиями, мощевиком с реликвиями святых на стене провинциальной церкви, древнеегипетской стелой с описаниями великих деяний какого-нибудь Рамзеса и государственными праздниками в оплоте мировой демократии нет никакой принципиальной разницы. Все они выполняют одну ключевую функцию: формируют определенную картину прошлого, важную для конкретной семьи, церковной общины или верховной власти. И совершенно не важно, реальна эта память или нет. Прошлое ровно таково, каким его помнят здесь и сейчас. Может ли быть иначе? Нет. Стоит ли этим заниматься? Обязательно. Ровно потому, что без памяти не может быть ни человека, ни социальной группы, ни государства.
Согласие по поводу прошлого есть ключевой момент формирования идентичности — социальной, национальной, культурной. Но подобно прошлому согласие тоже конструируется, а при нынешних средствах коммуникации это происходит стремительно, буквально на глазах. Примеров тому масса — от превращения вчерашних нацистских преступников в национальных героев и (не)празднования юбилея Великой Победы до легализации гей-браков и эвтаназии.
Герои и события, значимость которых еще вчера казалась незыблемой, сегодня поблекли, переоценены или забыты. Причем их реальная ценность не играет никакой роли. Например, Украина, еще недавно братская, теперь активно идентифицирует себя как анти-Россия. Последняя, будучи империей, являет собой для киевской власти абсолютное зло. Избавление от «зла» подается как важнейшее достижение украинского народа, который, строго говоря, тоже представляет собой социальный проект, пусть и незавершенный.
Все это напрямую касается памятников. Здесь можно вспомнить и хронический «ленинопад» от Славянска до Львова, и отломанный меч Александра Невского в Харькове, и киевскую Родину-мать с советским гербом на щите, но в вышиванке. Взамен пока предлагают немногое: памятники Бандере и героям УПА. Но при наличии политической воли и социальной базы в лице пассионарного меньшинства можно горы свернуть.
Это не хорошо и не плохо. Это — данность, с которой приходится считаться и с которой следует работать. По крайней мере властям — если они всерьез полагают себя таковыми.
Вернемся к памятникам. Абстрактное прошлое не способно быть актуальным. Чтобы им можно было пользоваться, его следует материализовать, сделать предметным. На этом основании формируется любая государственная идеология. Сегодня миллионы людей ежегодно устремляются к храму Гроба Господня в Иерусалиме, молятся у камня, на котором лежало тело Спасителя, трогают основание Животворящего креста. И для них совершенно не важно, не интересно и не актуально знать, что местоположение и Голгофы, и Виа Долоросы, и других ключевых христианских святынь было произвольно назначено волевым решением святой Елены, матери императора Константина. Тогда — в первой четверти IV века нашей эры — христианство стало официальной идеологией Римской империи. Мнимая Голгофа делала евангельский рассказ предельно конкретным, привязывала его к определенному месту, а сама превращалась в очень эффективный инструмент государственной пропаганды.
Стоит ли удивляться, что вскоре чудесным образом стали «обнаруживаться» могилы апостолов и ветхозаветных пороков, «нашлись» дом святого Петра на Генисаретском озере и святого Иосифа в Назарете, появились «подлинные» орудия мученических страстей святых и многое другое, без чего невозможно было институционализировать веру, сделать ее религией — реальным инструментом социального и политического влияния. Бесконечно прав был Оруэлл: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим. Кто управляет настоящим, управляет прошлым».
Современная российская власть ведет себя ровно так, как ей и положено: формирует повестку и создает инфраструктуру для ее реализации. В обществе появляется запрос на порядок, силу, стабильность и вертикаль? И вот в первой десятке проекта «Имя России» (2008 год) оказались Александр Невский, Петр Столыпин, Иосиф Сталин, Петр I, Владимир Ленин, Александр Суворов, Иван Грозный… Несколько лет спустя в Москве появляется памятник Столыпину (интересно, многие ли знали, кто это?), а чуть позже — герою Куликовской битвы Дмитрию Донскому. Крым вернулся в состав России? Немедленно возникает монументальная фигура князя Владимира. Причем планируется, что московская версия будет на четыре метра выше киевской. А еще спешно отреставрирован памятник Тарасу Шевченко и весной 2014 года установлен на прежнее место — напротив Белого дома. Учитывая политический контекст, такие вещи трудно назвать совпадением. Равно как и планы на 2016 год по созданию памятника погибшим журналистам и монумента, посвященного героической обороне Севастополя в годы Великой Отечественной войны.
Несколько месяцев назад КПРФ выступила с инициативой о создании памятника Сталину и о возвращении памятника Дзержинскому на Лубянку. Все это походило на прощупывание общественной реакции, организованной совсем другими силами. В итоге первый вопрос подвесили, а второму дали ход, — по крайней мере, разрешили провести референдум. Отметим попутно, что в Москве до сих пор нет памятника жертвам сталинских репрессий. Камень есть — все на той же Лубянке, а памятника — нет. Да что Москва. В Грозном по инициативе Дудаева такой мемориал поставили еще в 1992-м, но в 2008-м решением Рамзана Кадырова перенесли из центра города на окраину. Параллельно инициативу создания памятника Хрущеву как «освободителю чеченского народа» в том же Грозном благополучно спустили на тормозах.
Такого рода решения способны вызвать негодование прогрессивной общественности. Но при должной настойчивости и последовательности властей рано или поздно они неизбежно становятся частью актуальной картины мира. Пусть не нынешнего поколения, но следующего. Еще пару десятилетий назад и в страшном сне не могло присниться, что памятники героям Великой Отечественной войны на постсоветском пространстве станут объектами совершенно безнаказанного вандализма, а на смену музеям воинской славы придут музеи советской оккупации. Сегодня это обыденная реальность.
Разумеется, не всякий исторический материал, даже вполне качественный, годится в дело. К столетию начала Первой мировой войны власти честно предприняли попытку вернуть ее из исторического небытия, — в стране прошла серия тематических мероприятий, в ряде городов поставили памятники безымянным героям. Но серьезного общественного интереса к этой трагической странице русской истории так и не появилось. Думается, прежде всего потому, что тему Первой мировой не удалось эффективно приспособить к делу формирования государственной идеологии с ее акцентом на порядок, силу и вертикаль. Дело не в том, что в той войне недоставало героизма, а в том, что не было победы. А еще потому, что идея вертикали сегодня актуальнее запоздалого примирения «красных» и «белых».