«Концерт был в самом разгаре, — говорит полноватый мужчина лет шестидесяти с серым лицом, в порванной куртке и измазанной кровью майке, — когда они начали стрелять. Это длилось минут десять-пятнадцать, они заряжали и стреляли в темноту, в толпу. Методично и спокойно, никуда не спеша». Говорит он очень сосредоточенно, собранно, весь его вид демонстрирует готовность к действию, как, собственно, и вид другого пострадавшего — молодого худощавого брюнета, докладывавшего о событиях в камеру: «Все пригибались и пытались выбраться из-под пуль, они стреляли куда попало, наугад. Мимо меня просвистело пуль 20-30. Сцена рухнула, там скопилось слишком много людей. Я шел по телам, вокруг было много крови. На улице тоже было полно трупов». Самый крупный парижский теракт: атака в семи точках города, расстрел кафе, взрыв в торговом центре Les Halles, три взрыва около стадиона Stade de France, где шел матч между сборными Франции и Германии, на котором присутствовал и Франсуа Олланд. Предварительный итог — 129 убитых, 352 раненых.
Государственная машина заработала как часы. Обращение президента, консолидация политических противников, чрезвычайное положение. Все СМИ транслируют инструкции и ответы на волнующие людей вопросы, но люди относятся к этому как к должному, возлагая тем не менее всю ответственность на власть: «Спасибо, господин Олланд, спасибо, Вальс, — пишет один из комментаторов к статье в Le Figaro. — Нам нечего добавить. Вам была поручена самая ответственная, самая священная работа — забота о нации. И что вы сделали? Ничего».
Главное в реакции на происшедшее — тотальная консолидация, превратившая школьников и студентов, предпринимателей, домохозяек, журналистов, лавочников и белых воротничков в монолитно консолидировавшуюся нацию. Вот ролик, получивший миллионы просмотров: компьютерная стрелялка, автомат палит и поражает наповал врагов, людей в камуфляже, следуя за ними в подвалы, преследуя их в лабиринтах и на площадях. За кадром голос — тонкий, совсем мальчишеский: «Привет ребята, я сейчас не шучу. Я был там, на стадионе, мне 17 лет, я все видел. Может, вам кажется, что я стебусь, но я сейчас скажу вам от всего сердца — правда, пацаны. Война идет. Война. Как я могу строить свое будущее? Как я могу тут завести семью, детей? Нет, я не расист, я — нет, но я видел, как десятилетние парни падали в ужасе на землю, укрываясь от пуль. Так вот они вырастут и всех будут ненавидеть, услышьте меня. Мы должны встать плечом к плечу, пацаны. Это война. Давайте сомкнем ряды».
Консолидация произошла мгновенно, безо всякой команды властей. Многие такси развозили людей бесплатно, в соцсетях появились тысячи объявлений: если вы рядом — заходите к нам, вот наш адрес и телефон, ночуйте у нас, мы вас покормим, сделаем все, что вам надо. Многие поспешили к местам трагедии, предлагая свою помощь.
В комментариях к статьям Le Monde и Le Figaro о трагедии тон совсем другой — трезвый, респектабельный. Но все о том же, о чем записал ролик 17-летний болельщик: «Не надо сейчас говорить о политике, не надо вестись на посторонние разговоры, мы не должны давать навязывать себе никаких демагогических повесток. Вопрос сейчас один: идет война. Мы должны сомкнуть ряды». Или: «Если политики у нас безответственные люди — значит, должен начать действовать народ и взять на себя ответственность».
Конечно, и дураков хватает. Где-то попахивает знакомым энтузиазмом: «Вот расплата за годы безответственной политики: надо немедленно принимать меры — контролировать всех и каждого, при малейшем подозрении высылать из страны, и если власть слаба, мы должны взять власть в свои руки и начать это делать сами».
Но все же спокойных, взвешенных призывов к гражданскому единению в комментариях и блогах много — намного больше, чем желающих «контролировать всех и каждого». Некоторые газеты закрывают обсуждения под статьями, но они все равно идут. Идут в Twitter, где встречается и такое: «Вы этой ночью получили то, что мы имеем в Сирии каждый день». Им отвечают — сухо, жестко, по-мужски: «Мы поняли, мы приняли вызов».
Россия тоже умеет консолидироваться в беде, но никогда, пожалуй, в массовых, публичных реакциях не встречалось такой общности тона. Наши соцсети при каждом теракте дают чрезвычайно пестрый спектр реакций, самой громкой из которых (пусть и не самой массовой) неизменно оказывается, увы, кликушеская «ненавижу эту страну» — и это не крики раненого сознания, но стандартный звукоряд, типовой речитатив. У нас респектабельное издание может написать, что теракт в метро — это «больная попытка коммуникации с оглохшим миром», «попытка прокричать про удушающую власть беззакония» — и получить в ответ не негодование подписчиков, но беззубое предупреждение Роскомнадзора. Нет никакого общенационального «мы приняли вызов» — есть брюзжание «опять гебня испортила нам уикэнд», и злоба, и неутомимая склока, и пиршество диванных конспирологов, и просто тупая брань, не останавливающаяся даже в траурные дни. Пока Петербург плачет на Дворцовой площади, наш «говорящий класс» клокочет и обвиняет, иногда, впрочем, обвиняя и себя — например, в излишней терпимости к «этому режиму» и «этой стране».
Только высшие силы способны поменять дискурс. И они есть. Прогрессивная общественность мгновенно меняет маршрут и бежит на любой свежий вброс, на жареное типа «виллы дочери Путина» или паленое — типа скучной акционистской туфты. Всюду жизнь, ничего не поделаешь. Депутат что-то наблекотал в эфире о введении выездных виз, общественники Омска выдвинули огнепоклонника Павленского в Госдуму, преемница Мизулиной тоже не одобряет однополые браки. Будет день — будет пища, новый корм для праздного мозга, новые брани, новые клокотания.
Не знаю, как французы «примут вызов» в действительности, чем обернется это намерение. Какую антитеррористическую стратегию они выберут — и, среди прочего, смогут ли при этом уберечься от охоты на ведьм, распутать проклятый клубок проблем «мультикультурализма», и захотят ли они затыкать своих «Шарли». Посмотрим. Может оказаться и так, что за эффектными фразами не стоит ничего, кроме фразерства. И все же реакции первого дня вызывают не только острое сострадание, но и некоторую зависть — хотя бы к тому, что ведущий тон большинства реплик во французских соцсетях отсылает более к «Марсельезе», чем к собачьей площадке.