Культура имеет элементарное базовое определение: это минимизация насилия. Все определения культуры через «систему запретов» и проч. — так или иначе именно об этом. Насилие имеет множество форм — явных и скрытых, между человеком и человеком, человеком и его средой существования. Любую культурную практику, от ритуалов вежливости до возвышенного эстетического переживания, можно описать как способ уменьшения насилия и, соответственно, встречного сопротивления. И даже искусство укладывается в это определение, что очевидно для всякого, кто понимает, почему «Критика способности суждения» венчает и соединяет две другие критики Иммануила Канта.
Отдельный умозрительный вопрос заключается в том, можно ли вовсе элиминировать насилие или же оно просто приобретает более утонченные формы. Безотносительно к его возможному решению замечу, впрочем, что есть разница между насилием, для экспликации которого требуется феминистический анализ визуальных образов в кино и книги Фуко, выводящего на чистую воду хитроумные дисциплинарные практики власти, и следами побоев на лице — прямым физическим воздействием и прямым физическим ограничением свободы. Все вопросы о таких скрытых формах насилия, полагаю, необходимо отложить до решения вопроса о формах открытых. Добавлю также, что известные нам попытки свести насилие под корень — полностью, раз и навсегда, включая те его сублимированные формы вроде «отчуждения», к которым были чувствительны столь утонченные натуры, как, например, Карл Маркс, — заканчивались взрывным ростом как раз-таки прямых форм насилия. Поэтому я крайне скептически отношусь к любым тонким и чувствительным анализам насилия — из особо морально-чувствительных натур выходят, как известно, не знающие страха и упрека палачи.
Проблема культуры в России упирается не в вопрос «ценностей», а в вопрос об очагах генерации практик и образцов насилия, а также каналов и способов их распространения. Можно проводить какую угодно культурную политику, но если массовое тиражирование практик и образов открытого насилия не будет сокращаться, это все разговоры в пользу работников учреждений культуры. Конечно, это не вопрос каких-то разовых мер — проблема имеет столь закоренелый характер, что на годы надо вводить не чрезвычайное положение, а чрезвычайный карантин с перманентной групповой терапией.
В стране есть два базовых института генерации практик насилия: армия (вернее, все милитаризированные организации) и тюрьма. Сюда также нужно добавить всевозможные учреждения для детей — детдома, интернаты, — но в сравнении с первыми двумя их влияние сравнительно невелико, а их практики сами являются производными от тюремных и армейских. Причем если здесь и есть определенный гендерный дисбаланс в сторону мужской культуры, он не является подавляющим уже в родительских институтах тюрьмы и армии и, предположу, вовсе утрачивает свое значение по мере социальной дисперсии родительских практик.
Именно из этих двух институтов массовым образом осуществляется непрерывная эманация практик насилия во дворы, школы, семью, а также организации и корпорации. Именно они организуют формы отношения людей к людям, людей к природе, людей к вещам. Эти формы отношений и образуют нашу культуру в базовом смысле слова.
Два эти института генерации практик насилия являются одновременно антиподами и близнецами: «понятия» — это антипод и в то же время полноценная замена «законов» — не буду повторять тривиальности.
Кроме того, они не противопоставлены, а образуют симбиоз: легальный милитаристский устав всегда сложным образом переплетен с неуставными отношениями, восходящими к воровским порядкам. Взаимопроникновение двух этих порядков образует существо истории советской и российской тюрьмы и армии с некоторыми вкраплениями национально-культурной специфики, в частности в виде армейской традиции «землячеств». Хорошо известны ключевые события этой истории, например «сучьи войны», которые, впрочем, так и не привели к искоренению воровского закона и тех самых «понятий», даже если новые воры в законе и не имели достаточной исторической легитимности, но воспроизвелись по факту — в силу функциональной необходимости.
Казалось — и некоторые социологи написали об этом целые книги и сделали репутации, — что эпоха, когда частно-криминальные аппараты насилия конкурировали с легальными, закончилась: в стране остался один «стационарный бандит». С этой точки зрения, кстати, всякие там расследования о связях чиновников с криминальными кругами Петербурга или о бандитах, быстро начавших эволюционировать в депутатов, кандидатов наук и обросших связями с уважаемыми людьми из легальных силовых структур, — не более чем пугало для детей. Иначе и быть не может, реальный политический процесс только так и разворачивается. Лишь когда этот процесс завершен, можно, исходя из этой теоретической рамки, говорить о каком-то правовом государстве и начале процесса цивилизации, то есть расширения культуры в базовом смысле слова.
Проблема, однако, заключается в том, что этот стационарный бандит, похоже, никак не может устационариться. И это уже вызывает серьезные вопросы к проделанной нашим обществом эволюции. Именно поэтому я — полагаю, как и многие другие, — так напряженно слежу за вышедшим наружу случаем читинской молодежной группировки АУЕ.
Если видеть в этом некоторый итог эволюции нашей системы, то я бы сказал, что состязание претендующего на стационарность легального бандита и конкурирующих криминальных бандитов является на самом деле игрой с ненулевой суммой. Поскольку после всей нашей длительной эволюции оказывается, что дело не может сдвинуться с мертвой точки выхода за пределы перманентного состязания двух близнецов-антиподов, которые не только противостоят друг другу внешне, но и своеобразным образом включают друг друга внутренним образом. Образцовой здесь является история Александра Солженицына о том, как захватившие лагерь зэки первым делом организуют там внутреннюю тюрьму.
Вышло очередное расследование читинского случая: все обозначенные мной выше проблемы здесь представлены как на ладони — к нему и отсылаю. Конечно, и отклики официальных властей, не признающих проблему, и подобные расследования имеют свои перспективные ограничения, будем ждать и других.
Но я хотел бы обратить особое внимание на слова одного из представителей читинского правительства, который согласился поговорить с журналистом. И сказал он следующее:
«...Одно из возможных решений проблемы — возвращение военных в регион. Из разговоров с подростками из Хилка легко сделать вывод: единственная реальная альтернатива криминалу — армия. До недавнего времени в Чите располагался штаб Сибирского военного округа. В разгар противостояния СССР и Китая советское командование разместило здесь стратегические ресурсы, однако в 2010 году случилась реорганизация, и основные части передислоцировали в Хабаровск. У подростков не осталось ни одного законного образца для подражания.»
Круг, таким образом замкнулся. Или тюрьма, или армия. Хотя нужна больница — многолетняя терапия того самого стационарного бандита.