Теракт на Дубровке: воспоминания заложников «Норд-Оста», как проходил штурм театрального центра

26 октября 2002 года начался штурм Театрального центра на Дубровке, захваченного террористами во время мюзикла «Норд-Ост». Три дня до этого зрители и актеры провели под дулами автоматов, сидя рядом с обвешанными взрывчаткой шахидками. Больше ста человек лишились жизни во время штурма — многие так и не проснулись, вдохнув пущенный в здание газ. Тем, кто выжил, пришлось столкнуться с горем от потери близких, бороться за правду и учиться жить заново с тяжелейшей психологической травмой. «Лента.ру» приводит воспоминания заложников о том, как проходили захват театра и штурм.

• Захват театра на Дубровке
• Поведение заложников
• Поведение террористов

Захват театра на Дубровке

Александр Сталь:

В то время вся Москва была в рекламе «Норд-Оста». Там сообщалось, что на сцену садится самолет. Помню, я еще сильно удивился: как такое возможно? В общем, решил сходить, тем более мне всегда нравилась книжка «Два капитана». Более того, роман Вениамина Каверина нравился моим родителям, они и Сашей меня назвали в честь главного героя. Тогда я как раз познакомился с девочкой. Решение о том, куда ее пригласить, созрело само собой: в театр!

Когда террористы выбежали на сцену, никто не поверил в серьезность происходящего. Голова отказывалась понимать, что может начаться стрельба. Первая мысль была: да это какая-то шутка. Когда же они стали стаскивать со сцены людей, возникла уверенность, что уводят пьяного или хулигана.

Человек по-настоящему раскрывается в критических ситуациях. Помню, один товарищ начал кричать, что поддерживает чеченцев, что сам он украинец и вообще ни при чем. Чеченцы его остановили: мол, мы не разбираемся, кто из вас русский или нерусский, если ты не мусульманин, то нам все равно. Усадили его на место, на него все косо смотрели. И мужик сразу переобулся: «Да это я им специально так сказал, чтобы они меня отпустили». Когда начиналась стрельба и становилось страшно, все пытались спрятаться. А этот человек старался укрыться непременно за кем-нибудь. Хотя, может, нам тогда так казалось.

Были и обратные примеры. Девушка, с которой я пришел, еще школьница, вела себя слишком смело. Когда чеченцы что-то говорили, она отвечала в таком духе: «Да на что вы надеетесь, все равно наши придут и всех вас здесь перебьют». Я боялся, что за такие слова ее расстреляют, говорил: «Ты разве не понимаешь, что они серьезно настроены? Лучше не рисковать». Она отвечала, что не боится. Возможно, в школьном возрасте ты еще не осознаешь до конца всей опасности.

Похожим образом вели себя в зале и дети. Помню, они пытались перекидываться записками и организовали нечто вроде подполья. Играли в бойцов сопротивления. Выглядело это немножко смешно. В общем, чем народ был моложе, тем более геройски себя вел. Люди постарше переживали намного больше. В целом же все вели себя нормально, сидели спокойно, кто-то пытался шутить.

По поводу стокгольмского синдрома — не думаю, что кто-то полюбил этих террористов, но к третьему дню действительно начала стираться грань между ними и нами. Боевики лояльнее смотрели на слова и перемещения заложников. Резкий антагонизм пропал, сил конфликтовать уже не было.

Кстати, бутылку коньяка, которую потом нашли у тела Мовсара Бараева, пронесла в зал одна из зрительниц. (Внимание журналистов после штурма привлекла бутылка коньяка рядом с телом Бараева, ее крупным планом показали в одном из сюжетов российских телеканалов. Вскоре появилось множество версий о том, откуда взялась эта бутылка: то ли главарь втайне от подручных употреблял алкоголь, чтобы снять стресс, то ли коньяк пили участники штурма, отмечая конец операции, то ли Бараеву подбросил спиртное журналист — прим. «Ленты.ру».) Когда мы только расселись и началось представление, я заметил позади нас не совсем трезвую женщину. Она сидела с бутылкой, явно была нацелена выпивать дальше и комментировать происходящее на сцене. Я еще подумал, что неприятно сидеть рядом с подвыпившей гражданкой. Уже потом, после захвата, одна из шахидок начала на нее орать: «Мы сейчас к Аллаху пойдем, а ты к нему пьяная придешь!» Меня еще удивило, что шахидка говорила об этом очень естественно.

Бутылку у женщины отняли, поставили у прохода. Вскоре у одного из чеченцев оказалась окровавлена рука — то ли он о стекло порезался, то ли еще что. И они ему рану промывали этим коньяком. Почему-то бутылка всегда находились около них. Позже ее показали возле Бараева, сказали, что ее поставил спецназ. Но, по-моему, она изначально где-то там и была.

Вся движуха была внизу, а мы сидели на балконе. [Из переговорщиков] к нам зашел только [врач Леонид] Рошаль. Мне тогда показалось, что он очень медленно двигается — словно в замедленной съемке поворачивает голову, поднимает руку. Возможно, такое ощущение возникло потому, что мы все были на взводе. А может, на нем были какие-то датчики, позволявшие следить [за ситуацией в зале]. Еще удивило, что Рошаль очень уверенно и спокойно разговаривал с террористами. Если сначала они на него наезжали — дескать, ты кто вообще такой, — то после его слов «я в Чечне спас детей больше, чем вы за всю жизнь видели» отношение к нему изменилось на глазах. Рошаль тогда очень понравился своим поведением. А больше никого [из известных людей] я там не видел.

Начало штурма я не запомнил, на третий день люди уже мало что соображали. Спать ведь толком не получалось, все сидели на нервах, и немножко расслабились только когда нам сообщили, что скоро начнутся переговоры и все будет хорошо. Наконец-то дали достаточно воды, да и чеченцы как-то расслабились. Так что, не думая ни о каком штурме, я заснул. Проснулся от того, что было тяжело дышать, будто на лицо что-то надето. Это была кислородная маска.

Считаю, штурм был правильным решением. Стоило ли его начать раньше? Не знаю, я же не планирую такие операции. Наверное, им надо было хорошо подготовиться. Смысла договариваться не было: к тому времени в Чечне уже почти восстановился порядок или было близко к этому. А если бы вывели войска, началось бы все снова.

Сложно сказать, сколько я пробыл без сознания. В первый раз проснулся, когда с меня снимали [кислородную] маску и как-то приводили в порядок. Я спросил: «Был штурм?» Получив утвердительный ответ, опять отрубился.

30 октября мне должно было исполниться 22 года. Когда уже окончательно очнулся в реанимации, у меня спросили возраст. В ответ я уточнил у них дату: «Смотря сколько я у вас здесь пролежал». Помню, медперсонал еще сильно удивился. Я же пытался выяснить, мне 21 год или уже 22. В общем, проснулся я 27-го. Наверное, сутки пролежал без сознания.

Слух у меня до конца так и не восстановился. Общаться непросто. Например, в большой компании я слышу только того, кто сидит рядом. Сложно распознать текст на фоне музыки. В интимной обстановке, когда говорят тихо, тоже не особо слышу. Плюс очень тяжело общаться на английском, хотя мне это нужно по работе, — проблемы с распознаванием речи на иностранном языке. Ничего, как-то живу. Прошу собеседника говорить погромче или перейти на письменное общение.

После «Норд-Оста» всем выдали компенсацию. Еще мне дали инвалидность третьей группы. Это копеечная надбавка, но важнее бесплатный проезд в общественном транспорте. Еще и в музеи можно ходить без денег.

Реабилитация прошла у меня нормально. Был на последнем курсе института. На сессии, помнится, мне автоматом поставили одни пятерки, хотя я и так неплохо учился. Потом защитил диплом. Единственное — не окончил военную кафедру, понял, что с таким слухом никакую комиссию я не пройду. Так что в военном билете у меня — ограниченно годен, рядовой и не служивший.

После вуза работал программистом в нескольких конторах. Да и сейчас тружусь по этой специальности в западной компании, пишу код. Был женат, потом развелся, сейчас вновь живу с девушкой. Вот такая моя жизнь.

В декабре 2002 года я написал воспоминания [о событиях в Театральном центре на Дубровке]. Долго лежал в больнице, делать было особо нечего, а люди часто спрашивали одно и то же. Чтобы не отвечать постоянно на одинаковые вопросы, я решил собрать все свои мысли в одном месте. Компьютера в больнице не было, писал от руки. Отзывов было очень много, я такого даже не ожидал. Воспоминаниями заинтересовались иностранные журналисты, японцы сняли фильм. Писатель Эдуард Тополь в своей книжке «Роман о любви и терроре, или Двое в "Норд-Осте"» описывал пары людей, которые туда пошли. Там фигурирую и я. Правда, он чуть романтизировал всю историю, добавил любовную линию, которой не было.

[После выхода воспоминаний] появились какие-то психологи, кто-то из них изучал страх. Спрашивали, нормально ли я себя чувствую, не снится ли мне что-либо этакое. Думаю, никаких психотравм у меня не было. Слух плохой — это да, напрягает. А «Норд-Ост» уже особо и не вспоминается.

Обращались ко мне и те, кто побывал в заложниках. Однажды мы, несколько бывших заложников и их знакомые, собрались в баре, общались. Одно время ходил на разные мероприятия, потом перестал. Памятные организации были сильно политизированы.

Например, с той самой девушкой, с которой мы были в «Норд-Осте», отправились на концерт памяти. И тут по рядам пустили подписать какую-то бумажку. Все подписывали, не глядя. Читаем текст: «Мы, бывшие заложники "Норд-Оста”, требуем освободить Михаила Ходорковского. Считаем его заложником режима...» Тогда как раз шла кампания за его освобождение. Я подписывать не стал, а девушка написала на листке: «Стыдно использовать заложников для своих политических целей». Затем и другие начали возмущаться, в итоге дело как-то замяли. После этого общаться [с организациями] я перестал.

Фото: Getty Images

С тех пор я был на «Норд-Осте» раза три: как-то пригласили журналисты, один билет подарили власти Москвы, потом и родители попросили с ними сходить. В общем, выучил мюзикл наизусть. Как-то проходил мимо здания на Дубровке. Все было нормально, ничего не дрогнуло.

Было время, когда по ночам люди дежурили в своих подъездах и, войдя в вагон метро, искали глазами женщину в черном. В общественных местах постоянно присутствовало чувство опасности. Сейчас возвращается что-то похожее. На выходных я предложил знакомому погулять в торговом центре. Он ответил: «Да ну на фиг».

Поведение заложников

Ольга Бадсон-Черняк:

Неверие в реальность происходящего подкреплялось тем, что мы находимся в театре. На сцене танцевали актеры, которые тоже были в форме, но только времен Великой Отечественной войны. Вышедшие на сцену люди в камуфляже стали пинками сгонять с нее актера, который играл Валерия Чкалова: он такой крупный был, в белом костюме. Нам показалось, что это какой-то очень странный режиссерский ход.

Осознание реальной опасности пришло ко мне, когда я надела очки и посмотрела на потолок. Эти люди в камуфляже выпустили вверх несколько автоматных очередей, и на потолке остались явные следы от пуль, с него посыпалась штукатурка. После этого я решила, пока в зале царит неразбериха, подать сигнал тем, кто снаружи. Позвонила по рабочим телефонам коллегам в «Интерфакс».

Они сперва тоже не поверили в происходящее. Для того чтобы подстраховаться — у журналистов есть такое, что они указывают источник информации, — мою фамилию выдали в эфир. Об этом мне уже после освобождения рассказали друзья, которые заметили в ленте «Интерфакса» мою фамилию. Именно они быстро сориентировались: пошли к руководству и потребовали немедленно затереть ее,.

Я видела, что у некоторых заложников со временем возник некий стокгольмский синдром: ради того, чтобы к ним проявили лояльность, они как бы вставали на сторону своих мучителей. Эти люди предложили выйти на Красную площадь с плакатами, а не террористы. Некоторые женщины, которые там с нами находились, еще говорили захватчикам: «Миленькие вы наши!»

Извините, но они нам не миленькие! Заигрывать с террористами — это очень нехорошее и неблагодарное занятие. Далеко не факт, что вот таким заигрыванием вы спасете себе жизнь.

Я не могу осуждать тех, кто как-то пытается выкарабкаться, выжить. Знаете, когда, например, идет толпа и кто-то падает, то этот человек должен по максимуму по другим карабкаться наверх, цепляясь за одежду, за все, что только можно. Никого невозможно осуждать, за исключением одного случая: когда ты спасаешь свою шкуру, жертвуя чужой жизнью. У нас в ряду подлости не было, все друг другу как-то помогали.

Вот единственное было, что одну девочку сильно затрясло в определенный момент, и она начала не то чтобы голосить, а скорее выть или что-то в этом духе. Мне пришлось ее, честно говоря, треснуть и привести в чувство. Я тогда ей сказала, что если ты хочешь [уйти из жизни] — продолжай в том же духе, но не утягивай нас с собой. Ты должна молчать, сидеть спокойно и по максимуму быть готовой, если будет такая возможность, бежать! И вы знаете, это подействовало. Она успокоилась, и потом мы даже вместе молились.

Что хочу сказать про молитву. Когда есть ощущение абсолютной уже безнадежности, когда ты понимаешь, что выхода нет, когда все возможные варианты развития событий исчерпаны, у тебя остается вера в Бога.

Когда женщина в черном, так называемая шахидка, стояла непосредственной близости от меня со взрывчаткой и планировала нажать на кнопку, то у меня перед глазами все поплыло и картинка запрыгала — настолько мне стало страшно. Было такое оцепенение, когда каждая моя клеточка оказалась в раздробленном состоянии, и в принципе я могла поддаться панике, выкинуть вообще что угодно. Именно тогда я стала молится, молиться очень искренне.

У меня была с собой икона Божией Матери «Скоропослушница». Мы с мужем низко ее так наклонили, чтобы ее не было видно. Он еще спросил: «Как вообще молиться?» Мы молились простыми своими словами: я, муж и девочка, которая сидела рядом со мной.

И вот клянусь, что я увидела не желтые софиты, которые освещали это помещение, а белый свет, который пролился и огородил меня, моего мужа и вот эту девочку от той женщины в черных одеяниях. Благодаря молитве мне удалось сконцентрироваться и собрать заново свой организм, перестать быть тварью дрожащей. Не появилось уверенности, что нас спасут, но возникла уверенность, что при любом раскладе я уповаю и вручаю свою жизнь Богу. Никакие злые силы, никакие преступники, никакие негодяи, которые так вот жертвуют моей жизнью, жизнью других людей, меня все равно не осилят — у меня возникло такое убеждение. Оно у меня до сих пор остается. Я с ним так и живу.

Хочу отметить, что страх тогда не ушел, но страх не замыкает человека, как паника. Страх рождает силу мысли для просчитывания разных вариантов, как выжить.

Так, мы через работников Театрального центра (у них были белые рубашки и красные жилетки), узнали, в какую сторону нам бежать, чтобы быстрее выбраться из здания, если, допустим, будет какой-то взрыв и отключится свет. Нам сказали, что относительно наших рядов надо бежать направо.

Мы готовились действовать. На ряд нам давали две бутылочки по ноль тридцать три кока-колы, чтобы пить. Они были в стекле. Мы подговорили мужчин, чтобы они эти бутылочки припрятали и использовали в случае заварушки или штурма для нейтрализации ближайшей к нам шахидки. Еще мы расшатывали подлокотники, чтобы наши мужчины использовали их как палки.

Я продолжала передавать информацию коллегам в «Интерфакс». Никакой истерики не было, мы с мужем старались выполнить свою работу, а именно донести побольше информации из зала максимально объективно и честно для того, чтобы наши правоохранительные органы спокойно работали по этой информации. Через какое-то время я встретилась в Госдуме с руководителем штаба этой операции. Я назвала свою фамилию, а он ко мне подошел и просто обнял.

Теперь, будучи мамой и окажись в том зале снова, я бы, наверное, сидела тихо и постаралась максимально незаметно, спокойно прожить те три дня. Когда появляются дети, взрослые и ответственные люди действуют более осмотрительно. Но у меня еще не было тогда ребенка — я была вполне независимая женщина, только вышедшая замуж.

К слову, дети в зале порой вели себя гораздо более достойно, чем взрослые. Я не слышала от них ни плача, ни криков, ни визгов. Передо мной сидел мальчик лет двенадцати. Когда женщина в черном встала перед ними, он обнял маму и сказал: «Мама, не бойся. Все будет хорошо».

Я на всю жизнь запомнила его слова. К сожалению, этот мальчик не выжил. Он был с мамой и тетей. Выжила только мама. Я про нее потом читала, что она пыталась [свести счеты с жизнью]. Это невозможно тяжело — потерять своего ребенка.

Много детей было на балконах, потому что эти негодяи согнали в зал ребят, которые занимались театральных студиях, в разных кружках, которые располагались в этом Театральном центре.

Террористы не только угрожали применением оружия или стреляли в потолок. Когда в первый день в зал каким-то образом прошла девушка-блондинка [Ольга Романова] и сказала: «Скорее убегайте отсюда!» — ее вывели. Потом тело этой девушки видели валяющимся там на ступеньках.

Что это было? Злость? Это было их волеизъявление, которое я даже трактовать не хочу. Оно у меня в голове не укладывается.

В какой-то момент с дальних рядов по спинкам кресел вперед побежал мужчина. Он крикнул: «Мама, я не знаю, что я делаю», — и швырнул бутылку в шахидку, которая бомбу сторожила. Когда он уже почти поравнялся со мной (не добежал один ряд), в него начали стрелять. Стреляла та шахидка, которая бомбу охраняла. Она промахнулась. В итоге [попали в] мужчину, который сидел за мной, и была ранена женщина, которая осталась в дальнейшем инвалидом.

Когда рядом с тобой из головы у человека идет кровь, как будто бы это шампанское бьет струей, ты, ясное дело, не веришь в происходящее, не веришь, не хочешь осознавать это и не принимаешь такую картину мира.

С первого ряда к раненым побежал другой заложник: «Не стреляйте. Я врач. Я должен помочь. У кого есть галстуки, ремни? Мне нужно перевязать рану».

Ненависть террористов к невинным людям поражала. Ну как вы оцените такое, если один мужчина [Геннадий Влах] на третий день пробрался в зрительный зал и сказал: «Я ищу своего сына!», — а сын не откликнулся (его среди заложников не было — прим. «Ленты.ру»), и этого мужчину в мясо избили сапогами, били со всей силы.

Незадолго до штурма боевики сказали: «Если они не выполнят наши требования, то тогда мы выставим десять голов на окно». Тогда мне поплохело. Я надеялась, что это будет не моя голова: скукожилась, пригнулась, постаралась быть незаметной, хотя с моей внешностью это довольно-таки сложно.

На третий день все были нервные, истощенные. Не только те, кто были захвачены, но и террористы тоже. Для того чтобы себя как-то взбодрить, захватчики, вероятно, приняли какие-то сильнодействующие вещества. Так я думаю исходя из того, как изменились их реакции, по резкой возбудимости и так далее. Это я хорошо запомнила.

Еще я помню, к началу штурма некоторые из них переоделись и были не в камуфляже.

А еще было какое-то затишье — возможно, потому, что часть, включая Бараева, в штаб пошли. Его не было в зрительном зале, когда пошел газ. Возможно, нас это спасло, — возможно, наши спецслужбы как раз ждали момента, когда тот уйдет и некому будет дать команду на взрыв.

Потом я уже ничего не помню. Несмотря на то что могла еще какое-то время дышать через смоченную [водой] кофту, я как-то быстро потеряла сознание.

Во время хирургической операции, когда человеку вводят наркоз, то используют расширительную трубку, которая предотвращает заваливание языка. Человек тогда может свободно дышать, пока находится в бессознательном состоянии. Меня, вероятно, спасло то, что я упала головой вперед, из-за чего потом у меня долго оставался на лбу след от номерка, прикрепленного к спинке кресла.

Я не знаю, был ли там военврач или какой угодно врач, который бы всем сказал, как и в каком положении должен быть [находящийся без сознания] человек.

Я знаю, что еще до приезда в больницу, где меня, слава Богу, откачали, мне сделали укол антидота, от которого остался огромный синяк. Видимо, мне в вену не попали впотьмах. Но какая разница, в конце концов, я осталась жива и благодарю всех, кто меня спасал!

Позднее мы, конечно же, обсуждали с врачами ход операции, и они говорили: «Как же так, не развернули палаточные городки вокруг здания! Мы бы там больше людей откачали».

Но проблема была в том, что захватчики были не только в зале, а везде по периметру здания. С ними шел бой, и если бы вокруг развернули палаточный лагерь, то находиться в нем могло быть опасно. Что окружающая территория простреливалась, я знаю совершенно точно, потому что у нас на парковке перед Театральным центром стояла машина. У нее было пробито стекло, и пуля вошла в изголовье водительского сиденья. Мы потом меняли и то, и другое.

После всего пережитого у нас с мужем долго не было никакого желания ходить на какие-либо общественные мероприятия. Где-то полгода мы даже не смотрели телевизор, только программы про животных.

Нас с мужем отправили в санаторий, где мы в основном гуляли. К нам приезжали близкие. Я там встретила Муслима Магомаева и даже не узнала его. Мы с ним чокались киселем, который выдавался перед основным блюдом.

Постепенно, благодаря нашим друзьям, которые к нам приезжали, мы как-то ресоциализировались. Любой человек, который перенес серьезный стресс, должен обращаться к психологу или даже поначалу психиатру, чтобы снизить, так сказать, градус напряжения. Это касается и обычных мирных граждан, и военных, которые были в зонах тех или иных конфликтов. Обязательно каждый должен пройти психологическую реабилитацию.

Первое посещение публичного места и мероприятия было, когда мы пошли в Дарвиновский музей. Когда я туда вошла и увидела большое скопление народа, то первое, что стала делать, — искать, где пожарный выход, чтобы просчитать пути отхода. Вот так на меня повлиял «Норд-Ост».

А первое мое путешествие в метро было спустя, наверное, года три. Долгое время я категорически не хотела спускаться в подземку, зная о том, что там тоже был теракт. До сих пор, если замечаю где-то какое-то волнение или массовые мероприятия, на которых может произойти конфликт, драка или что-то еще негативное, я сразу разворачиваюсь и иду другую сторону. Я не хочу больше этого переживать. Никогда в своей жизни. Врагу не пожелаю того, что пережили мы.

Помню трагедию в Беслане. Сердце у меня тогда обливалось кровью. Я плакала, видя, что дети страдают, вспоминала, как мы страдали. Было тяжело кадры смотреть, как их выносят.

Сильное на меня впечатление произвела и трагедия во Франции, где было очень много жертв среди мирных и полицейских. А еще трагедия в Лондоне, в Барселоне — городе, который я обожаю. Там сумасшедший на бульдозере давил людей на той самой улице, по которой я много раз проходила.

Я как-то спросила у дочери: «Скажи мне, пожалуйста, мои интервью о пережитом вообще нужны людям?»

Она сказала: «Мама, однозначно нужны, но с тем аспектом, чтобы вычленить оттуда информацию для других — о том, что делать в случае, если ты попадешь в центр какой-то нехорошей ситуации».

Следуя совету дочери, скажу так: если какая-то заварушка, то лучше все-таки отойти в сторону и откуда-то издали вызвать полицию. А если уж вы находитесь в эпицентре террористического акта и вас захватили так, как меня захватили в «Норд-Осте», то постарайтесь, пожалуйста, вести себя максимально неприметно, потому что, не дай бог, на вас могут выместить злобу.

Не забывайте о том, что надо есть, пить, беречь свои силы и не паниковать. Страх — это нормально, но вот в панической атаке вы можете сделать глупость либо встать в ступор, когда надо будет бежать.

В «Норд-Осте» были люди, рассчитывавшие, что нас освободят через сорок минут или час. Мне же почему-то сразу в голову пришло, что мы будем сидеть здесь трое суток. И я поняла, что нам с мужем надо установить дежурства, и мы спали по очереди.

И еще хороший совет: подумайте о том, что вы будете есть и пить, как использовать вещи, оказавшиеся у вас в карманах. Хорошо, если у вас под рукой будет жвачка с сахаром, какая-то конфета.

Мне вот, например, пригодились мои сигариллы вишневые. У меня был портсигар. В нем лежали прекрасные ароматные сигариллы. Я их все раздала людям. Мы их разломали на мелкие кусочки и, нюхая, спасались от ужасного запаха, стоявшего в зале от оркестровой ямы, превращенной в туалет.

После «Норд-Оста» я тоже стала больше помогать другим, хотя занималась этим и раньше. Близкие стали болеть раком, со мной определенные моменты по здоровью случились, и я создала общественную площадку «Рак излечим», которая постепенно превратилась в большое движение.

Мы помогаем больным, их родственникам, подсказываем, к какому врачу можно обратиться, и так далее. А еще мы рассказываем истории о том, как тот или иной пациент боролся и выжил.

Поведение террористов

Светлана Губарева:

Нет, о происходящем в Чечне в те дни я не думала. Шло второе отделение спектакля, когда мы услышали какой-то шум, увидели, как человек в маскировочной одежде поднялся на сцену и, чтобы привлечь внимание, выстрелил из автомата.
Оглянулась по сторонам, увидела, что по проходу идет толпа, одетая в военную форму. Впереди — мужчины, за ними группа женщин. И эти женщины отделялись от группы и останавливались вдоль стен. Посмотрела направо — та же самая история.

Первая мысль была — как здорово вписали в сюжет чеченский синдром. Мысль о том, что это реальный захват в центре Москвы, совершенно не приходила в голову. И даже когда уже стало ясно, все равно я не могла смириться. Человек, который поднялся на сцену, объявил, что это захват. Что они пришли остановить войну в Чечне и что их единственное требование — остановить войну.

Реакция была очень разная у людей. Кто-то впал в истерику, кто-то, наоборот, окаменел, кто-то спокойно воспринял. Тем, кто очень нервничал, чеченки из своих больших сумок доставали валерьянку, чтобы успокоить.

Мы пошли на мюзикл втроем: я, моя дочь Саша, с которой я приехала из Караганды в Москву, и мой жених Сэнди Алан Букер, гражданин США.

Мы приехали в Москву, так как были приглашены в американское посольство на собеседование для получения визы невесты. Собеседование прошло замечательно, и в радостном настроении мы пошли гулять по Москве. Мюзикл «Норд-Ост» тогда очень активно рекламировался. Решили сходить — когда теперь мы вместе попадем в Москву. Еще не было трех мест рядом, но кассирша говорила, мол, попросите кого-нибудь пересесть.

Бараев списков от посольства не требовал, это неправда. (Террорист заявлял, что его группа не воюет с иностранцами, поэтому они будут освобождены. Однако фактически этого не произошло. От иностранцев требовали паспорта других стран, а по некоторым данным — списки с их именами от посольств, чтобы привлечь дополнительное внимание мирового сообщества к происходящему — прим. «Ленты.ру».) Кто-то из заложников инициировал составление таких списков, чтобы, возможно, информировать посольства. Документы он действительно проверял, когда пересаживал иностранцев отдельно. У нас не было паспортов, но тем не менее нам тоже разрешили присоединиться к иностранцам. Требование представителей посольства Бараев объяснял просто: чтобы силовики не напали на освобожденных иностранцев и не свалили вину на них.

Сэнди был не единственным представителем США в зале. Почему их не освободили сразу — не знаю, додумывать не хочу (он показал водительские права США и его отсадили к иностранцам — прим. «Ленты.ру»).

Теперь я знаю, что это был и Денис Грибков: он с бутылочкой из-под пепси-колы в руках побежал к террористке по креслам с последних рядов.

Я увидела, как один из террористов поднял автомат и начал стрелять, посмотрела в направлении стрельбы. Денис сделал несколько шагов, и его за ноги стащили вниз другие заложники.

Потом оказалось, что просто ранили. В зале появились врачи, они стали оказывать помощь.

У меня было такое ощущение, что террористы сами от неожиданности, что ранили заложников, перепугались. Во всяком случае, Бараев сначала звонил в штаб, как я понимаю, но не смог дозвониться, потом стал спрашивать, есть ли у кого-нибудь в зале родственники рядом со штабом — мол, давайте позвоним, скажем, что случайно ранили. Я не дословно, а смысл передаю. Неподалеку от нас сидела молодая женщина. Она назвала номер телефона своего мужа. Бараев стал тому что-то невнятно говорить. Эта девушка вырвала у Бараева трубку и начала объяснять мужу, что тут случайно ранили двух человек, и нужна медицинская помощь, но не надо штурма.

Все очень испугались штурма — как заложники, так и террористы. Когда все это [с Денисом Грибковым] случилось, все встрепенулись, ужас был у людей. Боялись, что начнут расстреливать заложников для устрашения, ведь до этого был побег заложниц из туалета на балконе. Бараев обещал, что в следующий раз будет расстреливать, поэтому мы боялись, что он приведет эту угрозу в исполнение.

Однако Бараев сказал, что Дениса [лишат жизни] на рассвете по законам шариата. Его увели из зала. Люди понемногу успокоились. Грибкова нашли после штурма.

К Бараеву у меня двойственное отношение. Это террорист. Да, он прикрывался требованием остановить войну в Чечне, однако нельзя свои проблемы решать за счет мирных жителей, и это для меня абсолютно не подлежит сомнению. С другой стороны, почему он таким стал? Если бы не война в Чечне, то его жизнь (как и многих других людей) могла сложиться совсем по-другому.

Но история не признает сослагательного наклонения, поэтому все-таки приоритет за первым: Бараев — террорист.

Мое состояние полностью зависело от поведения тех, кто нас захватил. И теперь я не возьму на себя ответственность давать советы тем, кто окажется в заложниках, — люди все разные, соответственно, разные способы выживания. Кому-то нужна молитва, а кому-то — воспоминания.

Мы находились в помещении без окон, поэтому смену дней можно было отследить только по часам. В какой-то момент даже перестали следить за временем. Спать удавалось только урывками.

Конечно, понимали, что будет штурм. Мы его боялись, потому что будет много жертв, но кто-то ждал штурма как единственного способа спасения.

Штурм был направлен на уничтожение террористов, а не на спасение заложников. Концентрация газа была рассчитана на взрослого здорового мужчину.

Почти через год произошла трагедия в Беслане. Я знакома с родственниками погибших. Более того, среди жертв того теракта — Заур Гутнов, внук женщины, с которой я когда-то вместе работала. Потерпевшие в разных терактах пытаются объединяться, поддерживают друг друга.

Надеюсь, что есть какие-то перспективы все-таки добиться в суде правды о том, что, как, почему и по чьей вине происходило в «Норд-Осте», но вряд ли это случится при моей жизни.

Прибавить к этому могу, пожалуй, только несколько слов об отношении людей к памяти о «Норд-Осте». Книга «Мемориал погибших в "Норд-Осте". Книга памяти» 2011 года выпуска раздавалась бесплатно всем желающим, но однажды в интернете я наткнулась на объявление о ее продаже. Первая реакция — шок. Затем написала на сайт с просьбой снять книгу с продажи. Тогда ее убрали. Но потом я снова и снова натыкалась на такие объявления. И этот год — не исключение.