«Через полгода за мной приехала мать» Ельцин отправлял в Чечню срочников, они сотнями попадали в плен. Что они пережили?

11 декабря 1994 года федеральные войска вошли в Чечню. Так началась кровопролитная война, которая продлилась почти два года и унесла тысячи жизней. Страшнее получить пулю для военных был только плен — там боевики издевались над российскими солдатами, многие из которых не вернулись домой после пыток. Однако были и те, кто все же смог выжить. Накануне годовщины начала первой чеченской войны «Лента.ру» поговорила со срочником тех лет, который рассказал, как он оказался в руках боевиков, как матери спасали своих сыновей, бывших школьников, разыскивая их по всей республике и занимая на это деньги.

***

В конце 1990 года в Чечне созвали Общенациональный конгресс, который возглавил Джохар Дудаев, генерал-майор Советской армии. Целью конгресса стал выход республики из состава СССР и создание независимой Чечни.

Летом 1991 года в республике установилось двоевластие: одновременно работало правительство Чечено-Ингушской АССР и правительство Чеченской Республики Ичкерия Джохара Дудаева. Однако уже в сентябре 1991 года вооруженная гвардия Дудаева захватила телецентр, Верховный совет и Дом радио. После государственного переворота власть перешла в руки сепаратистов, а 27 октября того же года состоялись парламентские и президентские выборы.

В результате этого три года Чечня была фактически независимым, но не признанным ни одной страной мира государством, в котором были свои законы, государственная символика и даже планировалось введение собственной валюты.

Параллельно начались этнические чистки среди нечеченского населения республики, а чуть позже развернулась гражданская война между верными Дудаеву правительственными войсками и силами оппозиционного Временного совета. В декабре 1994 года тогдашний президент России Борис Ельцин подписал указ о введении войск в республику.

«Контрактники пытались съесть или уничтожить свои документы»

Валерий (имя изменено):

Я служил срочную службу, оттуда послали в Чечню. Никто ничего не спрашивал, не говорил, куда и чего. Это было в 1995 году. В плен попал уже в Шатое. Мне было тогда 19 лет.

За пару дней до этого шли переговоры с боевиками. Рано утром 14 декабря они в очередной раз приехали якобы на переговоры, зашли к командованию. Там, где мы находились и где был наш блокпост, были недостроенные гаражи.

Сначала обезоружили наше руководство, а потом оно приказало сложить оружие. Мы были в разных местах — кто спал, кто на посту стоял.

Мы с ребятами спали в своем углу, нас разбудили и вывели на улицу. Мы не успели даже переодеться. Глаза нам не завязывали, но мы шли минут 40 — кто-то босиком. Потом завели в здание, похожее на школу, там час посидели, потом подогнали машину, загрузили туда и повезли. И мы часа полтора или два тарахтели в нем, а там ни окон, ни дверей.

Помню, что точно проходили пешком через хутор. Люди повыскакивали и глазели на нас, женщины и старики — молча, а детвора что-то орала вслед.

В плену я пробыл с 14 декабря 1995 года по 17 июня 1996 года. Считай, полгода. Когда нас привезли в поселок, в котором я и пробыл все последующее время, местные старейшины выступили за то, чтобы срочников никто не трогал. Нас и не трогали по большому счету. А контрактников через три дня куда-то увезли. Их поначалу отвели в сторону, прямо пофамильно называли. С ними забрали пять или шесть срочников.

Позже мой телефон нашел один из срочников, которого тогда увезли вместе с контрактниками. Он сказал, что они все погибли — кого расстреляли, кого убило при бомбежке. Они были на передовой, рыли окопы, а наши войска обстреливали те места, так как это была зона боевиков.

Мы в этой деревне так и оставались, работали с утра до ночи — валили лес, распиливали его, скотину чистили, навоз убирали. Дров заготовили столько, что до сих пор ими топят, наверное. Обращались с нами как с людьми второго сорта — не били, но морально унижали. Физически издеваться не давали старейшины села.

Жили мы у деда, его сын возил полевого командира на машине. С нами была охрана, за нами следили. Размещались мы в сарайчике, он был более-менее оборудован — шконки, одеяла. В принципе сносно. Я считаю, что могло быть и хуже. До Нового года у нас забрали четверых парней, и мы остались вдвоем.

Через полгода за мной приехала мать. Не сразу ей удалось меня забрать. Когда я уезжал, еще один человек оставался, но я не знаю его дальнейшей судьбы. К слову, первые матери приехали ближе к старому Новому году за сыновьями. Так получилось, что много парней было с Дальнего Востока.

Жили мы с ребятами в разных домах, но вместе работали, разговаривали. Особо не о чем было говорить — так, он свое вспоминал, я свое. Про гражданскую жизнь беседовали.

Охраняли нас обыкновенные боевики, которые менялись время от времени — одни на передовую, другие к нам в тыл. Могли оскорбить, смеялись или морально издевались. Одно дело просто что-то неприятное сказать, и совсем другое, когда тебя постоянно «кусают» за одно и то же место. Допустим, когда работали, могли посмеяться, унизить или даже толкнуть. Не без этого, но сильного физического насилия не было.

Для срочников было требование, чтобы кто-то из родных приехал и забрал их. А для контрактников ничего не озвучивалось. Совсем не говорили, будут ли менять, отпускать. Но заставили нас писать письма под диктовку, которые сами отправляли родителям. Так мать и узнала, что я попал в плен.

Писали — мол, жив, здоров, нахожусь в плену, могут отпустить, только если ты сама приедешь и заберешь. Моя мать с января ездила в военкомат, в части приезжала, в Моздок, Ханкалу и Шатой.

Потом через два дня нас отправили в часть, мы приехали в Ханкалу. Через неделю я уехал домой. Из руководства никто не хотел за нами ехать. Где мы конкретно находимся, тоже никто не узнавал. Знали направление — и все. Они не торопились что-то менять, матери в поисках тоже не помогали. Только по мелочи что-то могли привезти и отвезти. Моя мать все через местных выясняла — где, что и куда обратиться. Приезжала за мной два раза. Первый раз еще в январе — понадеялась, что начальство ей поможет, но в итоге месяц прожила в Ханкале и ничего толком не решилось. Деньги закончились — вернулась домой. Назанимала еще и через время опять вернулась.

Все дело в том, что никто, конечно же, не знал точного адреса, где мы находимся. И когда писали письма, то не указывали поселок. Я и сам не помню точно, где мы находились, но это было в двух часах езды от Шатоя. Был виден дагестанский хребет. Наши войска туда не заходили ни в одну из кампаний. Там кроме гор ничего и не было — только узенькое километровое ущелье и одна дорога, на которой две машины не разъедутся. Одним словом, труднопроходимые места.

В первый раз мы встретились возле Шатоя. Меня туда привезли и ее, маму. Очень радовался встрече, словами даже не описать: такое было чувство, что хотелось улететь!

Когда освободили из плена, то из Моздока отправили на вертолете до Ростова, а оттуда — в Москву. Потом домой поехал, предварительно забрав документы в части в Нижнем Новгороде.

На войну я больше не вернулся, дембель давно уже должен был быть, еще осенью должен был демобилизоваться, но по какой-то причине не получилось. Должен был уехать домой до Нового года, но не успел.

После возвращения кем я только ни работал — и в колхозе, и на заводе, сейчас вот в охране. После армии с другими военнопленными я никогда не виделся.

Первое время кошмары снились, но я старался обо всем быстрее забыть и не думать, привыкал к мирной жизни. И мне кажется, что если быстрее забудешь, то будет лучше.