Вводная картинка

«Я помню тот день, когда мама получила похоронку» Истории россиян, чьих отцов и матерей уничтожила советская власть

00:02, 13 августа 2019Фото: Федор Телков

Советское государство, чтобы сохранить власть, в 30-50-е годы XX века уничтожило многие тысячи (а по некоторым оценкам — миллионы) своих граждан. Трагедия так или иначе коснулась каждой семьи, и многие до сих пор хранят память о тех событиях. Фотограф Федор Телков решил найти то, что не смогла стереть машина репрессий. Так появился фотопроект «Дети Сатурна»* — откровенные беседы с родственниками репрессированных, в которых они вспоминают самые темные дни для своих семей.

*Сатурн, бог в древней римской мифологии, боялся, что его дети отнимут у него власть, поэтому заживо съедал их.

«Семья была так бедна, что Анну хоронили в шкафу»

Валентина Александровна Соколова, дочь репрессированного Александра Васильевича Ощепкова:

— Отец не подозревал, что ему грозит опасность. Он отдал 20 лет Красной армии, был награжден медалью РККА, причем в том же году, что и репрессирован. Его арестовали в 1938-м. Со слов мамы, отца вызвали в штаб для награждения или повышения в звании, но когда отец явился, с него сорвали погоны, назвали врагом народа и отправили на Ленина, 17, где в то время располагалось управление НКВД. Нас с мамой в течение суток выселили из казенной квартиры. Все вещи конфисковали.

От репрессий никто не был застрахован. Каждую ночь люди видели, как за кем-то приезжает черный воронок. Все эти отчеты о допросах написаны настолько безграмотно, что волосы вставали дыбом: и эти полуграмотные люди решали, жить человеку или умереть?!

Отца обвинили в том, что он скрыл свое происхождение [из служащих], назвавшись сыном рабочего. Дело усугубило и то, что мой дед сидел в тюрьме из-за негативного отношения к советской власти, а старший брат отца в годы Гражданской войны воевал на стороне белой армии.

Во время следствия отца пытали. Со слов мамы, подтвержденных архивными материалами, на одном допросе отец отказался подписывать протокол, за что его посадили на стул и трое суток не давали есть, пить, не пускали в туалет. Мало что соображая от обезвоживания и голода, он подписал протокол. Но позже от своих показаний отказался, ответив, что неизвестно, как бы поступил сам следователь, просидев три дня в одной позе. Сотрудник НКВД вынуждал подписать документ, и отец его ударил. Папе сменили следователя. К счастью, папу не приговорили к высшей мере наказания, но после осуждения он был лишен всех прав и мог заниматься только физическим трудом. Целый год папа работал на железной дороге грузчиком. Оказавшись в Москве, он попал на прием к Ворошилову, после чего его восстановили в звании и дали новый полк.

С 1940 года наша семья жила в Литве, в городе Паневежисе — отец боролся за установление там советской власти. Мы жили в доме литовской семьи, и мама укладывала нас спать под подоконником, у плинтуса, чтобы во время ночных обстрелов в нас не попали пули. В 1941 году полк отца перевели в Псковскую область, в город Опочка, и мы всей семьей перебрались туда. А потом пришла война. Отец знал, что на границе неспокойно: немецкие войска подходили все ближе. В июне 1941 года папа отправил нас с мамой и сестрой к бабушке в Сибирь. Утром 22 июня, когда мы ехали в поезде в Ленинск-Кузнецкий, по громкоговорителю объявили, что началась война. Мама в этот момент заводила часы... они выпали из ее рук и разбились вдребезги.

Валентина Александровна Соколова

Валентина Александровна Соколова

Фото: Федор Телков

Отец участвовал в ожесточенных боях под Ржевом, получил тяжелое ранение и был направлен в Краснокамск в госпиталь. После лечения он приехал к нам в Сибирь, в отпуск, для дальнейшего восстановления. Мы жили в городе Ленинск-Кузнецкий в военном городке, где нам дали комнату. Правда, побыть подольше с семьей папе не удалось — ему сразу дали новый полк, с которым он ушел в Воронежскую область. Это было в 1942 году. Больше живым своего отца я никогда не видела. Мне было пять лет.

Я помню тот день, когда мама получила похоронку. Это был теплый летний день 1942 года, мы с ребятами играли в песочнице. Вдруг кто-то из детей закричал: «Твою маму ведут!» Я увидела, как женщины ведут маму под руки, она плакала навзрыд и сказала мне, что нашего папу убили. Эти слова я помню до сих пор. Невозможно вспоминать тот день без слез.

В нашей семье хорошо относились к советской власти. Как же могло быть иначе, если отец столько лет отдал Красной армии? Даже когда папу арестовали, моя бабушка, Ольга Ивановна Грехнева, ставила перед собой портрет Сталина и говорила с ним, убеждала: «Наш Шура ни в чем не виноват». Существующая в то время идеология настраивала нас на светлое будущее, мы верили и знали, что завтра будет лучше, чем сегодня. Когда Сталин умер, все плакали. Это была трагедия для страны.

Фото: Федор Телков

Только после XX съезда партии люди узнали о массовых репрессиях. Но наша семья знала о них давно и не понаслышке. Был репрессирован и сослан на тяжелые работы в лагеря муж папиной сестры Анны, Леонид Кенниг — за то, что был поволожским немцем. Вскоре после ареста мужа Анна скончалась, их троих сыновей забрали в детдом. Семья Кеннигов была так бедна, что Анну хоронили в шкафу.

«С фотографии смотрел измученный человек»

Вадим Георгиевич Подобедов, внук репрессированного Гавриила Кузьмича Подобедова:

— Наша семья со стороны дедушки — выходцы с Украины. До революции они жили на Черниговщине. Считались зажиточной крестьянской семьей. Дед был женат на Евдокии Павловне Литвинчевой. В их семье было восемь детей — шесть сыновей и две дочери. Филипп (он погиб во время Великой Отечественной войны), Дмитрий, Павел, Василий, Георгий (или его еще звали Юрий), Илья, дочери Клавдия и Валентина. Дед был трудягой и большим умницей. Жили они в городке Середина-Буда, что в Сумской области, тогда все это называлось Черниговщиной. Семья владела еще несколькими домами. Подобедовы торговали мясом — Гавриил Кузьмич имел две мясные лавки. Разводили крупный рогатый скот, были пастбища. Они все село и окрестности снабжали мясом.

Использовали привлеченный труд, за это и поплатились. Это сегодня их бы назвали предпринимателями, но тогда, в конце 20-х, считали иначе, и Гавриила Кузьмича арестовали. Я даже не знаю, как происходил арест и по какой статье его обвинили, отец не любил разговаривать на эту тему. И вмиг семья развалилась. Тогда ведь могли арестовывать с 14-летнего возраста.

Вадим Георгиевич Подобедов

Вадим Георгиевич Подобедов

Фото: Федор Телков

Старший сын Дмитрий был 1898 года рождения, а младший сын Илья — 1913 года. Чтобы не подвергнуться аресту, Дмитрий уехал в Глухов, Филипп, Георгий, Илья, Клавдия и Валентина — в Москву, Василий — во Ржев. А бабушка Евдокия Павловна никуда не уехала, она умерла от тифа в годы войны.

Кстати, племянница моей бабушки Александра Ивановна Литвинчева — это родная мама знаменитых писателей — братьев Стругацких. В 20-е годы, когда шла Гражданская война, в Середина-Буду приехал комиссар Натан Стругацкий. На одной вечеринке он познакомился с Александрой. Она, необразованная сельская девушка, произвела на него, журналиста, сильное впечатление. Была на десять лет моложе, очаровательна, просто завораживала всех.

Дедушку сослали на Соловки, там он и умер через несколько лет. Из мест заключения незадолго до смерти он прислал моему отцу свою фотографию, датированную 20 августа 1938 года. Там было написано: «На память детям Георгию и Тоне (моя мама) и внуку Жене (мой старший брат), отец ваш». С фотографии смотрел измученный человек. Он умер спустя два месяца от туберкулеза. Может быть, он все-таки погиб там или был расстрелян, точных данных нет. В свое время сумская областная газета написала статью об истории семьи Подобедовых, и там была опубликована фотография деда Гавриила Кузьмича. Много фактов о дедушке и семье я узнал именно оттуда — в первую очередь то, что он получил десять лет лагерей на Соловках.

Фото: Федор Телков

Кстати, мне удалось узнать, что на следующий день после того, как Гавриил Кузьмич был сослан, два человека в штатском обязали его сына Павла Гаврииловича освободить дом, объяснив, что он переходит в собственность государства. Никаких документов при этом не предоставили. Дали час на сборы и запретили брать с собой какое-либо имущество.

Будучи подростком, я, еще не зная всех деталей гибели дедушки, выпалил маме: «Как вы могли допустить такое?! Куда вы смотрели?!». Она коротко ответила: «Вырастешь — сам разберешься, куда мы смотрели…»

«Лежала газета с портретом Сталина, она не заметила и наступила на нее. Донесли...»

Вероника Степановна Сапега, член семьи репрессированных:

— Моя жизнь началась в Сталинграде, родилась я в 1926 году. Мама моя, Елена Антоновна Шуберт, умерла в 1928 году, так что я ее не помню. Папа, Корзюк Степан Иосифович, родился в 1885 году в Нижнем Новгороде, он поляк. У него нас было шестеро: сыновья Петр, Владимир, дочери Ромуальда, Ядвига и я. Был еще сын Витя. Вскоре после смерти мамы мы хоронили соседа, когда ему вырыли могилу рядом с могилой мамы, стал виден ее гроб. Витя прыгнул в могилу мамы и стал целовать ее гроб и плакать, так тяжело он переживал смерть матери. Вскоре Витя умер, похоронили его в одной могиле с мамой.

Вероника Степановна Сапега

Вероника Степановна Сапега

Фото: Федор Телков

Ядвига работала в школе в библиотеке, там и жила. Как-то она шла по школе, на пол упала газета с портретом Сталина. Она не заметила газету и наступила на нее. Донесли. Ее прямо из дома забрали. Следователь на допросах ей сказал, чтобы подписывала все, что ей будут давать. Она подписывала. И, представьте себе, в августе 1938 года ее освободили. А 15 февраля 1938 года ночью пришли за папой.

Ночью приехал черный воронок. Постучали в дверь. «Кто?» — спросил папа. «Откройте, НКВД». В дом зашли трое мужчин. Как звери, стали все перерывать. Нас с кроватей согнали, все перевернули вверх дном. А что у нас брать-то было? Только две старые картины. Забрали. И папу забрали.

«Степан Иосифович, одевайтесь». Мы все плачем… Мамы нет, папу забрали.

И, кстати, той ночью из нашего подъезда пятиэтажного дома номер 5 на Кировоградской арестовали всех мужчин — человек десять. Я выходила в коридор, там плакали женщины всего подъезда. Когда папу уводили, он сказал Ромуальде, чтобы пустила в одну из комнат соседку снизу, тетю Олю. Мы с ними дружили, ее мужа, дядю Федю, тоже забрали.

Первого марта забрали мою сестру Ромуальду. Ей дали десять лет лагерей, как и папе. 15 апреля забрали брата Петю и тетю Анну. Все так же — приехал воронок, зашли трое. «Корзюк Петр Степанович?» — «Да». — «Вы арестованы». — «За что?» — «Там разберемся». Все перетрясли и увели брата. И остались дома 14-летний Володя, я и Костя, который был младше меня на год. И да, с нами жила соседка тетя Оля.

Через три дня снова к нам приехал черный воронок — забирали уже меня, Володю и Костю. Когда стали нас сажать в машину, Володя шмыг — и убежал. Ловить его не стали, а нас повезли на Сортировку в детприемник. Володя туда приходил, но я его не видела, а он меня видел. Соседи собрали какой-то сладкий подарок и его послали к нам. Детприемник находился в бараке, с одной стороны жили дети уголовников, с другой — дети политических. Я сидела на качелях, брат издали меня увидел, попросил охранника позвать эту девочку. Охранник прогнал его, пригрозив, что сейчас его самого сюда заберут. Брат ушел.

Он рассказывал, что там, на Сортировке, какая-то гора была. Он пришел на нее, выкопал ямку, закопал туда все конфеты и ушел. И говорил еще, что очень плакал. За ним приезжали несколько раз, но соседи прятали его, так и уберегли. Кстати, когда в нашей семье всех взрослых арестовали, в нашу квартиру тут же вселили другую семью, и Вова жил с тетей Олей, ему возвращаться было некуда. А нас увезли на Украину, в детский дом, затем — в монастырь.

10 апреля 1939 года выпустили моего папу. Он сразу поехал в Москву к Калинину, попал к нему на прием. Очень плакал там. Калинин ему сказал: «Не плачь, дед, твои дети скоро будут дома». Ему даже дали адрес, где мы находимся.

Фото: Федор Телков

Тем временем директор детского дома принес мне письмо. На следующий день нас послали домой. Дали воспитателя в сопровождающие. Ехали через Москву, и было нас десять человек. Мы пришли в нашу квартиру, а нам говорят, что отец наш пошел в НКВД и сегодня вечером должен уехать за вами. А мы уже сами приехали! Володя был на работе, и я сказала Косте, что надо встречать папу, я сообразила, как он будет идти — обязательно через скверик.

И вот мы сидим с Костей в сквере, караулим папу. Гляжу — дедушка какой-то идет. Говорю: «Костя, это наш папа идет». Костя говорит: «Нет, он не такой». Так сильно он изменился! Перед нами был старик совсем без зубов. Я узнала потом, что ему их все выбили на допросах. Он идет и смотрит на нас, улыбнулся. И ушел, не узнал, мы же закутаны были… Прибегает соседская девочка и говорит: «Дедушка пришел домой». Мы с Костей бегом туда. Вот помню все хорошо… Он почистил в комнате картошку в маленькую кастрюльку и нес ее на кухню. Нас увидел, картошка упала… Столько слез было, вы не представляете!

И вот такой момент, но это было уже в 1942 году. Сижу, шью на машинке. Слышу — кто-то в дверь скребется. Подхожу: «Кто там?» — «Я», — тихий ответ. Не могу рассказывать — слезы… Открываю — сестра Ромуальда стоит. С трудом узнала. Когда сестру забирали, у нее были длинные косы, а тут все волосы ободраны, плохо одета и худая, как скелет. Она меня обняла и сказала: «Ядя, какая ты большая стала». Она меня с сестрой спутала.

Я стала ее мыть и обстирывать, чтобы в себя пришла, ведь только из лагерей вернулась она — освободили. Была там медсестрой. Находился в лагере латыш Шапаль Рудольф Янович. Он умирал, а Ромуальда за ним ухаживала и буквально спасла, выходила его. Когда он вышел из лагеря, он пришел к ней, и они поженились.

«Отец не смог оправдаться»

Геронтий Дмитриевич Ившин, сын репрессированного Дмитрия Герасимовича Ившина:

Мой отец, Дмитрий Герасимович, родился в 1903 году в селе Пышкет Юкаменского района Удмуртской АССР. Он был преподавателем, и мама работала с ним в одной школе.

Отца арестовали в июле 1941 года. В это время его призвали на воинские сборы, он проходил командирские курсы. Его сняли прямо с обучения, в том же месяце. Причины ареста нам до сих пор неизвестны. Когда отца забрали, мне шел третий год — конечно, я ничего не помню о том дне. Матери тоже не удалось с ним увидеться.

Место, где он проходил командирские курсы, находилось в нескольких десятках километров от нашего дома. Посетить жену и пообщаться с ней ему не удалось. Правда, по пути он смог зайти к родителям — моим бабушке и дедушке. По их словам, он пытался их успокоить, сказал, что ни в чем не виноват и беспокоиться не о чем. К сожалению, все закончилось печально, его все-таки обвинили и расстреляли. Мой дедушка был на суде. Подробностей я не знаю, но дед говорил, что отец не смог оправдаться.

Геронтий Дмитриевич Ившин

Геронтий Дмитриевич Ившин

Фото: Федор Телков

Я не знаю, как звучала формулировка обвинения. Сейчас узнать причину расстрела можно, но для этого нужно ехать в Ижевск и обращаться в тамошний архив. Здоровье не дает мне сделать это. Но я планирую. Я опасаюсь, что те материалы могут уничтожить за давностью.

Я знаю только, что его осудили по статье 58-10 [призывы к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти].

Когда забрали отца, мама только что родила мою младшую сестру и кормила грудью. Кроме младенца у нее было еще трое детей. После того как отца забрали, ей пришлось очень тяжело. Детей поднимала в одиночку. Чтобы выйти из тяжелого материального положения, она продала дом, который построил отец. Это позволило нам выжить в самые тяжелые годы. Мать уехала из села Пышкет в 1945 году в Кировскую область. Там нужен был преподаватель русского языка. Матери дали двухкомнатную служебную квартиру, в которой мы и жили впятером.

«Контрреволюционное содержание проповедей»

Светлана Георгиевна Буткина, родственница репрессированного священника Николая Буткина:

Три брата, дедушки моего супруга, были репрессированы: Павел и священники Александр и Николай (двоюродные братья Павла).

Второй брат — Николай Григорьевич Буткин. Это человек особой судьбы. Личность незаурядная и особенно выдающаяся качеством своей христианской веры. Его называли «уральским златоустом». Он преподавал Закон Божий в женской гимназии номер 1, а потом в мужской гимназии (ныне 9-я гимназия Екатеринбурга). Хороший оратор, он всегда был в гуще жизни современного общества — церковной, общественной, культурной, политической. В «Справочной книжке» Екатеринбургской епархии за 1915 год о нем указано: «Священник в Покровской церкви при мужской гимназии города Екатеринбурга, с 1907 года имеет скуфью». Скуфьей (головной убор) награждались священнослужители за особые достижения при исполнении служения. Затем отец Николай был переведен в Спасо-Преображенский собор Шадринска с возведением в сан протоиереея. Здесь чтением публичных лекций он собирал в храм людей неравнодушных к делу Божьему. Эти люди образовали братство, названное Симеоновским — в честь святого Симеона Верхотурского.

А созданный им Шадринский кружок объединенного духовенства, как свидетельствуют документы от сентября 1921 года, вместе с его председателем, протоиереем Николаем Буткиным, занимался организацией церковной жизни в приходах. Активная церковная и братская жизнь продолжалась до 1926 года! Это почти невероятный факт на фоне интенсивной антирелигиозной государственной политики.

Светлана Георгиевна Буткина

Светлана Георгиевна Буткина

Фото: Федор Телков

Неоднократно отец Николай подвергался арестам. В 1920 году он был отдан под Ревтрибунал. Обвинение — «контрреволюционное содержание проповедей». И приговор: запрещение заниматься общественной деятельностью до конца Гражданской войны. Как и его брат Александр, он был лишен избирательного права. Повторно был осужден в 1923 году. Обвинение такое: «контрреволюционное содержание проповедей, поминание на богослужении патриарха Тихона». Подробности приговора и отбытия наказания неизвестны, это еще предстоит выяснить.

Но главные испытания были еще впереди. В 1926 году выходит постановление о закрытии Симеоновского братства, а протоиерея Николая высылают в Уфу. Там он служит настоятелем Иверской церкви Благовещенского монастыря. После ее закрытия, скорее всего, продолжал духовное попечительство о бывших монахинях и прихожанках. И что вы думаете? В августе 1937 года отца Николая арестовывают, обвиняют в организации тайного женского монастыря и участии в контрреволюционной организации. 28 ноября того же года тройка НКВД выносит приговор по делу уфимских церковников: расстрел.

Расстреляли и братьев отца Николая — Александра и Павла.

«На его лице не было живого места — один сплошной синяк»

Виктор Григорьевич Жуков, из семьи раскулаченных и репрессированных, поселок Нагорный городского округа Верхняя Пышма:

Мой отец, Григорий Семенович Жуков, был родом с Кубани, из станицы Кутаисской. За то, что он отказался вступать в колхоз, его и раскулачили, а потом выслали из станицы и отправили на Урал. Работал мой папа на Монетном торфопредприятии слесарем-электриком. Здесь же, в поселке для спецпереселенцев Первомайском Березовского района, он познакомился с моей мамой, Чащиной Татьяной Тарасовной, тоже спецпереселенкой, высланной сюда вместе с родителями из Курганской области. В 1934 году 25 ноября я на свет появился в этом спецпоселении, входившем тогда в систему ГУЛАГа. В 1936 году папу восстановили в гражданских и избирательных правах, как написали тогда в справке о реабилитации, «за систематическое выполнение производственных заданий на 130–150 процентов и активное участие в общественной и культурно-массовой работе». Вместе с ним восстановили в правах и его жену, и меня, двухлетнего мальчика. Правда, в конце справки была маленькая приписка: «без права выезда с мест поселения».

Виктор Григорьевич Жуков

Виктор Григорьевич Жуков

Фото: Федор Телков

В январе 1937 года родился мой младший брат Николай, и в этом же году отец, на свой страх и риск, решает ехать с семьей к себе на родину, в Краснодарский край. Но долго мы на Кубани не прожили. В родной станице отец стал работать кузнецом в колхозе «Искра». И по доносу своего помощника, беспробудного пьяницы, не желавшего работать, 16 октября 1937 года Григория Семеновича арестовали органы НКВД, обвинили его в контрреволюционной агитации и клевете на колхозы и отправили в тюрьму города Горячий Ключ. Пока велось следствие, мама ходила два раза в неделю к отцу на свидания в каталажку. Как-то пришла к нему и увидела, что на его лице нет живого места — один сплошной синяк. От боли, страха и бессилия она расплакалась лишь на улице. Больше они с отцом не свиделись…

После допросов и физических издевательств Григория Семеновича Жукова по решению «тройки» УНКВД по Краснодарскому краю 20 ноября 1937 года приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей и отправили снова на Урал, в Нижнетуринскую колонию, которая тогда называлась учреждением И-299. Здесь ему прилепили позорный лагерный номер 09437.

Нас — маму, Татьяну Тарасовну, и двух ее сыновей — перевозили из одного спецпоселения в другое и в конце концов оставили в поселке Нагорном (323-й лесоучасток). Строящемуся «Уралмашу» и Пышминскому медеэлектролитному заводу нужен был лес, потому и создали это спецпоселение, жители которого занимались лесозаготовками. Не лагерь, конечно, но бежать было некуда, тем более что паспорта спецпереселенцам стали выдавать только в 1956 году.

Фото: Федор Телков

Репрессирован сталинским режимом был и мой дед по материнской линии, Тарас Карпович. Его вместе с моей будущей матерью и бабушкой выслали из Курганской области. Он был старовером, очень зажиточным крестьянином, но всего достиг своим трудом, да еще помогал бедным. В доме его после раскулачивания большевики устроили клуб. Все это было в Шадринском районе, Ольховском сельсовете, в селе Большой Беркут.

Умер мой отец, как сказали потом маме, от воспаления легких в поселке Сарагулка, в Туринской колонии, уже в военные годы. Но тогда свидетельств о смерти политзаключенных не выдавали, и никто не сообщал близким, когда умирал лагерник или арестант. Можно сказать, что вдовство и сиротство начиналось с момента ареста — то есть десять лет без права переписки фактически означали смертный приговор.

Иногда женщинам в прокуратуре, сообщив о десятилетней ссылке мужа, прямо так и говорили: «Можете выходить замуж». Но мама все надеялась на возвращение отца, хотя так его и не дождалась.

Похоронили его 5 мая 1943 года, но узнали мы об этом лишь в 70-х годах. Побывать на его могиле нам так и не довелось. Как оказалось, кладбище политзаключенных было срыто бульдозером, а затем на костях разбили коллективные сады. Теперь там в мае цветут яблони.

«Улица Ленина, 17. В подвале этого дома расстреляли отца»

Римма Александровна Печуркина, дочь репрессированного Александра Тихоновича Красносельских:

После окончания Коммунистического университета отца направили в Свердловский обком профсоюза горнорабочих, здесь он налаживал быт и культурный досуг в горняцких поселках Урала, а затем занимался организацией горного института в Свердловске, стал его первым директором.

По ложному обвинению он был осужден военной коллегией Верховного суда СССР и по приговору, вынесенному выездной сессией в Свердловске, расстрелян как враг народа. В отношении моего отца такая формулировка звучит нелепо, потому что по происхождению он был из самой гущи народа — из семьи мастерового чугунолитейного завода Тихона Матвеевича Красносельских.

В 1937 году и повода не надо было — просто выполнялась спущенная сверху разнарядка на выявление врагов народа. Достаточно было слухов, домыслов, чтобы тень подозрения легла даже на такого убежденного коммуниста, каким был мой отец.

В ходе разоблачительной кампании была вытащена на свет давняя история, которая произошла с Александром Тихоновичем еще во время учебы в Коммунистическом университете. Когда Красносельских приехал в Кизел на каникулы, местные коммунисты попросили его, как хорошо подкованного партийца, организовать дискуссию о Троцком, с которым партия тогда вела идеологическую борьбу. Отец должен был изложить взгляды Троцкого, чтобы участники дискуссии могли тут же разбить аргументы политического противника.

Отец сначала отказывался, даже написал заявление, что не разделяет взгляды оппозиции и что, транслируя их, всего лишь выполняет поручение однопартийцев. Но участие в этих событиях сыграло свою трагическую роль спустя годы, в период массового террора. Кто-то просигнализировал, что во время дискуссии начала 20-х годов Красносельских пропагандировал троцкистские идеи. Инструктор Свердловского обкома партии был специально командирован в Кизел, чтобы уточнить и расширить эти сведения, но вернулся ни с чем: кизеловские товарищи подтвердили, что Александр Тихонович лишь выполнял партийное поручение.

Тем не менее весомее этого довода оказалась крохотная записка члена партии Поскокова, в которой он сообщал, что сам не был на собрании и выступлений не слышал, но якобы люди говорили, что Красносельских выступал с позиций Троцкого. И этого оказалось достаточно, чтобы внести отца в черный список неблагонадежных.

А дальше завертелась репрессивная машина. Отца обвинили в создании антипартийной группировки, в которую он якобы вовлек еще шесть человек. Среди шестерых «завербованных» числился санитарный инспектор Николай Городецкий, которого уличали во вредительстве — якобы он «способствовал завшивлению школьников».

В то время семья уже вернулась в Свердловск, отец работал помощником управляющего строительным трестом. В один из последних дней августа отец не пришел с работы. Мама бросилась его искать, сослуживцы хранили молчание, только сосед, работник треста, из сочувствия к маме сказал, что его арестовали.

Улица Ленина, 17. Здесь в те годы вершились судьбы десятков тысяч ни в чем не повинных людей, в том числе моего отца. Туда и кинулась и моя мама, чтобы хоть что-то узнать о муже. Следователь сказал, что его отправили в Красноуфимск, так как дело будет рассматриваться по месту совершенного им преступления. Кроме пропаганды троцкизма отцу еще вменили развал районной экономики, падеж скота, разлив реки, затруднивший движение сельхозтехники и т.д. Двадцать лет спустя ученые-экономисты с цифрами в руках докажут, что развала хозяйства не было — Красноуфимский район ходил в передовых.

Римма Александровна Печуркина

Римма Александровна Печуркина

Фото: Федор Телков

В ноябре 1937 года мама с грудной дочкой на руках поехала в Красноуфимск. Как она вспоминала, было холодно, ветер валил с ног. Но оказалось, что отца в Красноуфимске нет. По возвращении в Свердловск мама снова пошла к следователю. И услышала: теперь арестованного точно увезли в Красноуфимск. Мама снова поехала туда. Им довелось увидеться один раз — благодаря тому, что охранники из местных хорошо знали и уважали отца. Он передал с мамой письмо нам, детям.

«Дорогие мои, хорошие! Шлю вам свой привет. Сегодня у меня праздник, была в гостях Мамочка… [Мамочка — так, с большой буквы, писал папа это слово.] Учитесь хорошо, читайте книжки, играйте. Юрашеньке мой наказ, чтобы он следил за Мамой, за ее здоровьем и слушался бы ее, помогал ей, пусть она хорошо питается… Ухаживайте хорошо за маленькой сестренкой. Горячо всех целую. Желаю всем здоровья. Ваш папа».

Скорее всего, его расстреляли вскоре после суда в подвалах дома на Ленина, 17, где в июле 1937-го и январе 1938 года проходили заседания выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР. Со стороны улицы дверь наглухо занавешивалась, подсудимых заводили из другой двери, до этого момента содержали в сарайчике во дворе. После вынесенного приговора уводили подвалами, чтобы осужденные не встречались с теми, кому еще предстояло судилище. Конвейер работал беспрерывно.

Я думаю, прах моего отца покоится в массовом захоронении на 12-м километре Московского тракта, где хоронили расстрелянных жителей Свердловской и Пермской областей.

«Сидели, ждали, когда вечером придут из НКВД»

Игумен Флавиан (Алексей Витальевич Матвеев), наместник Крестовоздвиженского монастыря города Екатеринбурга, потомок репрессированного протоиерея Григория Посохина:

О том, что прадеда расстреляли, я узнал в 16 лет. Многое стало ясно из документов, которые мне прислали из Пермского государственного архива по делам политических репрессий. Это было в 1998 году, 20 лет как эти документы у меня. Что-то узнал из рассказов мамы и ее сестры, Эмилии Васильевны, которая сейчас живет в Москве. Еще есть фотографии, которые мне передала Анастасия Ефимовна Посохина, вдова старшего сына отца Григория — Бориса. Она же прислала мне справку о реабилитации отца Григория.

Прадед родился в 1883 году, то есть когда он погиб, ему было 54 года. Он выпускник Пермской духовной семинарии. Знаю, что он был священником церкви Святого пророка Божия Илии в селе Орда Осинского уезда Пермской губернии, впоследствии служил в Перми. В его деле есть справка о регистрации по месту служения. Там говорится, что он был зарегистрирован как священник при Старокладбищенской церкви в Перми. В семейном предании сохранилось, что в тот период, когда церковь в Орде была закрыта, он с семьей скитался. Добрые люди их приютят, а их возьмут и выселят, запретят хозяевам их принимать. Выселяли их несколько раз.

Игумен Флавиан

Игумен Флавиан

Фото: Федор Телков

Знакомые, которые служили в органах, предупреждали, что им грозит выселение. Поэтому надевали на себя по две-три пары рейтуз, юбок, кофт, штанов — у кого что есть — и сидели, ждали, когда вечером придут из НКВД и выгонят их. С собой не давали взять даже личные вещи: что на вас надето, то и забирайте. А хозяева потом рассказывали, что с их вещами сделали: часть энкавэдэшники себе забрали, а что им не надо — на помойку выбросили.

Отца Григория арестовали в Перми 18 мая 1937 года. Сказали: разберемся и отпустим. Прадеда увезли в Свердловск. Вот протокол допроса Григория Ивановича:

«Вам предъявляется обвинение в том, что вы являлись членом контрреволюционной организации "Общество трудового духовенства", в составе которой проводили активную контрреволюционную деятельность против ВКПб и советского правительства, ставя своей целью свержение существующего советского строя. Признаете ли себя в этом виновным? Ответ: Нет, не признаю, так как контрреволюционной работы я никогда не вел».

В итоге его обвинили в том, что он являлся членом шпионской диверсионной повстанческой организации, участвовал в нелегальных сборищах, имел связь с руководителем шпионско-диверсионной организации. Постановили: расстрелять, личное имущество — конфисковать. Это было 25 августа. А расстреляли прадеда 31 августа в 12 часов ночи.

Потом сколько прабабушка ни ходила и ни пыталась что-то узнать, ей только сказали в устной форме, что ее муж осужден на десять лет без права переписки. Тогда еще не знали, что это означает, и ждали его. 19 лет прошло, а прабабушка все надеялась, что он жив.

Я пытался выяснить, где же Григорий Иванович похоронен. В деле этого нет. Но основное место захоронений жертв массовых репрессий — 12 километр Московского тракта.

«За отцом пришли ночью, как это обычно и бывало»

Людмила Ильинична Окунева, дочь репрессированного Ильи Андреевича Калуса:

Когда именно и как умер мой отец, в чем его обвиняли я узнала в подробностях только лет 20 назад, когда посетила областной архив в Екатеринбурге. Когда все эти дела рассекретили, я наконец получила к нему свободный доступ. В архиве мне дали его личное дело, и я выписала оттуда некоторую важную информацию. Там было сказано, что его осудили 14 января 1938 года по небезызвестной 58-й статье, и уже 21 февраля приговор был приведен в исполнение — его расстреляли.

Мне тогда было всего девять месяцев — конечно, я ничего не помню. Мама, Федора Саватеевна, рассказывала, что за отцом пришли ночью, как это обычно и бывало. Хотя сам отец не подозревал об опасности. Была зима, декабрь, мама была беременна моим младшим братом. За отцом пришли сотрудники местного НКВД, велели ему одеваться и увели с собой. Якобы нужно было подписать какой-то документ. Больше мы отца никогда не видели.

Он был грек по национальности, это понятно по фамилии. Его предки мигрировали на Украину, в Донецкую область, Волновахский район, деревня Бугас — там была целая греческая община. Из архивных материалов мне удалось узнать, что жили они небедно — собственно, поэтому их и назвали кулаками. У них было 16 гектаров земли, две коровы и две лошади. Образование у него — два класса средней школы. Видимо, семья усердно работала, поэтому нажила хорошее имущество. Но в те времена богатое хозяйство могло стать причиной внимания властей, вот его и сослали вместе с семьей в 1931 году на Урал.

Фото: Федор Телков

Семью моей матери тоже раскулачили. Они жили в Тюменской области, там у них была швейная лавка, приносившая неплохой доход. Все это отобрали, а их сослали в Свердловскую область, в город Серов, тогда еще он назывался Надеждинск. Там они и познакомились с отцом — вместе работали на лесоповале, занимались лесозаготовками. А 25 марта 1937 года родилась я. Правда, насладиться отцовством и семейной жизнью мой папа так и не успел…

На лесоповале работало много греков, и вот один знакомый отца по фамилии Яманко донес на него, что он агент немецкой разведки, что завербовал его некий Эммануил Михайлович Фишер — кто это такой, я не знаю. Как я прочитала в архивных материалах, папа признал себя виновным в этом. Возможно, дело было в пытках… Потому что непонятно, какую разведывательную деятельность можно вести в лесу, они ведь день и ночь работали.

Когда отец не вернулся, мама пошла в местную комендатуру, пыталась расспросить сотрудников, что произошло и где папа, но никто ей ничего не сказал. А в 1958 году, устав от неизвестности, она подала в розыск, потому что слышала разговоры о том, что он уехал обратно на Украину, что его там видели. Однако потом пришла бумага, в которой говорилось, что отца расстреляли 20 лет назад. В документе говорилось, что дело прекращено за отсутствием состава преступления — то есть его реабилитировали посмертно и выдали свидетельство об этом.

Людмила Ильинична Окунева

Людмила Ильинична Окунева

Фото: Федор Телков

Без отца было тяжело. Очень тяжело. Я запомнила случай: нужно было получить хлеб, в те времена дефицита надо было занимать очередь с самого утра, а мама работала, и она, рано утром заняв очередь, будила меня и просила постоять за хлебом. Но некоторые люди не хотели меня пускать. Не все такие были, конечно, но иногда находилась в очереди голосистая женщина, которая начинала кричать: «Что она здесь делает? Это же дочь врага народа! Выгнать ее отсюда к чертовой матери!» И когда мама пришла вечером и спросила, где хлеб, я ответила, что меня выгнали. Она начала плакать. До меня не доходило, в чем проблема. Я только начала ходить в школу, мне было лет девять. Мама очень переживала по этому поводу. У нее была подруга, муж которой погиб на Великой Отечественной войне. Так вот ей и ее детям всегда что-то перепадало — то отрез на платье, то продукты, то еще какие-то подарки. А маме ничего никогда не давали ни для меня, ни тем более для нее. На службе маму тоже как-то притесняли, она часто плакала после работы. Она трудилась на лесопилке, и ей давали самую сложную и низкооплачиваемую работу.

***

При подготовке материала использованы интервью из книги «Большой террор в частных историях жителей города Екатеринбурга», подготовленной в рамках проекта «Один человек - это уже много» Агентства молодежных инициатив и Музея истории Екатеринбурга. Другие истории из книги на сайте 12memorial.ru

Лента добра деактивирована.
Добро пожаловать в реальный мир.