Вместо Страшного суда Почему прошлое возбуждает вражду и ведет в окопы

16 ноября премия в области научно-популярной литературы «Просветитель» назовет лауреатов 10-го по счету, юбилейного, сезона. В финал вышли восемь книг. Каждый день «Лента.ру» будет публиковать фрагмент одной из них. Первое в этом списке издание: «История, или Прошлое в настоящем» Ивана Куриллы. Что такое история? Прошлое или все время существования человечества? Действия людей в прошлом или наши знания о них? Что такое история — наука, литература, форма общественного сознания или просто метод? Существуют ли «законы истории»? Какова роль истории (во всем многообразии ее значений) в современном обществе? Что происходит, когда история пересекается с политикой? Профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла в своей книге «История, или Прошлое в настоящем» касается всех этих вопросов.

История и память

В греческой мифологии муза истории Клио была старшей дочерью богини памяти Мнемозины. В поисках красивых метафор историю иногда называли «памятью человечества». Однако в XX веке стало понятно, что социальная память существует не только в форме истории, а возможно, она и противоположна истории как форме упорядочения действительности.

Социальная память — долговременное сохранение и передача знаний, навыков, запретов и другой социальной информации от поколения к поколению. Именно на ней строится повседневная жизнь, планирование и развитие общества. Новое поколение должно в процессе обучения перенести часть этого опыта в собственную индивидуальную память, чтобы использовать и затем передать ее потомкам.

У социальной памяти есть множество форм, включающих семейную память (передачу семейных историй и — главным образом в традиционном обществе, сохраняющем социальное место за представителями одной семьи на протяжении поколений, — профессиональных навыков от родителей к детям), систему образования (где передачу важной межпоколенческой информации осуществляет общество или государство), а также, например, упомянутый выше хронотоп, в котором живет человек (названия городов и улиц, установленные памятники и мемориальные знаки и праздники). Язык можно рассматривать как первую форму социальной памяти: он содержит структуры, передающие социальный опыт («социальное конструирование реальности» происходит прежде всего в языке).

Сохранение и передача социальной памяти от поколения к поколению является одной из главных задач человечества с момента его выделения из мира природы (собственно, можно сказать, что наличие социальной памяти отличает людей от животных). Запоминание большого объема информации (не только повседневной вроде навыков охоты и земледелия, но более общей, существующей, например, в эпосе и включающей образцы поведения, этические нормы и эстетические правила) было главной частью любого обучения, образования, воспитания.

Очевидно, что в первобытном социуме память общества сохранялась в значительной мере в индивидуальном сознании его членов. И хотя в первобытном коллективе, насколько ученые могут предполагать, существовало некоторое разделение труда, и задача сохранения опыта в большей степени лежала на старшем поколении, а также на вождях, жрецах и шаманах, — все же каждый отдельный человек должен был сохранять в памяти коллективную мудрость, культуру и основные навыки совместного выживания.

Одной из задач государства стало поддержание единства социальной памяти путем проведения исторической коммеморации — установления памятников, наименования улиц и городов, преподавания и музеефикации.

Письменность дала возможность отделить накопление опыта от индивидуальной памяти. Объемы передаваемого стали больше, но память стала дробиться, разные ее части поддерживались отдельными (например, профессиональными) сообществами. Не случайно тартуский семиолог и историк культуры Юрий Лотман назвал историю «одним из побочных результатов возникновения письменности».

С появлением книгопечатания и распространением грамотности доля информации, сохраняемой в индивидуальной памяти, сократилась. Появление интернета (и электронных устройств) усиливает тенденцию высвобождения индивидуальной памяти, перенося в сеть большое количество информации, фактов, технологий. Люди уже не запоминают в таком количестве даты или факты (которые можно в любой момент посмотреть в Википедии).

Социальная память, таким образом, окончательно стала чем-то внешним по отношению к конкретному человеку, что расширило возможности оспаривания доминирующей версии памяти со стороны альтернативных концепций.

В последние десятилетия исследования памяти стали быстро развивающейся областью. Среди ученых, занимающихся этой проблематикой, культурологов, вероятно, больше, чем историков. Более того, один из первых исследователей памяти Морис Хальбвакс считал, что история и память находятся в состоянии антагонизма. В самом деле, историки профессионально занимаются не сохранением памяти, а ее разрушением, потому что обращаются к прошлому с вопросами, ищут там то, что не сохранено в «актуальной памяти» человечества. Задача социальной памяти — обеспечить сохранение традиции, передачу информации от поколения к поколению. Одна из возможных задач истории — деконструировать эту традицию, показать ее относительность. Кроме того, история способна оперировать масштабами, недоступными социальной памяти, — глобальными процессами и временами «большой длительности», и это тоже разводит память и историю как разные способы отношения к прошлому.

С похожих позиций противопоставляет память истории и ведущий французский историк Пьер Нора, автор концепции «мест памяти» (les lieux de mémoire), которыми могут стать памятники, праздники, эмблемы, торжества в честь людей или событий, а также книги (в том числе художественные произведения и их персонажи), песни или географические точки, которые «окружены символической аурой». Функция мест памяти — сохранять память группы людей. Существует и другая точка зрения: профессиональная история сама является одной из форм социальной памяти общества («успешная история ассимилируется в коллективной памяти»). В таком подходе тоже есть смысл, однако он нивелирует отличия в формах обращения к прошлому между историей и социальной памятью. Часть ученых пришли к выводу, что, поскольку оба понятия полны значений, зависящих от контекста, то «попытка установить между ними твердое концептуальное соотношение основана на ошибочных предпосылках».

И тем не менее очевидным образом изучение социальной памяти важно для исторической науки в той мере, в какой социальная память представляет собой «запечатленное прошлое». Она в этом смысле равна не истории как науке, а ее источникам, «сырью» для исторического анализа. История может задавать свои вопросы к тому, что составляет социальную память, — монументам и устным преданиям, традициям и учебникам (помимо этого, историческая наука задает вопросы и тем источникам, которые из живой социальной памяти выпали, отложившись в архивы или погребенные слоем почвы). Появившаяся в середине XX века «устная история» как раз и нацелена на превращение (индивидуальной) памяти в историю.

История и мораль

С античности и до Нового времени одним их самых распространенных видов исторических текстов были нравоучительные. Примеры из прошлого помогали разъяснить основы правильного и неправильного поведения, закрепить ценности и моральные установки общества. Однако в начале Нового времени такая история перестала удовлетворять взыскательному вкусу просвещенного читателя, — нравоучениями теперь занималась литература. Тем не менее история продолжала поставлять примеры для этических учений и в Новое время, особенно когда их стали конструировать в отрыве от христианской этики. Вскоре, однако, люди стали возлагать на будущие поколения функции морального суждения, и это резко изменило представления об истории.

В XVIII веке, в эпоху секуляризации знания, из объяснительных схем устройства мира стал выпадать бог. В большинстве случаев божественное начало заменялось народом; так возникли клише о «непогрешимости народа» и демократическая легитимация правления, пришедшая на смену «божьему помазанию». Поддержание морали и ценностей правильного поведения во многом опиралось на представления о Страшном суде, который ждет всех в конце времен, и загробном воздаянии. Секуляризация пришла и сюда: идею Страшного суда сменила концепция «суда потомков». Оценить поступки и побуждения ныне живущего поколения предстояло следующим поколениям, и именно на их суд выносились важнейшие решения. Это означало, в частности, что историки будущего виделись как судьи, взвешивающие добро и зло и выносящие окончательный вердикт о добродетели людей и оценивающие их жизнь в целом.

Вопрос о морали в истории связан с завязавшимся еще в Средневековье спором о свободе воли. В самом деле, жестко детерминистские концепции человеческой истории отрицают свободу воли, но тем самым ставят под сомнение и возможность морального суждения. Хорошим примером являются взгляды известного британского историка Э. Х. Карра , который был сторонником исторического детерминизма и утверждал, что идея свободы воли в истории, продвигавшаяся Карлом Поппером и Исайей Берлином, была «пропагандой холодной войны», ведь ее главное предназначение — противостоять детерминизму советского представления об истории, неуклонно ведущего человечество к коммунизму. Он отрицал возможность моральных суждений в истории, считая антинаучным для историка судить людей другого времени, ориентируясь на моральные ценности своей собственной эпохи.

Тем не менее Карр считал возможным выносить оценки институтам прошлого, а не индивидам: оценка, выносимая отдельному историческому деятелю, может быть воспринята как снятие ответственности с общества. Так, он полагал неверным приписывать нацистские преступления только Гитлеру, а маккартизм — только сенатору Маккарти. По мнению Карра, в работе историка не должны использоваться понятия добра и зла; он предлагал использовать вместо них понятия «прогрессивный» и «реакционный». Вследствие такого подхода Карр объявил коллективизацию в СССР оправданной (несмотря на огромные жертвы, ее сопровождавшие), поскольку она привела к прогрессу — индустриализации страны.

Известный американский историк холодной войны Джон Л. Гэддис считал подход Карра не только неверным с моральной точки зрения, но и противоречащим признанию самим Карром невозможности «объективной истории». Для Гэддиса плодотворным представлялось сравнение этических оценок одного и того же явления историками и современниками.

Так является ли целью истории моральное суждение о прошлом? Вряд ли историки в самом деле хотят выступать судиями загробного царства; однако моральная оценка, безусловно, оказывается одной из форм исторического вопрошания. Если история есть постоянно поддерживаемый диалог настоящего с прошлым, то содержание этого диалога может быть в том числе и моральным, — причем оценивающим действия исторических деятелей не только с точки зрения морали, господствовавшей в их эпоху, но и с современным историку пониманием морали. Эта оценка дает возможность поддержать важную для истории дистанцию между «сейчас» и «тогда».

Конечно, исторический диалог не обязательно морален: его содержанием может быть экономика, идеология, социальнокультурная проблематика, лишь косвенно затрагивающая этические вопросы. Тем не менее критерии этики оказываются важными в тот момент, когда историк переходит от изучения источников к созданию собственного нарратива. Дело в том, что некоторые варианты непротиворечивых рассказов о прошлом оказываются противоречащими моральным установкам современной эпохи и, что особенно опасно, могут возбуждать вражду и вести в окопы.

В самом деле, если смотреть на исторический нарратив с позиции не только отношений настоящего и прошлого, но и отношений, в которых присутствует и будущее (выбор интерпретации прошлого осуществляется для того, чтобы повлиять на формирование будущего), то оказывается, что один из возможных способов оценки предлагаемых нарративов — оценка будущего, к которому они ведут. Среди «конструктов» подобного рода есть такие, которые способствуют конфликтам, войнам, межрасовой и межнациональной вражде. Именно поэтому в ряде стран пришли даже к законодательному ограничению некоторых интерпретаций истории: мемориальные законы во многих странах запрещают, например, отрицание холокоста. Однако очевидна слабость таких запретов: «запрещенные» интерпретации появляются в соседних странах, распространяются в сети интернет; кроме того, они имеют весьма спорный характер, с точки зрения ученых, а также последовательных защитников свободы слова. Есть и другой вариант, связанный с морально-этической ответственностью и связанным с ней самоограничением. Появление морального критерия в оценке исторического нарратива кажется вненаучным, однако вполне естественным и заставляет еще раз задуматься о содержании понятия «история».

Фрагмент публикуется с разрешения «Издательства Европейского университета в Санкт-Петербурге»