Подходит к концу 38-й Московский фестиваль, неделю показывавший столичным зрителям хиты из программ Канн, Венеции и Берлина, удивлявший непривычно сильным по меркам киносмотра конкурсом и не обошедшийся без скандального финального казуса. «Лента.ру» рассказывает о самых поразительных фильмах, увиденных на ММКФ.
Уровень предлагаемого зрителю ММКФ разнообразия год от года принято мерить каннским аршином — то есть количеством фильмов, приехавших в Москву прямиком из основных секций недавнего Каннского фестиваля. В прошлом году таких картин, например, было всего две — что, конечно, многих расстроило. За программу 2016-го, впрочем, никому из отборщиков фестиваля стыдно быть не должно — и вовсе не только потому, что обкатанных на Круазетт лент в Москве показали сразу двенадцать, включая и превосходную панораму умосостояния румынской семьи «Сьераневада» Кристи Пуйю, и получивший от каннского жюри режиссерский приз «Аттестат зрелости» еще одного румына Кристиана Мунджиу, и убийственно подрывную комедию Алена Гироди о прямой связи дедлайна и мужественности «Стоять прямо», и новые работы таких франкофонных классиков, как братья Дарденн («Незнакомая») и Брюно Дюмон («В тихом омуте»). Обо всех этих картинах «Лента.ру» подробно писала еще из самих Канн, так что повторяться не будем.
Кадр: фильм «37»
Но кино интересного, важного, а часто и открывающего определенные горизонты, хватало и за пределами обширного каннского импорта. Сильным получился в этот раз даже основной конкурс — совсем не казавшийся, как это нередко здесь бывает, кладбищем фильмов, не попавших на фестивали больше и престижнее. Работающая в США датчанка Пук Грастен в своем дебюте «37» нашла идеальную, герметичную метафору современного равнодушия в истории произошедшего в 1964-м убийства нью-йоркской тусовщицы Китти Дженовезе, которое наблюдали 37 ее соседей по дому — не вмешался ни один. Если основным инструментом Грастен служит нарастающий почти до линчевских масштабов липкий ужас обыденной реальности, то иранец Реза Миркарими, уже побеждавший на ММКФ, в своей «Дочери» страшные и болезненные парадоксы обыденного, подчеркнуто простого сюжета об ослушавшейся отца девушке разрешает с помощью традиционных, вековых, но все еще действенных киноприемов — прежде всего балансирования на грани между мелодрамой и подлинной трагедией. В «Монахе и бесе» Николаю Досталю почти удается совладать с абсурдистской магией нового сценария Юрия Арабова — но в конечном счете истории противостояния послушника веры и его искусителя не хватает смелой и достойной радикальных арабовских мыслей формы. Победителей основного конкурса объявят сегодня, 30 июня, — впрочем, непонятно, насколько освещение церемонии вручения призов необходимо самому фестивалю. Во всяком случае за день до закрытия киносмотра аккредитованная пресса обнаружила, что приглашений для журналистов и киноведов организаторы не предусмотрели.
Зато вполне однозначным оказался интерес к некоторым громким — хотя и не всегда совершенным — картинам из параллельных секций. Так, именно на ММКФ, в программе «Фильмы, которых здесь не было», наконец состоялась московская премьера «Машины любви» Павла Руминова — о том, что это российский ответ скандальной и упоительной «Любви» Гаспара Ноэ, разговоры ходили еще с прошлого года. Что ж, в определенном смысле автор «Мертвых дочерей» и «Статус: Свободен» аргентинского режиссера, конечно, превзошел — тот свою откровенную эпопею сколь банальной, столь же и мощной современной любви рассказывал, задействуя такие условности, как персонажи и сюжет. Руминов в кадре обнажается сам, более того, выводит себя и основным персонажем — несколько запутавшимся русским режиссером, которому надоела его девушка-нимфоманка (Наталья Анисимова), вот только бросить ее никак не удается.
Кадр: фильм «Ке-ды»
Обвинять режиссеров, причем любых, в нарциссизме — оксюморон: понятно, что кино по своей природе подразумевает от автора готовность в определенной степени обнажить свои мысли и взгляды на мир. Поэтому ни сюжет, заставляющий героиню с безумным рвением преследовать Руминова по московским квартирам и постелям, ни постоянно мелькающие в кадре убедительные режиссерские гениталии не раздражают. Чего, увы, не скажешь о тех мучительных банальностях и благоглупостях, которые льются с экрана, когда Руминов открывает рот и говорит о любви, кино и себе. Такое выставление себя на посмешище могло бы проходить по разряду самоиронии — но зазор между Руминовым-режиссером и Руминовым-персонажем, эта потенциально самая интересная серая зона «Машины любви», остается в фильме неисследованной, выхолощенной, затертой нелепыми шутками и дилетантской бравадой. Поэтому маленькое дерзкое кино об одной проблеме в личной жизни одного режиссера не становится универсальным, в отличие от авторского члена так и не встает прямо.
Зато во весь рост расходятся авторские идеи в еще одной отечественной ленте — фильме открытия ММКФ «Ке-ды» Сергея Соловьева, который смотрится парафразом одновременно его же «Черной розы...» (по стилю) и «Спасателя» (по содержанию, построенному вокруг призыва юного героя в армию). Это черно-белая поэма имени очередного в карьере Соловьева нежного возраста: последние свободные дни на «гражданке» рифмуются с первой любовью, авторские мысли озвучивают не столько персонажи, сколько музыкальный ряд (за него здесь отвечает прежде всего рэпер Баста), формальное решение дополняют загорающиеся на экране ударные реплики и показательные вспышки цвета на монохроме. Соловьев по-прежнему лучше многих русских режиссеров понимает устройство молодых умов и душ — правда, они все равно не выглядят современными: стиль «Кед» так плотно укоренен в анахроничной эстетике 1980-х, что и герои, пусть и мечтают о модных красных кроссовках, выглядят гостями из прошлого, сверстниками Бананана и Алики. Другое дело, что за духом времени Соловьев все же гонится — в армию героя забирают в октябре 2015-го (чтобы все поняли, режиссер несколько раз зажигает на экране поясняющий титр). А значит, танк, из которого он будет палить «не важно, по кому», естественно, едет по Донбассу. Никакого высказывания о том, хорошо это или плохо, Соловьев не делает — но оставляет в фильме такую лобовую цитату из «Летят журавли», что напрашивается разве что расхожая мысль об истории, повторенной как фарс. В любом случае, кажется, это первое российское кино, по крайней мере решающееся заговорить о ситуации на Украине.
Кадр: фильм «Винер»
Самый же насыщенный и щедрый зрительский опыт — причем, вы будете смеяться, тоже не без обнажения — обнаружился в конкурсе документального кино. Речь о «Винере» Джоша Кругмана и Элиз Стейнберг, неигровой ленте с сюжетом, которому мог бы позавидовать любой художественный фильм. Кругман и Стейнберг напросились снимать изнанку избирательной кампании кандидата в мэры Нью-Йорка Энтони Винера — бывшего конгрессмена США, человека со смешной фамилией (на сленге Винер созвучно с wiener, то есть «член») и скандальной отставкой за плечами. В 2011 году Винер, в меру обаятельный популист, довольно яростно выступающий за права рядовых, небогатых ньюйоркцев, был опозорен, когда в сети всплыли его откровенные селфи, которые он рассылал девушкам. В 2013-м он решил восстать Фениксом из политического пепла — при поддержке жены (советницы Хиллари Клинтон с собственной успешной карьерой в политике) и в присутствии камеры Кругмана и Стейнберг. В самый разгар кампании — и съемок — скандал с секстингом разгорается вновь, уже в таких деталях, что все надежды героя на мэрское кресло рушатся, а сам он становится мальчиком для битья в безжалостном балагане современных медиа. «Винер» смотрится как убийственная, невероятно смешная комедия публичного унижения — пока фасад пытающегося сохранить хорошую мину политика не начинает трещать по швам, наконец показывая кроющегося за ним человека, жалкого, растерянного, но живого и достойного не только осмеяния, но и сочувствия. В Америке фильм уже называют претендентом на статус лучшей документалки года — но для российского зрителя открывается дополнительная перспектива. Трудно отделаться от мысли, что разразись нечто подобное с кем-то из российских политиков, его карьере это бы только поспособствовало — по-мужски Винеру нечего стесняться, ну а ложь на публике, за что его распинают американские СМИ, у нас прощается и забывается все-таки куда быстрее.