Страховые упражнения Кого хочет убедить европейский обыватель
После Брюсселя почти сразу — египетский самолет. Первая мысль — это опять они. К счастью, трагедии не случилось, но география страха расширяется: на этот раз повезло, но что дальше?
После расстрела редакции журнала «Шарли Эбдо» французы писали: «Я — Шарли». После захвата заложников в театре «Батаклан» писали: «Я — Париж». «Я — Брюссель», — пишут сейчас.
Можно уже говорить о том, что сложилась традиция реагирования на террор: юмор, карикатуры, футболки, рисунки на асфальте, раскраска аватарок, флешмобы и тематические тэги в соцсетях.
Бельгийцы постили картофельные дольки, сложенные в «фак» на фоне национального флага, и изображение мальчика, который писает на подожженный бикфордов шнур. «Шарли» после расстрела рисовали карикатуры, где гуляка пьет шампанское, оно льется из изрешеченного тела: «У вас оружие, но у нас шампанское, и нам плевать!».
После теракта в «Батаклане» деятели культуры устраивали минуты немолчания, выходили в кафе, демонстрируя смелость и готовность продолжать ту жизнь, которую до сих пор вели, несмотря на прямую и явную угрозу. А до того, как все помнят, Европа символически выходила на демонстрацию в поддержку «Шарли Эбдо». Вышла бы снова, но марш против страха в Брюсселе отменен: нет условий для демонстрации бесстрашия. Слишком опасно.
Французский журналист Антуан Лери, жена которого погибла в театре «Батаклан», написал, обращаясь к террористам: «Нет, я не подарю вам своей ненависти. Вы ведь только ее и ищете. Но ответить ненавистью на ваш гнев — значит стать такими же, как и вы. Вы хотите, чтобы я боялся, смотрел на своих сограждан с осторожностью, жертвовал свободой ради безопасности. Но вы проиграли».
«Даже если страдание есть в каждом из нас, оно не должно убивать нас. Перед слепой, абсурдной и бесконечной ненавистью партизан ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в России — прим. «Ленты.ру») мы должны подняться на защиту наших ценностей — свободы, равенства, братства и солидарности», — писали деятели культуры Франции в обращении к нации. «Любовь сильнее ненависти», «Они не победят», «Мы будем помнить вас», «Мы вас любим», «Вместе против ненависти» — такие надписи разноцветным мелом сейчас можно увидеть на стенах возле станции «Маальбек».
Люди шокированы и пытаются вернуть себя в те гуманитарные координаты, из которых их выбивают теракты в Европе. Реагируют привычным образом на нечто небывалое. Кому адресованы эти сообщения? Не террористам же.
Сообщения о любви, которая сильнее смерти и ненависти, европейцы пишут самим себе. Напоминая, кто они такие и чего им ни в коем случае нельзя. Агрессия была вытеснена из природы европейца за последние несколько десятилетий — слишком страшным был урок Второй мировой. После войны Европа стала территорией комфорта и социального оптимизма и оставалась такой до последнего времени. Казалось, что все битвы завершены, все победы одержаны, человеку нужно только получать удовольствие за себя и тех парней, что сгинули в войнах первой половины ХХ века. Вторая половина XX века была посвящена сладкой жизни. Даже советские послевоенные 1950-60-е годы на черно-белых фото выглядят солнечными и полными надежд. Деды воевали, чтобы мы загорали.
Какие драмы случались в жизни послевоенного европейца? Никаких сравнимых с теми, что пережило поколение его родителей. Он жил в условиях почти социалистических — с пенсией, прожиточным минимумом и гарантиями безопасности, его благосостояние росло из года в год.
Любая идеология, которая несла в себе даже тень агрессии, — эйджизм, сексизм, национализм — последовательно искоренялась и маргинализировалась. На месте неполиткорректных дедовских максим заколосились веганство и половой плюрализм. За одно поколение европейцев удалось переучить.
Европейские масс-медиа и правовая система вырастили новый тип человека, которому назначено жить в мире, где не происходит ничего непоправимого и ужасного. История добралась до конца, до хеппи-энда.
Демократии не воюют друг с другом, следовательно, миру нужно всего лишь немного больше демократии — содержание евроатлантической политики последних лет. Насилие, страдания и несправедливость закончились. Прямо на вас (нас) и закончились. Только небо, только ветер, только радость впереди.
Европейский обыватель, выращенный на гидропонике толерантности, был создан для счастья и чтобы никому не мешать. Он — политический вегетарианец, кисейная барышня, потребитель бессолевых и безглютеновых велодорожек с айфоном. Для него нет ничего резко, болезненно, конфликтно сформулированного. Вера, искусство, гендер, семья могут и должны существовать в любых вариантах, любой вариант ни хорош, ни плох. Теплохладностью назвали бы это в православии. Толерантностью называют это в современном обществе.
Свою агрессию обыватель делегировал правительствам. Пусть Олланд и Меркель решают, кого бомбить на Ближнем Востоке. Обывателю важно быть уверенным, что выборы, свобода прессы и суд гарантируют ему порядок и безопасность. И что мигрант — носитель иной культуры — становится французом и немцем, получая паспорт. «… Европа превратится в многорасовый или, если предпочитаете, в многоцветный континент. Нравится вам это или нет, но так будет. И если не нравится, все равно будет так», — писал Умберто Эко.
На алтарь ЕС — нового интеграционного гуманистического проекта — европейцы сложили свои национальные идентичности, часть суверенитета, национальные валюты, религию, семейные традиции. Во имя идеи интеграции следовало делать вид, что в районе Северного вокзала в Париже вот уже много лет комфортно и хорошо. И что пресловутый район Моленбек — часть Бельгии, а не территория безвластия.
У СССР не получилось, он развалился, закровив по границам национальными конфликтами. Амбиция ЕС заключалась в том, что у них получается. Обыватель Европы — как советский человек периода расцвета СССР — был наивен и беспечен, уверен в завтрашнем дне и знал, что лучшее, конечно, впереди. Такого обывателя проглотит любой хищник крупнее кота.
Теракты рвут мир этого обывателя в клочья, уничтожают систему его убеждений и констант.
Мой знакомый, выросший в Париже и совершенный француз, после ноябрьских терактов, которым он был почти что свидетель — они с друзьями были на вечеринке на соседней с «Батакланом» улице, — говорил: «Я бывал в Бразилии, я знаю, что делать, чтобы не попасть в переделку в Сан-Паулу. Но правилом Европы было то, что ты находишься в безопасности, не соблюдая никаких правил. Теперь это не так. Мы не в безопасности больше».
Свобода и безопасность — бытовое европейское сочетание, которому мог позавидовать остальной мир. Теперь же Европа теряет даже туристический поток: страшно. Теперь мой парижанин с ужасом рассказывает о том, что во Франции — полицейщина. Что могут остановить и проверить документы только потому, что у человека арабская внешность. И это возмутительно. Он спрашивает: «Скажи, а спецслужбы Путина лучше контролируют ситуацию с террористами в России? Скажи, они лучше работают?» Похоже, что лучше, но в том числе и потому, что они проверяют документы, наплевав на соображения политкорректности.
Беслан, «Норд-Ост», самолет над Синаем — у нашего обывателя нет иллюзий. Но и Россия шокирована терактами в Европе. В России последние сто лет верили: если уехать, то великий европейский логос сделает твою жизнь разумной и благополучной. А последние 20 лет и вовсе уверовали в то, что такую же Европу можно сделать и в России. Каникулы в Париже, 1300 сортов сыра и велодорожки — вот что обещало утро XXI века.
Понятна ярость обывателя по поводу Крыма и сыра. Люди собирались быть счастливыми, как им обещали. Поверили, что окружающий мир — машинка по изготовлению потребительских удовольствий. Тем более никто не был готов принять новость: тихие годы наслаждения — это окно в череде революций, войн и крушений, в которое повезло попасть нескольким послевоенным поколениям из стран-счастливчиков. Но похоже, на нас окно закрылось.
Амбиция европейца давно не была столь мизерной, скукожившейся до пожелания пережить кошмар. Марш против страха — этот комплекс социальных упражнений придется теперь выполнять каждый день.