«Левиафана» в России не будет никогда Антрополог Ссорин-Чайков о государстве Гоббса на примере деревни эвенков

Доктор философии Стэнфордского университета, антрополог Николай Ссорин-Чайков прочитал в рамках проекта «Открытая среда» в парке Горького лекцию о том, как теории философа Томаса Гоббса помогают в понимании современных форм государственности. Он на примере сибирского совхоза оленеводов-эвенков показал, каким причудливым образом нарративы «состояния природы» и построения порядка, государственности, переплетаясь, создают систему, в которой существуют эти отдаленные от центров цивилизации поселения.

Все, что характерно для времени войны, когда каждый является врагом каждого, характерно также для того времени, когда люди живут без всякой другой гарантии безопасности, кроме той, которую им дают их собственная физическая сила и изобретательность. В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.
(Томас Гоббс, «Левиафан»)

Я привел эту цитату для того, чтобы пояснить, что представляет собой антропология. Из этого понятия можно выделить три смысла.

Во-первых, это антропология Томаса Гоббса, его понимание того, что представляет собой человек. С его точки зрения человек более или менее един, у него нет никакого высшего идеала, к которому он стремится, существует просто некое стремление к порядку. Например, Гоббс пишет, что, хотя люди стремятся к свободе, они стремятся и к доминированию друг над другом, стремятся к власти. Это стремление — с одной стороны, к свободе, а с другой, к власти — неизменно. Антропология по Гоббсу — это некое общее описание природы человека. Он говорит о тех обществах, в которых нет ни ремесла, ни правильного отсчета времени, ни торговли — то есть о дикарях.

Второй смысл антропологии, который очень тесно связан с первым, заключается в том, что антропология сложилась как научная дисциплина о дикарях. Когда он говорит, какова их жизнь, то опирается на существовавшие в XVII веке в европейской философской культуре представления о том, что они собой представляют, на тексты и визуальные ряды, рисунки, на изображения сцен из жизни, например, американских индейцев.

Между первым смыслом антропологии как некоего общего суждения о том, что такое представляет собой человек и вторым, как науки о дикарях, есть связь. Да, природа наша более или менее едина, но, оглядываясь вокруг, смотря на наше общество, оказывается, что изучать ее достаточно сложно, так как оно само представляет собой сложный феномен. Мы путаемся, не можем видеть смысл действий, не можем судить о границах, на которых кончаются наши собственные желания, обстоятельства и начинаются некие законы социального порядка, где кончается конкретная война и начинается война всех против всех как состояние природы, некая система. Гораздо проще увидеть это в простых, компактных обществах, где можно провести одновременно длительное и короткое время.

Скажем, вы живете год на острове в Тихом океане или в резервации индейцев и можете видеть целостную картину этого общества, разворачивающуюся перед вами. Конечно, профессиональные антропологи давно отошли от понятия дикости, совершенно естественного для Гоббса и других философов того времени, но понятие некоторой элементарности сохраняется до сих пор — понятие о том, что есть общества, в которых некие общие свойства человеческой природы можно наблюдать непосредственно. Антропология вышла из того, что англичане называли «сравнительной социологией».

Наконец, третий смысл антропологии — современный. Академическая антропология началась с описанного выше образа этой науки примерно в 1950-х годах. Время классических работ в этой сфере прошло, и антропологи обратились к другим типам общества. К тому времени, как они начали ездить и собирать остатки обществ, которые, как им казалось, отражали некую другую стадию развития, мир был полностью колонизирован либо западными империями, либо индустрией и представлял собой совсем иную сущность. Антропологи поняли, что даже общества, казавшиеся первобытными, традиционными, отличными от европейских, хотя и сохраняют эти черты, но, тем не менее, уже связаны тысячами капилляров (через торговлю, через колониальные отношения) во всемирную сеть общественных отношений.

Они со временем отошли от интереса к традиционному образу жизни и стали рассматривать любые сообщества. Сегодня антропология сохраняет в себе вопросы эпохи Гоббса, интерес антропологов к дикарям, «островам», нетронутым современностью, ушел в прошлое.

Катанга

Я хотел бы поговорить о гоббсовской проблематике как раз в применении к «медвежьему углу», при этом вполне затронутом современностью. Начну, пожалуй, с эпизода из моей собственной полевой работы — я безвылазно работал на севере Красноярского края в одном совхозе у реки Подкаменная Тунгуска, притока Енисея. Можно сказать, что это место вполне в духе классической антропологии, интересующейся тем, что далеко и экзотично (но это лишь место действия).

Поселок, о котором пойдет речь, — достаточно труднодоступное место. На эвенкийском языке Подкаменная Тунгуска называется Катанга — «Большая вода». По ней сложно подниматься или спускаться на лодке, поскольку она очень каменистая, так что это название дано вовсе не тем человеком, который плывет по реке, протаскивая лодку вверх между скал. Это взгляд на нее людей из леса, следопытов на оленях, для них она представляет совершенно иную перспективу.

В сентябре 1994 года я жил с группой эвенков далеко от поселка. В начале осени мы пошли туда, чтобы закупить продукты на зиму, когда им нужно заниматься пушной охотой. От лагеря мы с эвенком Владимиром ехали на оленях, потом оставили их и несколько часов шли пешком. По дороге в магазин Владимира остановил директор совхоза, крикнув ему, чтобы он немедленно пришел «на ковер». Примерно через полтора часа мой спутник, когда вышел, на вопрос о том, что случилось, ответил одним словом: «комбикорм». В существовавшем контексте этого слова было достаточно, потому что комбикорм тут стал притчей во языцех.

Комбикорм

Все это происходило в бывшем советском совхозе, переживавшем большие трудности, но все еще существовавшем за счет каких-то дотаций из последних сил, в частности за счет труда его директора. Это место расположено далеко от Москвы, Красноярска и даже районного центра, но ритмы его заданы нитями, связывающими его с другими обществами, с государством и с рынком. Я хочу подчеркнуть, что, да, там есть много экзотики, люди ездят на оленях, занимаются пушной охотой, но все-таки это не микрокосм какой-то иной вселенной, это в том числе и наш мир в миниатюре. В нем есть Москва, Красноярск, рынки для этой пушнины и так далее.

Директор совхоза, всю жизнь занимавшийся развитием совхозов и колхозов, был страшно горд, что в эпоху кризиса, почти голода, не только смог сохранить совхоз, но даже выбить где-то там, в Красноярске, субсидию на то, чтобы купить комбикорм и привезти его. Он собирался частично раздать, частично продать его совхозникам. Но для этого была необходима еще одна поездка, поскольку дорог там нет и комбикорм доставляли грузовиками по зимней трассе, каждый год тающей, и для того, чтобы развозить его по территории совхоза, нужен был вездеход, для которого необходимо топливо. Вот за ним директор и поехал в райцентр.

Пока он был в отъезде, произошел типичный для этой местности инцидент. Кто-то из местных решил не ждать, пока корм развезут по точкам в тайге, а взять свою долю и продать поселковым свиноводам, у которых есть на это средства. Этот некто (директор подразумевал, что это был Владимир) продал комбикорм, после чего в деревне началась пьянка. Пока весь корм не исчез, она не прекращалась, люди продавали его, и пьянка кочевала от дома к дому.

Гордый собой директор вернулся из райцентра с цистерной топлива для вездехода и не обнаружил на месте ни комбикорма, ни совхозников. Как только все это произошло, люди испугались (это, конечно, не гоббсовский страх, но все же) и, что называется, смылись. Об этом рассказывали потом по-русски, с некоторой примесью эвенкийского, и именно так и говорили — смылись. Поселок стоял полупустым, тишь да гладь.

Директор оказался в любопытной ситуации. С одной стороны, он уже ничего не мог поделать, а с другой стороны, ему нужно было показать, что он какие-то действия по этому поводу предпринимает. Он начал расследование, зная, что эти люди не будут прятаться в тайге бесконечно. Это не «дикари», живущие охотой, все они были так или иначе привязаны к поселку, где продавали шкуры или мясо, чтобы снова купить продукты, которые они не могли произвести сами, например — муку или макароны.

Вялотекущее расследование началось весной и продолжалось аж до следующей зимы. Когда кто-нибудь выходил из тайги, директор звал его «на ковер» и начинал кричать, обвиняя в участии в растрате комбикорма. Владимир для него являлся одним из основных подозреваемых на роль того, кто начал это делать первым, но тот, разумеется, все отрицал, говорил, что пьет мало, просто купил продукты и уехал в тайгу.

В разговоре со мной он говорил явную неправду — мол, он считает, что, чем зависеть от этого комбикорма, лучше жить по-дедовски, кормить оленей только ягелем. Говорил, что выйдет из совхоза и займется хозяйством так, как им занимались предки, даже показал заявление о выходе из совхоза. Но я знал, что он вряд ли это сделает, и впоследствии он так из него и не вышел — в нашей беседе он просто воспроизвел то, как он говорил с директором.

Это был не первый случай растраты в совхозе. Если вы знакомы с деревенской жизнью (особенно с советской совхозной), то знаете, что такие вещи случаются все время. Солярка оказывается потраченной, комбикорм исчезает, на картофельном поле остается мало картофеля. Вот чисто эвенкийская шутка-загадка (которая могла бы быть не только эвенкийской): «Что делает совхозный олень, когда приходит в гости? — Идет прямо в суп». И комбикорм тут — тоже ресурс, который как бы дается даром.

Я общался и с директором совхоза, желая услышать и его версию — неужели он действительно был так удивлен, что все это произошло, ведь, в каком-то смысле это был привычный ход вещей? Директор сказал примерно следующее: «такова жизнь, везде одно и то же» (по профессии он переезжал из одного объединения в другое). Оказалось, что он был рассержен, но не так уж и удивлен (да, в конечном итоге, не так уж и рассержен). По его словам, проблема с совхозами и поселками заключается в том, что они представляют собой некие зимники, нормально работают, пока держишь руку на пульсе. Но стоит тебе уехать в командировку или отпуск, как все тут же разваливается.

Зимник — это зимняя трасса, соединяющая райцентр вот с такими поселками. В этом регионе нет летних дорог, а по Подкаменной Тунгуске баржи могут подниматься только по большой воде в начале июня. После этого вода спадает, и продукты туда уже завезти не получается. В остальное время товары туда доставляют вертолетом, что дорого, или зимой, когда грузовики пробивают трассы — зимники, — существующие, пока лежит снег. Суть сравнения советского и постсоветского порядка с этим зимником заключается в том, что поддержание его требует неких усилий, и никогда ничего не получается само собой, на все нужно тратить огромные силы.

Этот человек тратил всю свою жизнь на поддержание функционирования государственных институтов, «выбивал» продукты. Хотя при этом он не говорил о Гоббсе, о политической теории, об этом думал я. Я приехал туда изучать не «дикарей», «дикари» — это антропология прошлого. Мы как антропологи вооружены пониманием того, что местные взаимоотношения функционируют либо по Марксу, либо по Веберу, либо по Дюркгейму (который был очень важной фигурой в истории антропологии). Согласно им, вне зависимости от волевого усилия членов общества, оно функционирует само по себе, автоматически, по своим законам.

У меня была в голове эта схема, но там я практически не наблюдал социальных механизмов, работающих автоматически. Я еще не думал о Гоббсе, но понимал, что систему отношений в этом совхозе сложно описать как самостоятельно функционирующую. Когда Дюркгейм писал об обществе, то вспоминал о Гоббсе, утверждая, что социология Гоббса представляет собой лишь предпосылки к социологии, таковой, в сущности, не являясь, поскольку в ней нет понятия функционирующего автоматически общества.

У Гоббса генезис государства возникает из некоего волевого усилия (нужно приложить усилие, чтобы возник порядок). Дюркгейм отрицает его правоту, говоря, что общество не зависит от сознания и волевых усилий членов этого общества, это реальность, работающая на другом уровне. Возможно, Дюркгейм и прав, а Гоббс — нет, но, глядя вокруг себя, наблюдая сибирскую реальность, да и российскую вообще, где многое работает за счет особых усилий, можно увидеть некую иллюстрацию противоположного, некую общественную ткань, которую необходимо стягивать за счет усилия воли. Нужно прилагать силу, чтобы доставить комбикорм, чтобы его не украли, чтобы люди вели себя ожидаемым от них образом, а не по-другому. Тогда я начал понимать, что жизнь там следует не дюркгеймовскому пониманию общества, а какому-то другому.

Забор детского сада

После этого я начал интересоваться не только тем, что происходит вокруг меня, с точки зрения этнографии, но и архивами, рассматривать исторические материалы относительно этого региона, Сибири. Главным образом меня интересовали местные архивы.

Как оказалось, материалы, накопленные за советское время, состояли преимущественно из подобных вышеописанному эпизодов. Они не обязательно были связаны с комбикормом. Например, директора жаловались, что люди, вместо того чтобы заниматься охотой, согласно плану, занимались тем, что в архивах называлось «бесконтрольные поездки на моторках по речке». В позднее сталинское время невыполнение плана объяснялось неготовностью к зиме, которая, как всегда, пришла внезапно. В еще более раннее время бездействие ставилось в вину «врагам народа», целенаправленно ставящим палки в колеса. Таких примеров можно привести много, и в этом хаосе повседневной жизни прослеживаются как попытки его упорядочить, так и, наоборот, воспроизводство самого хаоса.

Одним из ярких примеров хаоса, связанного с порядком и в то же время создаваемого этим стремлением навести порядок, является жалоба работников детского сада этого поселка на водителя КамАЗа, который доставлял дрова в это учреждение. Каждый раз, делая это, осуществляя как бы акт заботы об этом детском саде, он рушил его забор, и его приходилось ремонтировать. Забор этот был важен — по улице бегали собаки, были другие опасности, и детей от них нужно было ограждать. В каком-то смысле он и был неким символом цивилизации, и его ломали в попытке доставить дрова (то есть принести еще больше цивилизации в это место).

Когда водитель ломал забор, никто — ни водитель, ни совхоз, ни сельсовет — ничего автоматом не чинил. Нужно было жаловаться на собрании, даже кричать (я рассказываю об этом, чтобы проиллюстрировать ход вещей, которые должны происходить автоматически). Работницы детского сада жаловались не один раз — смотришь в архивные материалы, и через год они жалуются на то же самое.

Порядок в хаосе

Каким же образом это интерпретировать? Здесь и прослеживается связь с Гоббсом. Давайте задумаемся о том, что этот директор делает на Севере? Он приносит туда порядок, его жизненная, не просто карьерная, цель, цель его профессиональной позиции (директор совхоза, представитель администрации) — приблизить жизнь тех людей к среднесоветской, среднероссийской модели.

Цель существования этих институтов — не просто привезти комбикорм, а сделать так, чтобы выращивание оленей стало эквивалентом выращивания коров и свиней. Это приближение жизни, работы и всего хозяйства к некоей средней модели того, каким должно быть советское хозяйство в средней полосе. Благодаря этой миссии порядка, этой профессии, такие люди завозят в эти совхозы комбикорм, хотя это никому особо не нужно.

И комбикорм, и работа этого директора основаны на представлении о времени, где это светлое будущее уже реализовано и жизнь его совхоза приближена к общероссийской модели жизни на селе. С другой стороны у него есть совершенно иное представление о том, что все это — хаос, с которым невозможно справиться. Эти две вещи связаны друг с другом, причем связаны этнографически (с точки зрения происходящего вокруг) и исторически (с точки зрения архивных материалов этого же совхоза и сельсовета).

Если мы посмотрим на документы, характеризующие досоветское время, XIX век (причем не записки о том, как доставляют дрова, а о том, как распространяется христианство в Сибири) картина вырисовывается другая, но похожая. Архиепископ Иркутский Нил писал в своих путевых записках, что со времен Крестителя Иннокентия, с XVIII века, тунгусы (это старое наименование эвенков) показывали искреннюю тягу к вере и вообще ко всему лучшему, но «необходимо держать ухо востро, никто не может ручаться, что у крещеных родителей и дети крещены, а сами крещеные будут хоть сколько-нибудь следовать предписаниям православной веры». То есть тунгусы, монголы и якуты тянулись к вере, но в церковь потом многие не ходили и детей не крестили.

Для архиепископа Нила проблема была не столько в самом крещении, распространении веры, сколько в поддержании ее. Тунгусы и монголы, по его словам, «в бродячем и рассеянном образе жизни терялись из вида и тонули, можно сказать, в море лесов». Он задавался вопросом о том, не делает ли это бескрайние просторы тайги сродни хаосу, о котором писал Овидий Назон (древнеримский поэт)? Вот эта цитата: «Природа вид одна имела, вид массы грубой и стройной, до смены веществ бессвязная, недружная». Для него это такое «состояние природы».

«Состояние природы»

Для меня очевидны две вещи. Прежде всего тут существует два нарратива, — власти и государства, — проблематикой которых занимается Гоббс. Это нарративы государственного порядка (или, например, христианизации как такого порядка). Они описывают волевое усилие, направленное на создание этого порядка, и, казалось бы, сначала все идет гладко и хорошо.

С другой стороны, существует другой нарратив, в рамках которого директор совхоза или этот архиепископ кивают и говорят «ну что ж ты хотел, это ведь как зимник». В этом нарративе не требуется волевых усилий, все идет само по себе в вялотекущем хаосе, представляющем собой если и не «состояние природы», то состояние отношений, характеризующееся совершенно иными взаимоотношениями, где этот хаос виден очень легко — его не нужно создавать, он уже есть. Он существует, несмотря на попытки принести туда христианство в XIX веке или попытки установить там в XX веке различные формы советского и постсоветского государственного порядка.

В то время когда я разговаривал с директором совхоза, Черномырдин еще не произнес своей знаменитой фразы о том, что мы хотели как лучше, а получилось как всегда, но примерно он имел в виду это же самое. «Как всегда» — это очень интересная вещь. С одной стороны, в Сибири существует «состояние природы» «как всегда», неизменяемой природы отношений, человека. Для директора совхоза, для бюрократов, время является вечностью, постоянным хаосом. Это же является и нарративом государства, ведь эти слова говорит не Владимир, который смылся в лес.

Директор неслучайно говорил со мной о зимниках — эти люди склонны суммировать то, что они хотят сказать при помощи таких образов. Если это так, то директору и администрации нужно паковать чемоданы и уезжать. Но никто не уезжает, поскольку «состояние природы» — это тоже нарратив государства, это та история, которую государство рассказывает либо само себе, либо мне, антропологу. Все это согласуется с тем, что пишет Гоббс, о том, что, поскольку есть такое «состояние природы», государство и необходимо. Только на этого директора совхоза возлагается вся надежда на установление хоть какого-нибудь порядка, хотя и я, и директор, и Владимир знают, что «Левиафана», порядка не будет.

И нарратив «состояния природы», и нарратив построения государства повествуют не о законченном мире, не об установленном порядке. Они обоснуют необходимость самого директора совхоза в этом месте (ведь если бы не этот хаос, он бы не был тут нужен). Он нуждается и в нарративе порядка, который может быть когда-то создан, но ему также подходит нарратив о том, что на самом деле это бесконечная история и порядок недостижим.

Один красноярский журналист в 70-е годы писал о домах, которые превращаются в руины еще до того, как заканчивается стройка. Когда я это прочитал, то вывел формулировку о порядке, который необходимо поддерживать как зимник и одновременно он представляет собой такой дом, о котором «никогда не знаешь, то ли он еще не достроен, то ли уже представляет собой развалины». То есть это порядок, который будет, или это порядок, который был в прошлом?