28 января литературная премия «НОС», учрежденная фондом Михаила Прохорова и поощряющая тексты, в которых отчетлива заявка на «новую социальность и новую словесность», объявит имя лауреата. По традиции победитель будет определен в ходе открытых дебатов. В жюри этого года вошли журналист Николай Усков, искусствовед Анна Гор, историк Дмитрий Споров, журналист Тимофей Дзядко под председательством режиссера Константина Богомолова. Денежная составляющая премии: 700 тысяч рублей.
Полина Барскова «Живые картины»
Полина Барскова известна в первую очередь как поэт. Это стоит учитывать, читая ее книгу, основная тема которой — блокада. Барсковой, пожалуй, удается то, что мало кому удавалось — подойти к страшной теме с душевно иной стороны. Это лирическое переживание или своего рода адаптация исторической трагедии к собственному душевному строю. Не в смысле упрощения, но в смысле осознания: «Архивист перевозит души из одной папки в другую, из такой папки, откуда никто никогда не услышит, в такую, откуда кто-нибудь — ну хоть совсем ненадолго. Читатель становится архивом для того, чтобы произвести новых читателей, это уже физиология, остановиться читать нельзя. Иногда казалось, что единственный способ снова сделать это читаемым — переписать все заново, как башмачкин, букву за буквой, язычок старательно высунут: как у котика, как у ботика. Обвести блекнущие каракули, таким образом их обновив, привнеся в сегодня сам этот акт по-над-писывания. Слово за словом, исчезающие, как жир и сахар в ноябре, склонения спряжений. Запятые и тире бледнеют и падают, перестают делать смысл, не дышат и тают. Знаки препинания умерли в блокадных дневниках первыми, лишние знаки, как лишние люди, бескарточные беженцы из Луги и Гатчины». И правда, чтобы понять, иногда надо переписать, не переосмыслить, но как будто заново повторить, вписать старые слова в тетрадку своим почерком.
Татьяна Богатырева «Марианская впадина»
Осознание смерти, своей смертности к каждому приходит по-разному. И в разное время. Собственно, это понимание меняет оптику, восприятие окружающего мира, людей, явления, собственные переживания. С этого начинается история Я. Об этом и пишет Татьяна Богатырева: «Марианская впадина приходит ко мне впервые, когда иду по улице домой. Мы идём, я и мама, она держит меня за руку, я держу её одной рукой, второй рукой я держу мороженное, двумя пальцами, я не хочу, чтобы оно таяло, я хочу донести его до дома и съесть его там, в безопасности, это то, о чём я думаю, пока мы идём, весна, потому что цвет зелени ещё мягкий, он не стал ярким, и есть солнце, и мороженное в руке, и мама. Мне четыре года, или пять лет, мы идём и вдруг я понимаю, что когда-нибудь мама умрёт. Я понимаю, что мама умрет раньше меня. Я понимаю, что мама умрет, а я останусь здесь. Это то, о чём я думаю». Эта эмоция и есть самое главное. Просто потому, что действительность, привычная жизнь перестает быть просто существованием в контексте этого важнейшего осознания. Как жить с постоянным чувством близости (или неотвратимости) Марианской впадины, грозящего всем небытия.
Мария Голованивская «Пангея»
Фантасмагория на тему русской революции, новеллы, объединенные в романное повествование, богатство персонажей, событий, судеб. Трудно сказать, насколько это ново, не менее трудно определить, каково подлинное достоинство этой сверкающей яркости, но темперамент здесь чувствуется. «От вечного городского безделья, от опустевших городских бараков, где вши и неприличные болезни наряду со зверской усталостью еще каких-то сто лет назад заставляли горлопанов держать язык за зубами. Но нет больше ни бараков, ни дымящих юзинов, ни лавок для заводского люда, ни битых жен, а есть пустопорожняя толкотня и облизывание вилок в гипсокартонных ресторациях и попахивающий отдушками онлайн, дающий кровь и умопомрачение тем, кто никак более не горожанин, а офисный микроорганизм, питающийся болтовней и выдающий ее же в кал». В сорока двух новеллах, разных по стилистике (когда, например, рассказ почти приближается к сказке) автор создает квазирусский мир, или почти российскую реальность, или почти Россию (в историческом смысле этого слова). В этой книге нет мифологичности Владимира Сорокина. Да и сам стиль, сама поэтика совершенно иные. Но некоторые аналогии могут возникать.
Александр Ильянен «Пенсия»
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье —
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Эти строки из знаменитого стихотворения Осипа Мандельштама приведены отнюдь не случайно, поскольку, по уверению самого автора, роман изначально назывался «Пенсия (Tristia)». Нельзя сказать, что Ильянен пишет о «науке расставания», хотя и об этом тоже. Главное, что, это не социальный роман о жизни пенсионера, который бьется за получение пенсии, как можно было бы подумать. Слово «пенсия» здесь, скорее, указание на процесс, на созерцание проходящего бытия, текущей в разговорах и событиях, встречах и разлуках жизни. Это знак отстранения, незаинтересованного, то есть неангажированного наблюдения, и особенности письма, разумеется. Текст имеет явно дневниковую природу. Описание повседневности, привычной, обыденной событийности. В этом смысле важна не сама повествовательная ткань, не перечень фактов, впечатлений, характеров, но авторская позиция.
Данила Зайцев «Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева»
Это сага о жизни русских старообрядцев после революции, в эмиграции. Ближний Восток и Латинская Америка, новые реалии (географические, антропологические, культурные) и верность прежней традиции, наконец, язык, удивительный, невиданный, сохранивший, несмотря на все социальные катаклизмы, странствия подлинность и первозданность — вот, пожалуй, самое удивительное в этой книге. Важно учесть, что это книга не написанная, а записанная. Устная составляющая здесь (рассказы о своей жизни потомка эмигрантов-старообрядцев) более чем ощутима. Но в этом как раз и достоинство «Повести», знак подлинности. Не говоря уже о том, что это своего рода срез языка, уже не звучащего в нашей жизни, забытого, древнего. Это отголосок даже не позапрошлого столетия, но допетровской Руси.
А. Нуне «Дневник для друзей»
Записки на пороге смерти, дневник человека, работающего в хосписе в Восточном Берлине. Больные, врачи, хроника дней обреченных на смерть, медицинские истории. Понятно, что сама ситуация задает доминирующую эмоцию. Но самое любопытное в книге не то, что она описывает, иными словами, не факты (они обыкновенны и будничны), не действительность как таковую, но то, почему, собственно, автор рассказывает обо всем об этом, почему он обращается к этой теме, что открывает для себя, разумеется. И в других, разумеется. Какой становится жизнь на смертельном рубеже, или что смерть открывает в жизни: «Мне тут велели записывать высказывания пациентов перед лицом вечности. Herr К., 1958 года рождения, сообщил мне наставительно, пока я кормила его яйцом с ложечки: "яйца — они очень вкусные!". Лет десять назад я написала рассказ, в котором герой собирал высказывания умирающих. Надо сказать, что они все очень любят яйца. А для К. еда — одно из последних удовольствий, которые он себе может позволить. Еще он любит кошек. У него лежат разные альбомы с фотографиями кошек, и он их рассматривает. А еще перед глазами его на окне повесили большую фотографию, на которой он, уже больной, на кровати в хосписе, его жена, ребенок лет шести, которого он обнимает вместе с черно-белой живой кошкой. Я по глупости спросила: "Это ваш внук?" Выяснилось, что дочь».
Гузель Яхина «Зулейха открывает глаза»
Гузель Яхина уже стала лауреатом премии «Большая книга». И роман ее сегодня прочитан не только критиками, так что вряд ли нуждается в презентации. Многих впечатлила история молоденькой женщины, жены кулака (то есть крепкого хозяина и семейного тирана) из глухой татарской деревни, затем оказавшейся в сибирской ссылке, среди других раскулаченных и врагов народа. Живописность, колоритный язык, динамичность (почти кинематографическая) повествования — все это впечатляет. В первой части романа (это и есть рассказ о татарской деревне) в особенности. Вторая часть (лагерная жизнь репрессированных), пожалуй, разочаровывает. Собственно, с этим связаны основные претензии к автору. Но отказать в яркости и самобытности этому дебюту, пожалуй, нельзя.