«Клоуна должны узнавать по тени» Олег Попов после 25-летнего перерыва снова работает на родине

«К нам вернулся Олег Попов!» — не скрывает торжества Вадим Гаглоев, гендиректор Росгосцирка. Солнечный клоун сидит рядом, уткнув нос в две головки чеснока, устроенные наподобие респиратора — радости фотографов на пресс-конференции нет предела. Ожидание новой программы Олега Константиновича на родине затянулось более чем на четверть века. За это время сменилось много руководителей Росгосцирка. Практически каждый считал своим долгом привезти Олега Попова домой — из Германии, где клоун остался на излете СССР, перейдя в российское гражданство. Отказ был неизменным — даже невзирая на то, что один из визитеров пообещал ему квартиру на Кутузовском проспекте.

Переубедить артиста, который вполне успешно выступал все это время в Европе под именем Счастливый Ганс, удалось только в минувшем году — когда Росгосцирк зазвал Попова на вручение премии «Мастер» в Сочи; первый приезд Олега Попова в новую Россию, статус награды — «Легенда», единственный подобающий. Затем было открытие цирка Чинизелли в Санкт-Петербурге. Клоун вновь на манеже с легендарными репризами — и с новостями о том, что худрук питерского цирка Слава Полунин предложил ему выступать с большой программой — ее начали представлять в Санкт-Петербурге в конце минувшей недели. Название — «Пусть всегда будет солнце», идти будет два месяца, шестьдесят представлений; все как полагается на больших гастролях.

«Дома у меня всегда работает русское телевидение. Все, что происходило на родине — радостное, печальное, — я видел, всему этому сопереживал. Однажды ко мне приехали эти симпатичные люди, — Олег Константинович показывает на гендиректора Гаглоева и его заместителя, режиссера питерской программы Попова Олега Чеснокова, — и уговорили приехать на "Мастер". Я подумал: что отказываться-то? Я цирк люблю, молодых коллег, которым попросили что-то вручить и рассказать, уважаю. Друзей, кто жив, — сколько лет не видел! Взял и поехал в Сочи. Я уже думал заканчивать с работой, были такие мысли. Но когда я вышел на манеж, и зрительный зал встал и аплодировал — я весь рухнул. И подумал: вот мое второе дыхание!»

На следующее утро после премьеры — разумеется, безусловный успех — Олег Попов принял корреспондента «Ленты.ру» за завтраком в питерском отеле для цирковых. 85-летний артист сам настоял на том, чтобы жить в «Опилках» — так между собой называют гостиницу артисты.

«Лента.ру»: Вы начинали эксцентриком, канатоходцем. На какой проволоке опаснее работать — на натянутой или провисшей?

Олег Попов: Такую называют свободной. На натянутой, если будешь падать, есть время зацепиться. Маленький миг, но есть. А свободная выскакивает из-под ног сразу, даже мига нет. Вот публика больше на свободную похожа — шансов не дает, если сразу по душе не пришелся.

Петербургский зритель вам понравился?

Я всегда любил, когда в цирковом главке говорили: «А теперь ты едешь в Ленинград». Прежде всего, зритель здесь очень интеллигентный.

До сих пор?

Судя по приему — наверное, да. Город красивый, атмосфера историческая, цирк каменный, постоянный — чего еще надо? Я Европу объехал много раз — скажу, что в Петербурге самый лучший цирк. По Европе цирковые в шапито работают. Красивые, хорошие шапито — их у немцев сто, а у нас в России около сорока. Но шапито — не Большой же театр! А цирк Чинизелли вполне с Большим сравниться может.

О чем был ваш первый номер — выпускной из циркового училища, который вам в конце сороковых запретили показывать по политическим соображениям?

Обычная эксцентрика. А вот вокруг него целая история вышла. Режиссер, который номер мне, студенту, делал — Сергей Дмитриевич Романов — во время войны попал в плен к итальянцам. Пришло время его отпускать, он приезжает домой и попадает в «санаторий» в Сибирь, пять лет на исправление. После исправления он, бывший артист цирка, не может себе найти работу, никто не берет. Его друг, с которым Сергей Дмитриевич работал, стал директором циркового училища. И говорит: «Как режиссера я тебя на работу взять не могу. А как дворник ты работать можешь». И вот Романов числился как дворник, а работал как режиссер. У него были самые лучшие номера в этом выпуске этой цирковой школы. Но есть же и другие режиссеры со своими номерами! И их романовские успехи не радовали, а огорчали. И когда госкомиссия стала принимать мой номер, к нему придрались. Номер не советский, номер космополитический и все другие слова. Меня выпустили из училища без диплома — получалось, что пять лет моей жизни вылетели в трубу. Настроение у меня — как думаешь, веселое?

Думаю, не очень...

Правильно. Конец первой части. Слушай вторую часть. В жизни бывают хорошие друзья и плохие друзья. Хорошие говорят: «Напиши письмо в газету о том, как с тобой поступили». Я написал, вышла статья, меня вернули в училище. Сделали мы для выпуска номер «Утренняя гимнастика на проволоке». А на публике он не прошел.

Почему?

Не понравился публике, и все. Тут без «почему»: да — да, нет — нет. Это было «нет». Плохо сделали номер, ясно же. Показывал я его в Тбилиси. Директором цирка там был Ладо Кавсадзе, когда-то он был знаменитым эстрадным певцом. А звали его все цирковые Папа Ладо. После премьеры и провала он меня, юного студента, пожалел: «Попик, дорогой, что же делать с тобой? Давай попрошу артистов помочь тебе переделать номер».

А сколько переделывать?

Иногда до года доходит. А выступать с чем? Я говорю: «У меня есть еще один, но его забраковали». Рассказываю Папе Ладо первую часть истории. Он говорит: «Ладно, Москва далеко, давай показывай». Я отрепетировал, показал — и на ура прошло! Забегаю за кулисы, а Папа мне пощечину дает. Я чуть не заплакал: «За что?» А он мне: «Ты что, гад, плохие номера показываешь, а хороший вот так до самого последнего зажимал?» Засмеялись, конечно. Но меня с этим номером Кавсадзе оставил на следующую программу — цирковые работают по три месяца и уезжают дальше, а я в Тбилиси задержался на полгода. Потом, кажется, в Баку поехал. Там даже в тюрьме работал. Захожу к директору цирка, у него друзья сидят. «Знакомьтесь, — директор говорит. — Вот начальник тюрьмы, хозяин. А вот парторг тюрьмы». Я говорю, что от сумы и вот от нее — понятно что. Так что я бы с удовольствием отработал в тюрьме. Договорились, мы отработали. Стриженые там все, черные — но аплодировали очень.

Это в каком году?

Года считать уже не хочу. А выступать в тюрьме не труднее, чем в манеже. Легкого нигде нет, а труднее цирка вообще мало что в культуре происходит. Физическая нагрузка, переломы, вывихи — сколько раз ноги подворачивал... Манеж — это тебе не по асфальту ходить. И просто так не походишь: клоун должен думать, клоун не дурак. Стоп, себя хвалить не буду.

И другим не даете?

Можно. Но не обязательно. Мне нравится, когда пишут и хорошо, и плохо. Вот ты напишешь, что я полное дерьмо — я буду рад. Потому что я живой, я кого-то волную. А если про меня замолчали — значит, я умер. А умирать неохота.

Среди заповедей, которыми вы делитесь с коллегами, — «клоуна должны ждать»...

Это не я заповедь даю, это мне великий Карандаш, у которого я начинал в клоунаде, сказал в одной из бесед. Начинать программу с клоуна не надо: пара номеров должно пройти, пусть публика подождет, пока он наконец-то выйдет. И еще: клоуна должны узнавать по тени. У каждого из нас она своя, ни на кого не похожая. Я это понял, наверное, когда в детстве на фильмы Чарли Чаплина бегал — точно, с тех пор засело где-то.

Материалы по теме:

Смертельный номерРеформа Росгосцирка как зеркало революции внутри учреждений культуры

16 декабря 2015

То есть прежде всего для клоуна — тщательная выработка силуэта?

И тень, и все в цирке работает на таких собственных придумках. На том, что артист сам для себя изобретет. Никто ему не поможет, своими мозгами шевелить надо. Я с четырнадцати лет был учеником слесаря. Уже артистом, придумывая какие-то приспособления, заказывал их поначалу в театральных мастерских, на заводах, еще где-то. И все время делали не то, что я хочу. Скажешь ему «сделай мне вилку кривую» — делают вилку прямую, да еще спрашивают «зачем тебе кривая?». Поэтому сам реквизит делаю. И уже пока делаю, я с ним репетирую. Он — мой партнер, если я сам его сделал.

И не подводит?

Подвох может случиться всегда и везде. Особенно на премьере. Вот здесь на первом представлении показывал давно известный номер «Бабочка». Перед выходом на манеж от бабочки отвалилась ниточка управляющая. Сколько лет номеру — никогда такого не было.

И что делать в этом случае?

Очевидно, готовиться к подвохам. Все можно замазать, чтобы публика не заметила, но ты-то знаешь. На самом деле, замазывать и отыгрывать приходится часто, все время надо быть начеку. Или реквизит сломался, или кто-то пробежал и толкнул тебя перед твоим выходом — всего не предусмотришь, не придумаешь. Крыса из-под купола цирка спускается на парашюте — и вместо того чтобы долететь до манежа, по дороге цепляется за трапецию. Выглядело, кстати, как прекрасно придуманный трюк — пока, все же, не пришлось лезть и снимать.

Когда я давным-давно лежал в больнице, мне делали уколы. Это сейчас шприцы одноразовые, а раньше их кипятили. И вот я придумал для программы «Лечение смехом», где играл главврача, сцену: выхожу с медицинской этой кастрюлей, где шприцы кипятят, открываю крышку — и достаю оттуда не шприц, а сосиску. И ем.

Фото: пресс-служба цирка Чинизелли

Вы же и начинали со «съедобных» реприз?

Да, и тоже не от хорошей жизни. Вот смотри, в юности я очень хотел саксофон. На саксофоне играл Борис Петрович Вяткин, знаменитый клоун и музыкальный эксцентрик — хотелось чего-то подобного. Купил с рук у студента-музыканта за 800 рублей, когда сам 500 получал. Накопил и купил. Старый инструмент, но фирмы Selmer — хорошая компания. А он, оказывается, не играет ничего, такой плохой. Научиться на нем ничему невозможно. В общем, я отпилил ему мундштук и придумал репризу — будто бы я выхожу играть на саксофоне и откусываю мундштук. Только вместо настоящего я приладил к саксофону морковку.

Зато этот реквизит едва ли может подвести.

Ну, может быть. Или вот я написал песню для юбилея немецкого города, где живу: «Эглофштайн, Эглофштайн, ты меня не забывай, ты друзей моих встречай». Придумал микрофон, который в финале от высокой ноты раздувается в воздушный шар, а потом лопается и обсыпает меня пудрой. Уже гости собрались, а микрофон не готов — иголочка, от которой он должен лопнуть, куда-то не входила. Придумал новый трюк. Ну да, за пять минут. Нельзя же выходить без трюка. И импровизировать постоянно приходится. Как-то заметил, что в первом ряду зритель заснул. Побежал за кулисы, собрал газет советских, вышел — и сразу к нему: «На, читай».

Как вам удалось остаться беспартийным?

Потому что моего папу, часового мастера, в сороковые в тюряге то ли расстреляли, то ли он там просто умер. Ну и все, хватит на этом. Сколько раз меня в партию тянули. Был бы партийным — давно бы все получил по заслугам гораздо быстрее, чем оно случилось.

Со званием народного артиста СССР — куда быстрее? В 29 лет, один из самых молодых.

Ну вот тут да, я сам был удивлен. Молодой, беспартийный, народный. Значит, им некуда деваться было?

Вас кто-то любил наверху?

Старался с верхом не знаться. С вождями знаком не был. А те, кто шел наверх, потом своих друзей забывали. Лучше уж тогда с ними и не дружить вовсе, чтобы не быть забытым.

С Юрием Никулиным — вашим антагонистом в профессии и жизни — примирились для себя?

Знаешь, я публично дал зарок больше к этой теме не обращаться. Все, табу. Мы уже не здесь доспорим. Спасибо, что живу 85 лет — я дожил до хороших дней. Публика меня любит, знает. А в конце СССР, когда ушел на пенсию, спасибо не сказали. И дали три тысячи пенсии. О чем тут можно говорить, о каком возвращении? А они, Росгосцирк нынешний, приехав, сказали мне, что в Сочи будет проходить фестиваль клоунов. Мне же очень интересно посмотреть клоунов, правда? Тем более что меня пригласили вручать им премии. Самая-самая-самая моя болевая точка, поэтому я и поехал. И вручал. И сам получил «Мастера».

И заплакали.

Нервы не выдержали. За все страдания, за то, что весь зал встал при моем появлении, как на съезде партии. Волнительное дело. То, к чему я стремился.

К триумфу?

Не к триумфу. К любви публики. К ее пониманию — не только меня, но цирка. Цирк ведь после СССР — зачухали. Когда первый раз поднимался железный занавес на Запад — кто поехал? Цирк. И только потом балет и остальные. А кому сейчас больше внимания? Как раз балету. Мне это обидно. Вот поэтому я и приехал на большие гастроли, чтобы какую-то волну дать разговорам о цирке.

60 спектаклей, да?

Опять же, не считаю. Ни деньги не надо считать, ни представления. Идет дело — и идет.

В 70-х, согласно цирковой легенде, начальство пеняло вам на то, что в программах с вашим участием прочие номера были, мягко говоря, не столь хороши. На что вы будто бы отвечали: «Чем темнее небо, тем ярче звезды».

Что-то не помню такого. Вот сейчас у меня прекрасная программа. Все номера у коллег отличные. А два — фантастические: канатоходцы Волжанские и акробаты Черниевские. Супер, просто убийцы ножевые. Берет человек и крутит пять сальто-мортале — как по живому режут, страшно же смотреть. Другое дело, что именно поэтому программа не идеальна. В идеальной программе должны быть хорошие номера — и один плохой. Чтобы зритель сумел почувствовать разницу. А еще лучше — два плохих, чтобы зритель чувствовал разницу и во втором отделении. А у меня сейчас плохих нет! Редкая, убойная программа. Хочется, если честно, уйти из цирка на хорошей ноте, на хорошей гастроли. Сначала тут, потом в Москву. И, может быть, закончу.

Насовсем?

Ну было бы желательно. А дальше жизнь покажет.