«Революция всегда приходит неожиданно» Историк Павел Кудюкин о судьбе демократического социализма

Бернард Шоу первым ввел в обращение термин «демократический социализм». С 1920-х годов его устойчиво использовали немецкие социал-демократы, российские меньшевики и эсеры. Затем, с 1951 года, он официально вошел во Франкфуртскую декларацию, на основе которой был построен Социалистический интернационал. Идея о том, что нет демократии без социализма (и наоборот), являлась крайне важной. Сохранение демократии как способа развития общества лежали в основе борьбы эсеров и меньшевиков с большевиками.

В рамках лекции о развитии идей и практике социал-демократии, а также о возможном социал-демократическом будущем России и всего мира рассказал историк и деятель российского и белорусского социал-демократического движения Павел Кудюкин. «Лента.ру» записала основные тезисы его выступления.

Три разных понимания социализма

Проблема соотношения демократии и социализма возникла давно. Кому-то это покажется несомненной тавтологией, поскольку для многих сторонников этой теории социализм не может иным, кроме как демократическим. С другой стороны, кто-то считает это утверждение классическим оксюмороном, мол, демократия и социализм — это вещи несочетаемые и демократического социализма в природе и вовсе быть не может.

И апологеты обществ советского типа, и крайние антикоммунисты считают, что такой строй мог быть реализован только в таком виде, как в сталинском СССР, в Китае при Мао, в Северной Корее. Он якобы был и будет строиться и поддерживаться только методами жесткого подавления и насилия. Впрочем, сторонники крайнего коммунизма говорят, что у них тоже демократия, только выраженная в другой форме — социалистической, пролетарской и так далее.

Но, во-первых, социализм обозначает как минимум три связанные, но не вполне совпадающие вещи. Прежде всего, это совокупность некоторых идейных представлений о посткапиталистическом обществе или социуме, альтернативном капитализму. Специалисты по истории русского утопического социализма Александр Володин и Борис Шахматов в свое время определили его как позитивный антикапитализм.

Второе определение — социализм как движение, совокупность разного рода организаций, инициатив и действий, которыми руководят идеи и представления о будущем некапиталистическом обществе. Третье — объективный процесс накапливания в капиталистическом социуме некоторых элементов будущего посткапиталистического общества.

Не все социалисты признают это вообще в принципе возможным, но многие считают, что уже в рамках капитализма начинают формироваться некие посткапиталистические элементы, входящие в противоречие с ним. Это рано или поздно приведет к качественному переходу, когда мы сможем говорить о том, что живем в новом обществе.

Ведется достаточно много дискуссий о том, когда этот переход произойдет. Кто-то говорит, что он где-то уже случился, и капитализма как такового уже нет, кто-то переносит его в более-менее отдаленное будущее. Но с учетом такого разнообразия определений под понятие социалистических движений и концепций подпадает довольно большое и неопределенное множество, в котором довольно трудно очертить границы. Внутри этого множества есть очень серьезные разногласия.

Почему ранняя демократия похожа на диктатуру

Если говорить о демократии модерна, которая рождается в великих революциях (прежде всего, XVIII века в США и Франции), то она обосновывается теоретически в концепции Жан-Жака Руссо. Эта демократия — совсем не то, что мы сейчас под ней понимаем, потому что она исходит из некоего представления о существовании всеобщей воли, выражающей интересы народа и являющейся ее выражением.

Причем, как пишет Руссо, «общая воля» — это совсем не то же самое, что и «воля большинства». Эта концепция (воплощенная, в первую очередь, в якобинской диктатуре), оказывается какой-то очень недемократической демократией. Предполагается, что кто-то определил всеобщую волю, а те, кто ей не соответствуют, становятся врагами народа, и их надо подавлять как антинародные, антидемократические элементы.

Как потом покажет практический опыт, всеобщее избирательное право само по себе никакой панацеей от всех проблем не является. Оно вовсе не приводит к избранию тех людей, которые могли бы считаться выразителями интересов большинства. Наверное, ярче всего это проявилось в ходе революции 1848 года во Франции, когда, по выражению Александра Герцена, революция «зарезалась» всеобщим избирательным правом.

Известны результаты выборов, когда большинство получали отнюдь не республиканцы, демократы или социалисты, а представители различных монархических партий. К тому же, первые страны (Соединенные Штаты не в их числе), где начало внедряться всеобщее избирательное право, были отнюдь не демократическими (Франция при Наполеоне III, Германия Бисмарка).

Оказалось, что сами по себе демократические механизмы еще не гарантируют отражение интересов большинства, тем более что само оно тоже начинает расплываться. В манифесте Коммунистической партии Маркс и Энгельс пишут: «Первый шаг пролетариата — завоевание демократии». Здесь она понимается не в привычной нам форме, с плюрализмом мнений и свободами, а как диктат большинства, и вполне органично соединяется с идеей диктатуры.

Сама идея диктатуры пролетариата у раннего Маркса, видимо, заимствована в значительной мере у Луи Огюста Бланки. Разница здесь только в том, что у Бланки это диктат просвещенного и просвещающего меньшинства на время, пока народ не дозреет до того, чтобы взять власть в свои руки.

Классический пример — это поздний, глубоко больной Ленин, размышляющий о судьбах русской революции и большевистской диктатуры. Он рождает нетривиальную идею: мы берем власть, и с позиции власти подтягивает общество к тому, чтобы оно смогло стать в перспективе социалистическим. В его статье «О нашей революции» он, по сути, воспроизводит ту же бланкистскую идею о диктатуре просвещающей, подтягивающей к необходимому уровню социум. Но как показывает опыт, она быстро перерождается, и даже если просветительские идеи в начале и присутствуют, то быстро отходят на второй план.

Интересно, что это предсказывал сам Ленин, еще задолго до взятия власти. В 1905 году он написал: «Кто хочет идти к социализму по другой дороге, кроме демократизма политического, тот неминуемо приходит к реакционным и нелепым (как в политическом, так и в экономическом смысле) выводам». Впрочем, и у более зрелых Маркса и Энгельса, которые учли опыт революций 1848-49 годов и послереволюционного развития, уточняется понимание диктатуры пролетариата. Это либо чрезвычайная временная революционная власть, либо в более широкой трактовке просто синоним классового господства.

Почему социализм неотделим от демократии

Принципиальное отличие социализма от капитализма заключается в том, что первый небезразличен к политическому режиму. Он представляет собой общество, где устранена эксплуатация, угнетение и постепенно изживается отчуждение. Предполагается, что достижение этого возможно на базе общественной собственности. Апологеты общества советского типа говорят, что государство, которое выражает интересы пролетариата или всего народа, осуществляет такое правление от имени и в интересах социума.

Но может ли власть, на которую общество не влияет, выражать его интересы? В качестве некоего случайного совпадения, наверное, может, но как систематическое явление — нет. Государство, которое не избирается и давит пытающихся проявлять самостоятельность граждан, очевидно, не представляет народ. Оно может это делать только в том случае, если обеспечены элементарные демократические принципы (не обязательно западного типа).

Демократия первична по отношению к социализму, потому что она, пусть ограниченная, без социализма возможна, а социализм без нее — нет. Это далеко не сразу было осознанно социалистическим движением, потому что, прежде всего, значительная часть социалистических концепций долгое время была аполитична. Например, в России первой организацией, которая поняла важность демократии (по крайней мере, как предпосылки и инструмента социализма), была «Народная воля».

Сходные процессы протекали и на Западе. Так, в письме Эдуарду Берштейну в 1884 году Энгельс пишет о важности демократии как средства в борьбе за социализм. Но он крайне двусмысленно говорит о демократии как таковой, ссылаясь на то, что она является понятием историческим и изменяющимся. «Пролетариату для овладения политической властью также нужны демократические формы», — пишет он. Формы эти для него — лишь средство, и после овладения властью они уже не обязательно нужны. Дальше он говорит: «Если же кто-либо теперь стремится к демократии как к цели, то он должен опираться на крестьян и мелких буржуа, то есть на классы, которые обречены на гибель, и, поскольку они хотят искусственно сохранить себя, являются реакционными по отношению к пролетариату».

Виктор Чернов в 1933 году в неопубликованной работе «Итоги марксизма» довольно основательно разобрал двойственность отношения марксизма к демократии, показав, что она во многом коренится на «индустриоцентризме» марксизма — представлении о том, что только полное развитие капитализма, расслоение общества на буржуазию и пролетариат, создает предпосылку для социализма. Практика же показала, что все не совсем так — в конкретных обществах (кроме относительно недолгого периода в Великобритании) индустриальный пролетариат нигде и никогда не составлял большинства в обществе.

При этом он крайне неоднороден и его политическое (в том числе, электоральное) поведение определяется отнюдь не только его объективным социально-экономическим положением. Так, значительная часть тех же промышленных рабочих во всех странах голосовала совсем не за социалистические партии.

Это поведение продолжает существовать. В той же Франции значительная часть французских рабочих голосует за Национальный фронт, да и в России немалая часть работающих в промышленности голосует за ЛДПР и Единую Россию. Это опровергает идею, согласно которой при наличии избирательного права и большинства пролетариата произойдет автоматическое движение в сторону социализма.

В дальнейшем развитии марксистской мысли итальянский философ Антонио Грамши развивает идею гегемонии как влияния тех или иных классов на большинство, как механизма формирования больших межклассовых коалиций. Карл Каутский после русской революции говорит, что вопрос перехода к социализму — это вопрос формирования неких социальных объединений. Так, нельзя основывать свою политику исключительно на рабочем классе, надо искать социальные союзы, учитывать интересы разных групп населения. Это самым оптимальным образом обычно происходит в условиях демократического режима, когда такие общественные коллективы имеют возможность формировать свое политические представительства, вести между собой диалог и вырабатывать некие социальные компромиссы.

Либерализм также сформулировал многие из условий свободы человека, но социалисты сделали следующий шаг, поставив вопрос о материальных основах этой свободы. Может быть свободен человек, который готов продать свою свободу за хлеб? Может ли человек, вынужденный все свое время отдавать работе ради пропитания, быть в полной мере сознательным, ответственным гражданином и находить время для общественной активности?

Популярный лозунг борьбы за восьмичасовой рабочий день «восемь часов на труд, восемь часов на сон, восемь часов на развитие и на гражданскую активность», действительно, создает некоторую материальную предпосылку для наполнения формальной демократии реальным содержанием. В этом отношении демократический социализм ставит вопрос о том, что демократия не ограничивается только политической сферой, но представляет собой гораздо более широкое понятие, включающее в себя все большие возможности участия в определении того, от чего зависит твоя жизнь, в обсуждении и принятии решений. Поэтому демократические социалисты говорят, что народовластие должно быть не только политическим, но и экономическим, социальным, культурным.

Опыт русской революции и последующего развития советского общества, опыт формирования обществ советского типа (в большей части Восточной и Центральной Европы, Китай, Куба) обострил проблему, в результате существования которой без демократии получается не социализм, а нечто иное, хотя и не обязательно капиталистическое. Образуется общество, где сохраняется, а во многих случаях и ужесточается, эксплуатация и угнетение.

Критика советского социума и большевистского этапа русской революции началась очень рано, притом, в том числе, со вполне последовательных социалистических позиций. Известна рукопись Розы Люксембург: «Свобода — есть всегда свобода инакомыслия», и там содержится очень четкое предсказание, во что выродится большевистский режим.

Кризис идей социал-демократии

Большинство сторонников современной социал-демократии пришли к довольно размытому пониманию демократического социализма как некоего бесконечного движения к бесконечно удаляющемуся горизонту. То есть, мы постепенно расширяем политическую демократию, права трудящихся, внедряем элементы государственного и общественного регулирования экономической жизни, ликвидируем наиболее вопиющие проявления социального неравенства, и так в перспективе капитализм превращается в нечто иное.

Для других это понятие стало достаточно определенным, характеризуемым своей экономической системой общественным устройством, которое может быть достигнуто в обозримом будущем. Например, в 60-х — начале 80-х годов прошлого века это ярче всего было выражено в южноевропейском социализме, у французской Социалистической партии, греческого ПАСОК (Всегреческое социалистическое движение) и Испанской социалистической рабочей партии в концепции демократического самоуправленческого социализма.

Эта концепция разбилась в начале 1980-х годов, когда Соцпартия Франции пришла к власти. Обнаружилось, что такая модель нереализуема в рамках одной отдельно взятой страны. Неудача французских социалистов подчеркнула идущий еще из позапрошлого века вопрос о том, возможен ли социализм в одной стране, либо он требует гораздо более широкого контекста, транснационального или наднационального. К тому же, примерно с 70-х годов, капитализм стал сильно трансформироваться, становясь транснациональным, проламывая национальные границы, создавая наднациональные центры силы и принятия решений, что привело к серьезному кризису традиционных понятий государства и демократии.

До конца 70-х годов можно было говорить о расширении демократии, по крайней мере, в развитой части мира. Но начиная с неолиберальной волны — тэтчеризма в Великобритании, Рейгана в США, — мы вынуждены констатировать все большее выхолащивание демократии, ее формализацию и глубокий кризис, что представляет очень серьезный вызов для людей, считающих себя сторонниками социализма. Здесь необходимо искать способы борьбы за наполнение демократии реальным содержанием, причем не только на национальном уровне.

Социалистическое движение почти с самого начала декларировало свою приверженность интернационализму, в то же время каждый раз, когда жизнь требовала проявить его на деле, это чаще всего получалось не очень. В лучшем случае он оставался декларативным, в худшем — происходил переход на обслуживание национальных государственных интересов вопреки более широким, международным. Сейчас в этом отношении наблюдается глубокий кризис демократического социализма, поскольку мы начинаем формулировать и осознавать проблемы, но пока еще не умеем предлагать решения.

Необходимо находить новые формы организации, поскольку в очередной раз старые формы, показавшие себя неэффективными, во многом тоже формализовались — взять хоть те же структуры Социнтерна. Скажем, после революций в арабских странах Социнтерну пришлось срочно исключать из своих рядов свергнутые партии Туниса и Египта, которые «вдруг» оказались недемократическими и несоответствующими принципам Интернационала.

Посткапиталистическое будущее

Трудно привлечь на свою сторону большинство. Увы, без такого привлечения мы не получим общество, которое демократически переходит к новому, посткапиталистическому состоянию. Но я убежден, что альтернативой демократическому социализму является достаточно невеселое будущее. Капитализм станет эволюционировать, и отнюдь не в сторону большего гуманизма, демократизма, равенства. Если не будет социалистического демократического противовеса, то нам предстоит движение к очень иерархизированному, жестко сегментированному обществу, по типу описанного в «Машине времени» Уэллса. Некоторые элементы этого видны уже в современности.

Можно предположить, что посткапиталистический социум станет не экономической формацией, а чем-то иным. Экономика будет присутствовать, но ее роль резко уменьшится. Маркс в «Капитале» выразил идею, что в будущем обществе свободное время станет мерилом общественного богатства, а труд как вынужденная деятельность отомрет или резко сократится, на место вынужденного труда придет творчество. Но вопрос состоит в том, придем ли мы к такому обществу вообще — развитие мира после Маркса показало, что социализм возможен, но не неизбежен.

В нынешней ситуации вряд ли можно говорит о переходе к социализму в рамках одной страны, даже такой большой, как Россия. Мы находимся в серьезном экономическом кризисе, но он пока не перешел ни в социальную, ни в политическую стадию. Впрочем, этот процесс может произойти очень быстро и взрывоопасно, потому что революция всегда приходит неожиданно. Беда в том, что революционеры, как правило, готовятся даже не к прошлой, а к позапрошлой революции.

Даже в классических государствах всеобщего благосостояния в Западной Европе актуальной становится идея нового социального государства с учетом накопленного опыта, с меньшей ролью властного патернализма и с большей общественной самоорганизации, а также идущей снизу, а не принудительной общественной солидарности. Это не замена демократическому социализму, но она может стать важным шагом в направление к нему.

Большая проблема России — ее экономика дешевого, недооцененного труда. Реальная зарплата в стране даже в самые лучшие годы отставала от роста его производительности. Если есть дешевая рабочая сила, тогда нет экономических стимулов для технологического и технического прогресса, для улучшения качества менеджмента и организации производства. В этом отношении борьба за переход к экономике достойно оплачиваемого труда — это борьба в том числе за ускоренную модернизацию российской экономики.