Когда в товарищах согласья... О сложных метаморфозах некогда прекрасного обращения

С чем только ни сравнивают язык. Он – и серебро, и парное молоко, и мед, и яблоки, и свет, и огонь, и бронза, и гранит, он прочнее мрамора и стали. Зверски полезная, нужная и вкусная вещь. Но – и самая обманчивая тоже: ведь он у нас без костей. А это уже про язык религиозных и политических деятелей, или про язык лжи. Такой язык уподобляют уже не меду, но яду, да и другим стихиям – ветру и воде. А в прошлом, двадцатом, веке его впервые уподобили дереву. Вот о деревянном языке и поговорим.

В самом слове "деревянный" ничего плохого нет. Буратино вон тоже деревянный, а Карабас-Барабас с Дуремаром такие же, как мы с вами. И все равно Буратино человечней Дуремара. Что же имели в виду ученые люди, когда назвали формальный язык бюрократии и покорного ей казенного человека деревянным? На этот вопрос недавно проще и точнее других ответил лингвист Николай Борисович Вахтин. Это язык, ключевым словам которого не противопоставлены их отрицания. Язык, который претендует на то, чтобы все, им сказанное, считалось истиной в последней инстанции. Оттолкнемся от этого вахтинского определения.

Претензия на истину сначала оглупляет, а потом иссушает. Сначала вас радуют дружные всходы идущей за вами и не сомневающейся в вашей мудрости зеленой молодежи, а потом вы и сами не замечаете, как ваша идеология превратилась в дрова. Вы удивляетесь, почему это в мозгах ваших сторонников эти дрова не горят? Вы хотите "жара молодых сердец"? Но печек деревянных не бывает, поэтому деревянный язык, несмотря на свое горючее название, не горит, хотя и не тонет. А когда у носителей деревянного языка не остается средств для познания, выясняется, что играть на чужих мозгах нечем: дубинка – плохая замена смычку. И тогда ваше идеологическое дерево начинает гнить.

Вот вам пример из жизни. Прекрасное слово "товарищ". Старинное обращение, позолоченное самим Пушкиным: "Товарищ, верь, взойдет она...". Товарищем называют, конечно, не всякого, товарищей у нормального человека всегда мало. Но вот к детям и внукам Пушкина пришли идеологи и сказали: а мы вам сделаем так, чтобы товарищами были все. Да что товарищами – братьями! Почему же в ХХ веке "товарищество" и "братство" начали деревенеть на глазах? Вряд ли из-за того, что в досоветском бюрократическом языке слово "товарищ" употреблялось в значении "заместитель", хотя кто-то и может подумать, что это первый шаг к формуле "у нас незаменимых людей нет". Дело в другом: когда товарищами принудительно объявлены все, оказывается, что настоящие "товарищи" – только некоторые, но именно они почему-то и решают, кто тут – товарищи, а кто – нет. О братстве даже и не говорю: оно и вовсе кончилось братвой.

Была такая хохма на закате сталинской эпохи: "Как сообщили нам руководящие товарищи, среди нас, товарищи, есть товарищи, которые нам, товарищи, совсем не товарищи!" Носитель языка пытается хоть как-то спасти простое человеческое значение, вытаскивая хоть одно живое волоконце из этой идеологической веревки. Но – не получается. Поэт Всеволод Некрасов в 1970-х напишет свой гениальный ответ Пушкину:

Товарищ, верь, взойдет она!
Товарищ прав.

"Служили два товарища". Один – друг, коллега, свой, близкий по духу. А другой – казенный, деревянный товарищ майор госбезопасности первого ранга. Или товарищ Сталин.

Тот самый "товарищ", который нам, якобы, "дороже всех красивых слов".

Товарищ, который всегда прав.

"Тамбовский волк тебе товарищ" – вот ответ этого товарища – от вертухая и гражданина начальника до генерального секретаря ЦК КПСС – человеку. Так, незаметно, всего за одно поколение, прошедшее после отмены "господ" и "сударей", официальный товарищ и перестал означать друга, коллегу, своего, близкого по духу. Он стал – на деревянном языке – обозначать человека казенного, вон того, за тебя решающего, тебя просвещающего да поправляющего.

За это деревянное злоупотребление старым верным "товарищем" – за "дорогого товарища Брежнева", за "товарищ урожай" и за "товарищ комсомол" – носители языка до сих пор платят друг другу взаимным раздражением. Ведь у одних в нашей стране "товарищ" – это по-прежнему тот, кто всегда прав, и только потом – пушкинский единомышленник и соратник. Но у других-то – наоборот! Они, может, и хотели бы, как Всеволод Некрасов, говорить на одном дыхании "Товарищ, верь!.." Да вот не задается с солидарностью, потому что как раз тошнит.

Ведь оба товарища сидят внутри одного человека. Вот почему из-за казенщины не может не вылезать живое и настоящее. А задушевной лирике не можно не фальшивить.

"Товарищ Сталин, вы большой ученый..." От вас тошнит, товарищ.

"Некоторые товарищи думают... Эти товарищи ошибаются..." От вас тошнит, товарищи.

Товарищ Ленин, ну совсем не хочется жить около вашего открытого гроба и тела. Товарищ песня, ты уж, пожалуйста, не лейся больше, а?

- Товарищи! - обратилась к сокурсникам девушка Анастасия (самое популярное имя набора этого года). - Никто моего Солженицына не видел?

Тут я проснулся. С чувством, которое, возможно, испытал Александр Иванович Герцен, когда его разбудили декабристы. Но шел январь 2010 года, я тихо спал на собственной лекции и машинально записал в дневнике: "Все проходит, прошла и пост-советская эпоха. Новое поколение, кажется, снимает остроту нашего момента".

Пусть с нейтральными обращениями в стране по-прежнему напряженка, пусть бывшие интеллектуалы, самодовольно чавкая, величают друг друга "правыми" и свысока, но не с высоты, поплевывают на левизну. Может быть, возвращается и левый утопизм? Черт его разберет! Ведь словом "товарищ" называют друг друга и фашисты! Кто победит? Бог его знает! Но слово-то по-прежнему живет, оно снова задышало. Пусть для товарищей Зюганова – это уже даже не дрова, а кизяк, который они выгребают из-под кремлевской стены. Вчера еще, казалось, деревянный, сегодня "товарищ" зеленеет в трех пересекающихся враждебных молодежных сообществах – в левом, в национал-большевистском и в правом. С красными, с розово-бежевыми и с красно-коричневыми цветочками. Дожидаясь ягодок, не удивляйтесь: ведь это советский деревянный язык стал перегноем для того, что растет сегодня и что мы далеко не всегда понимаем. Угроза и надежда здесь сплавлены загадочным образом. И разгадки этой загадки я не знаю.