Всю свою уже не короткую профессиональную жизнь слышу о главенстве стиля, или о превосходстве в искусстве «как» над «что», если прибегнуть к сленгу посвященных. С этим не поспоришь: число историй для повествования (биографий, житейских хитросплетений, love story и проч.) практически не пополняется и не обновляется — Х.Л. Борхесу с лихвой хватило пальцев одной руки для подсчета столбовых сюжетов литературы. Но каждый проходит этот довольно типовой маршрут от рождения до смерти все-таки по-своему и мог бы рассказать об этом на свой лад, более того — рассказать интересно, а то и захватывающе. Мог бы, если бы обзавелся собственным стилем… На колу мочало.
Человек со стороны или новичок может счесть обретение стиля результатом свободного выбора. Мол, писатель или какой-нибудь еще «творческий работник», прежде чем взяться за дело, прикидывает: писать ему просто, по-людски или позаковыристее — «стилем»; а если стилем, то каким? Будто речь идет о стилях плавания.
Механизм обзаведения стилем представляется иным. Стиль в словесности — производное от предельно точного, без зазора совпадения слова с авторским видением и пониманием предмета. Нехорошо, приблизительно сказано. Вторая попытка: лишь точно назвав предмет или явление, автор понимает, что он имел в виду, — другой образ действия ему заказан. А так называемые «простые смертные», описывая какое-либо явление или предмет, стараются воспроизвести общепринятые формулировки, которыми данное явление или предмет по традиции описывается. Звучит высокомерно, но вполне вероятно, что наша массовая приверженность общим местам — единственный залог возможности взаимопонимания! Если, скажем, я забыл, как будет на иностранном языке «яблоко» и прошу дать мне нечто «круглое», «сладкое» и «красное», то все-таки у меня есть надежда, что рано или поздно я именно яблоко и получу, а взыскательный художник пусть себе бунтует против этих заезженных и приблизительных эпитетов и подыскивает свои, точные. Бог в помощь!
Доведенную до предела авторскую точность, когда знакомое видишь как новое, принято называть стилем. Нередко оказывается, что стиль и писатель настолько одной крови, что трудно отличить бытовые бумаги автора от его собственно художественной работы. Вот выдержка из деловой переписки: «Райгидротехник от тележной тряски, недосыпания, недоедания, вечного напряжения стал ползать, перестал раздеваться вечером и одеваться утром, а также мыться. Говорит, зимой сделаю все сразу». Андрей Платонов, разумеется: льва видно по когтям.
Поиски стиля подогревает и ревность автора к чужим, «ошибочным» или ложным версиям близкой ему темы. Когда интервьюер с улыбкой, как взрослый подростка, спросил Алексея Германа, не из духа ли противоречия по отношению к показу войны в советском кино снята «Проверка на дорогах», Герман тотчас сердито согласился, что, конечно же, из духа противоречия — а как иначе!
Разновидность точности — лаконизм — тоже примета стиля. Ставшая штампом фраза Чехова про «краткость — сестру таланта» по большей части употребляется некстати — как похвала произведениям скромного размера, тогда как Чехов наверняка имел в виду отсутствие красот и излишеств, строгую соразмерность средств и цели высказывания. Иначе и быть не могло: ведь он чтил и любил Льва Толстого, у которого счет идет на сотни страниц, а многословия нет. В этом смысле все стоящие писатели — минималисты.
Широко известны слова Толстого, что возьмись он передать содержание «Анны Карениной», ему пришлось бы написать роман заново. Андрей Платонов высказался по сходному поводу не менее выразительно: на просьбу издателя «кратко объяснить, в чем идея и тема» его произведения, он ответил несколько недоуменно, что «никакая тема не поддается более краткому изложению, чем ее возможно изложить в книге».
Стиль внимает не только диктовке авторского внутреннего голоса, но и разноголосице эпохи. Какие-либо поветрия, новшества в языке могут восприниматься современниками как порча и даже вырождение, пока кто-либо во всеоружии таланта не возьмет ущербную речь в оборот и не извлечет из нее стиль.
«Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и ускакал, больше я его не видел». Это не Бабель, а из воспоминаний поручика С.И. Мамонтова; но беспечное озверение пополам с истерикой, видимо, ощущались в самом воздухе Гражданской войны и сделались лейтмотивом «Конармии». А когда бессловесные массы внезапно обрели дар речи и принялись наново именовать мир, Платонов открыл в этом косноязычии смысл и душу. А Зощенко в ту же пору взял за исходную точку стиля язык коммунальных квартир и «трамвайных перебранок».
Так что большие стилистические открытия объективны и сопоставимы с выдающимися открытиями в естественных науках. Закон всемирного тяготения существует сам по себе от начала времен, но именно Ньютон обнаружил его существование.
И примеров подобного наведения реальности на резкость в искусстве немало.
Смолоду я считал условностью живописи Возрождения виды сквозь высокие узкие окна с неправдоподобно большим обзором, вмещающим небо, горы, долину с рекой и белыми петлями дороги. Пока однажды не забрел в церковные руины под Кутаиси и не увидел через щербатый оконный проем примерно ту же панораму. На недавней московской выставке Пауля Клее можно было прочесть и дневниковую запись художника: «Искусство не изображает видимое, но делает его видимым».
Правда, собственный стиль, даже очень яркий и абсолютно узнаваемый, не гарантирует писателю легкой жизни. Лишь постоянный приток душевной энергии и вера в насущность своего сообщения предупреждает превращение стиля в хватку мастерства. На эту тему — о «строчках с кровью» и т.п. — великими авторами сказано много горьких и гордых слов.
Давным-давно я прочел высказывание, кажется, Огюста Ренуара, что-де в искусстве главное не что и не как, а кто. Но даже если я запамятовал, и это было сказано кем-то другим, все равно, похоже, так оно и есть.