Руслан Аушев ушел довольно давно, и, если вы заметили, после его ухода особых проблем в Ингушетии не было. Проблемы начались этим летом, когда в республике одно за другим стали происходить убийства и похищения. Мне кажется, это, во-первых, связано с тем, что некоторые ингушские авторитеты, которые находятся не в Ингушетии и, возможно, не в России, хотят отставки Зязикова, а, во-вторых, с тем, что Зязиков, к сожалению, действительно не может навести в республике порядок. Почему я говорю «к сожалению» – потому что первое лицо такой сложной республики как Ингушетия просто обязан все контролировать и не надеяться на то, что вмешается федеральный центр и наведет порядок вместо него. Когда доходит до вмешательства федерального центра, это всегда чревато, особенно на Кавказе. Федералы не понимают местного менталитета, специфики взаимоотношений между местными жителями и силовыми подразделениями, не понимают, что в Ингушетии, как и в Чечне, человек в российской военной форме не пользуется уважением и авторитетом, и появление большого количества людей в этой форме вызывает ответную агрессивную реакцию. Все мы знаем, что как только в республику ввели группировку из 58 армии в 2,5 тысячи тысяч человек, убийства и подрывы участились. Это такая ответная реакция общества, которое пытаются задавить. В Чечне эта ответная реакция до сих пор существует – возможно, там масштабная силовая операция несколько приглушила протест общества, но он теперь стал внутренним, скрытым, и рано или поздно вылезет на поверхность в более резких формах, чем были.

Что касается Аушева, то не думаю, что этот человек сейчас хочет вернуться в республику. Он прекрасно понимает, что против Кремля играть не стоит, иначе можно поплатиться свободой или жизнью. Именно поэтому он сейчас очень закрыт – я не помню, чтобы в последнее время кто-то смог взять у него комментарий или интервью. В том, что Кремль сейчас на стороне Зязикова – для меня очевидно, и это именно потому, что кто-то пытается снять Зязикова вот такими методами – терактами и убийствами. В нашем государстве уже несколько лет пытаются отстоять вот эту идеологию – что насилием и терактами никакие вопросы решить нельзя. То есть чем больше будет в Ингушетии убийств и подрывов, тем больше там будет войск, и тем больше шансов у Зязикова остаться президентом. К сожалению, наше государство не умеет быть гибким, не умеет договариваться с народом, оно умет только подавлять, действуя предельно жесткими методами.

Честно говоря, я сама считаю, что если в Ингушетии убивают людей для того, чтобы Зязикова сняли, то снимать его нельзя. Но ведь то, что он не контролирует ситуацию, было очевидно еще до того, как началось вот это обострение. Это значит, что центр запустил ситуацию, а если государство сильное, как оно себя пытается позиционировать, то такого быть не должно.

Насколько я знаю, большинство чеченцев вернулись в свои дома после войны, получив компенсации. Правда, я знаю также, что большинство тех, кто получил эти компенсации, платили проценты с этих сумм – иначе бы они не получили ничего. Это реальность, в которой мы живем – военнослужащие, которые отсуживают у государства невыплаченные им деньги, вынуждены обещать процент судьям, чтобы выиграть дела; чеченцы, потерявшие жилье из-за того, что федеральный центр разбомбил их дома, тоже вынуждены были платить «откаты». Наверное, пока мы готовы платить, это не изменится. Но человеку легче заплатить, чем бороться.

Что касается преступлений федералов, то да, мне кажется, что все преступления должны быть расследованы, но я понимаю, что это невозможно – в органах правосудия есть некая солидарность с армией, как мне кажется, а армию поддерживает государство, которое не хочет, чтобы военные пачками садились в тюрьму – тогда, во-первых, авторитет армии в обществе упадет еще больше, во-вторых, в армию вообще никто не пойдет служить.

Я понимаю людей, которые пострадали от несправедливых или преступных действий военных, но я не верю, что их претензии будут удовлетворены в нашем государстве. Наверное, правы те, кто идет в Европейский суд и добивается справедливости там.

Не думаю, что на территорию страны распространятся именно боевые действия. Третья кавказская возможна на Кавказе, и, если она случится, то будет еще раз жестоко подавлена, как это уже было – но тогда война придет в каждый российский дом, потому что молодые люди со всей России будут уходить на эту войну. Наше общество до сих пор не пережило синдром второй чеченской – там, где есть погибшие на этой войне военнослужащие, до сих пор сильна ненависть к чеченцам и кавказцам вообще, а это опасно для всего общества. И в этом смысле можно говорить о том, что третья чеченская или кавказская война затронет всю страну.

Проблема только в том, что коррупция – это проблема не только и не столько местных властей, сколько федеральных. Местные воруют, потому что им позволяют федеральные – а федеральные, в свою очередь, воруют еще больше. По-моему, всем известно, что на восстановлении послевоенной Чечни заработали больше федеральные чиновники, чем местные. Еще покойный Кадыров говорил о том, что «50 % дотаций оседает в Москве, 30 – у наших местных и только 20 % доходит до народа». Так что дотационность кавказского региона выгодна, прежде всего, федеральному центру – если регионы будут самостоятельно зарабатывать и не зависеть от центра, то, во-первых, есть опасность роста сепаратизма (если центр не помогает финансово, то зачем он вообще нужен), во-вторых, федеральные чиновники лишаются существенных прибавок к зарплате.

Согласна, хотя до сих пор не понимаю, кто же все-таки их кормит. Распространяемое властями и спецслужбами мнение о том, что кормит Запад в виде Аль-Каиды и прочих страшных организаций, меня не устраивает хотя бы потому, что Дудаев и Масхадов были офицерами российской армии, да и с Басаевым все странно – многие мои чеченские источники не раз утверждали, что его поход в Дагестан был спланирован в Москве. Даже Масхадов и чеченская элита, поддерживающая его, были против этого похода. Потому что понимали, что после этого чеченская независимость закончится.

А если взять Ингушетию, то тоже везде российские спецслужбы – Зязиков их представитель, например. И за последними похищениями ингушей стоят спецслужбы – известно, что последнее похищение ингушей устроило чеченское УФСБ. Зачем им это нужно, я не знаю, хотя у меня есть версия, что силовикам нужна новая война.

Я не склонна связывать все проблемы на Кавказе с нефтью. В Ингушетии нефти не очень много, но, тем не менее, это сейчас самая горячая точка в России. Возможно, одной из главных причин начала чеченской войны и была нефть, хотя все-таки мне кажется, там проблема была в другом – возникла угроза, что Чечня уйдет, а то, что уйдет вместе с нефтью – это уже второй фактор. Другое дело, что наличие нефти помогло Дудаеву развить мысль о том, что чеченцы смогут существовать сами и обеспечивать свое существование самостоятельно.

Проблема Кавказа в том, что Россия всегда его боялась – сильный, сплоченный, экономически развитый Кавказ России не нужен потому, что им очень трудно управлять. Кавказ дотационный, состоящий из республик, которые никак не могут друг с другом поделить землю, - это слабый регион, полностью зависящий от России. Конфликты, в том числе и межэтнические (осетино-ингушские, грузино-осетинские, кабардино-балкарские и так далее), навязывают населению мысль о том, что не будь России, эти кавказские народы друг друга загрызут. И мало кто уже вспоминает, что все эти межэтнические конфликты возникли именно с подачи России – в результате не всегда справедливого дележа земли, разделения этнических общностей, например, черкесов на адыгов, кабардинцев, черкесов и объединения этих народностей с другими, не имеющими к ним никакого отношения. То есть все сегодняшние конфликты закладывались давно, в советской России, и сегодня они вылезли на поверхность, потому что, как мне кажется, в кавказских народах все это время жило осознание исторической несправедливости в их отношении.

Я в начале отвечала на похожий вопрос. Дело в том, что методы федерального центра изначально неэффективны, потому что, как мне кажется, сама чеченская война – это неэффективный метод. То есть должны были придумать какую-то другую схему, для того чтобы решить эту проблему с появлением Дудаева, с появлением идеи чеченского сепаратизма и так далее. Я уже говорила, что когда в народе есть некая потребность к чему-то, и эту потребность душат, давят сапогами и танками, то эта потребность, она как бы становится подспудной, вот это стремление, скажем… назовем его условно – стремление к свободе или стремление жить без присутствия российских танков и российских солдат на своей территории, оно остается подспудным. То есть ненависть к представителям армии российской, к представителям федеральных структур, она жива и она стала сильнее, потому что она задавлена. И рано или поздно это все вылезет наружу. И вот то, что сейчас мы видим в Чечне, это такой видимый мир, и на самом деле, это совсем не мир, это, скажем так, для центра передышка и для страны передышка, и, наверное, для чеченцев передышка. Но это не однозначно наведенный порядок в Чечне, это не значит, что война там привела к миру, и все теперь хорошо.

Каждое действие рождает противодействие. В Чечне сейчас поставили человека, который, в принципе, для чеченцев такой диктатор, авторитарный правитель, - это Кадыров. И, наверное, федеральный центр видит в этом какой-то выход, что этот человек держит в кулаке. Но вот стоит там случиться что-нибудь с Кадыровым, - вот его отца убили, совершили теракт и убили, - и если вдруг что-то случится с Кадыровым, то Кремль получит совершенно непрогнозируемую, непредсказуемую ситуацию в Чечне. Потому что когда все держится только в кулаке у одного человека, то с потерей этого человека все возвращается на круги своя, и начинаются просто катастрофические проблемы. Мне вот, например, просто страшно представить, что будет, притом что я жутко не люблю Кадырова, но мне страшно представить, что будет, если его не станет. Потому что я не представляю, куда денется масса этих вооруженных людей, которые сейчас там только под его прикрытием, под его честным словом находятся якобы на службе в федеральных подразделениях. Я не понимаю, что будет происходить в чеченских семьях, в чеченских умах, которые по-прежнему считают, что Россия провела жестокую, агрессивную операцию против этого народа, уничтожила там массу людей, массу детей, женщин, разрушила их жилье, и эти люди этого не простят никогда, как мне кажется.

Наверное, там должны были быть другие методы. У нас государство не уважает людей, государство не уважает народы. То есть государство не считается с тем, что ингуши не хотят Зязикова, это для них не авторитетный человек, он по каким-то своим ингушским понятиям как бы не авторитет, понимаете. То есть нам этого, русским, не понять, а для них это очень важно. Вот государство не хочет с этим считаться. Государство не хочет считаться с тем, что в Чечне, например, должен править человек, которого не боятся, а уважают. То есть наше государство ставит везде таких вот наместников, ставленников, которые ему гарантируют, что «все будет хорошо, мы будем все держать в своих руках», и что на самом деле происходит – на это всем глубоко наплевать. А должна быть другая, более мудрая политика. Условно говоря, надо проводить какие-то, может быть, сходы населения, пытаться выяснить, кто там более авторитетный, кто менее, кого эти люди вообще хотят, кто сможет ими управлять. То есть нет какой-то большой аналитической, глубокой работы, которая должна вообще в отношении Кавказа проводиться всегда. А у нас привыкли: чуть что не так, в Ингушетии началась какая-то дестабилизация – быстренько туда 58-ю армию. Всех замочить, задавить, задушить – и все, и все будет хорошо. Не понимают, что через месяц, через год или через пять нам ответят в тройном объеме.

Существует ли вероятность резкого обострения обстановки в ближайшее время? Да, конечно. Вот именно потому, что действуют вот такими методами. То есть, если в Ингушетии начали похищать людей и убивать, взрывать, у нас не пытаются разобраться, почему это происходит, не ведется какая-то аналитическая работа и попытка исправить эту ситуацию, а у нас просто загоняется армия, танки и начинаются какие-то репрессивные меры в отношении тех же ингушей. Вот, допустим, ФСБ похищает ингушей. Я не отрицаю того, что эти ингуши, возможно, причастны к бандформированиям, ради Бога, но есть же законные методы: задерживайте их, предъявляйте обвинения. Родственники должны знать, что эти люди находятся в таком-то следственном изоляторе, что с ними работают следователи, что будет когда-то суд, и на этот суд, возможно, придут родственники и все это увидят и услышат. Должны быть законные методы, а у нас – открутить голову, закопать, чтобы никто не узнал. И это методы.

Вообще, конечно, такое расхожее мнение у нас в стране, что перед выборами всегда происходит какая-то дестабилизация, кого-то убивают, кого-то взрывают и на кого-то нападают. Но вот в случае с Кавказом мне кажется, что если эта причина действительно есть, если рассматривать ее, что активизация происходит перед выборами, то для меня объяснение возможно только одно: Путин хочет остаться, и для этого нужна какая-то война на Кавказе. Вот если всерьез рассматривать эту версию… в общем-то, я немножко в ней сомневаюсь, потому что, наверное, глупо Путину, который пришел на волне вот этой чеченской войны, и который сейчас себя позиционирует как такой усмиритель, как человек, который навел порядок, усмирил злых чеченцев и так далее, и сейчас вдруг под конец его правления начнет новую войну. Какой смысл тогда вообще был в этом восьмилетнем правлении? Но все-таки эта версия существует, и я ее не снимаю как бы со счетов. Если ее рассматривать, то, в принципе, есть некая логика в том, что если начнется война, допустим, в Ингушетии, в Чечне, где-то на Кавказе (ну, сейчас, скорее всего, в Ингушетии), то есть вероятность того, что Путин скажет, что нельзя уходить, или его люди скажут ему, что «нельзя уходить, вы нам нужны, видите, страна в опасности» и так далее. Либо еще вариант: на волне этой войны очередной привести какого-то другого человека, например, Иванова.

Я думаю, что это абсолютно невозможно, просто учитывая государственный подход вообще ко всем этим вопросам возможного отделения от России. У нас чеченцы захотели отделиться – их разбомбили, убили и так далее, и там от народа осталась половина. Государственная политика такова, что у нас никто не отделяется. Наоборот, мы готовы себе прибрать еще, например, Южную Осетию и Абхазию, это будет "на ура" приниматься, но отделяться мы никому не позволим.

Я думаю, там как бы ситуация такая. Кадыров, наверное, уверен в том, что он борется с теми, кто не сложил оружие. Изначально, в чем уникальность Кадырова, точнее, даже его отца? Это была его идея – вывести всех боевиков, всех, кто воевал против федерального центра, вывести из леса. Потом уже это поддержал его сын. И уникальность Кадыровых в том, что они решили проблему с теми, кто воюет, вот таким способом: они значительную часть боевиков вывели из леса и дали им оружие, и они теперь служат на их стороне. Это люди, которые им очень преданы. Та часть, которая не вышла, которая осталась воевать, с той частью Кадыров борется, да.

Я верю, что Рамзан Кадыров, в свою очередь, искренне верит в то, что он с ними борется. Но проблема в том, что та часть, которая вышла из леса, которая якобы амнистирована, якобы сложила оружие и перешла на его сторону, сами эти люди, независимо от того, что думает Кадыров, уверены, что они не сдались, что их Россия не победила. Эти люди с оружием в руках. Сейчас просто, как я считаю, у них передышка.

Я общалась со многими из них, и практически все из них мне говорили: «Россия нас не победила, мы не считаем, что Путин победил. Для нас это просто передышка. Вот 10-15 лет понадобится Чечне, чтобы восстановиться, но мы свою борьбу освободительную когда-то доведем до конца».

Понимаете, как мне кажется, ни Кадыров, ни Кремль не мыслят в отношении Кавказа категориями длительности мира, стабильности, прочности на долгие годы. Они не делают расчет на долгие годы, для них важна сиюминутность. То есть нужно было показать, что война закончилась, показать, что вот, все разуверились в идее сепаратизма и перешли на федеральную сторону, и нам это показали. Но что в головах у этих людей, какие у них идеи и ценности, в это никто старается не вникать и об этом не думать. То есть опять же создали видимость, какой-то такой обман масштабный общества, что мы навели там порядок. А на самом деле это просто замороженная такая ситуация.

Я абсолютно не исключаю, что если не будет Кадырова, то эти люди уйдут обратно в леса. Потому что они завязаны на Кадырове, они выходили «под него», под его личные гарантии, понимаете.

Не знаю, все эти теории заговоров, я в них не верю, и очень часто спорю со многими своими коллегами и друзьями. Может быть, я недальновидна или читала не те книжки, не те фильмы смотрела, но я не верю в то, что американские, британские или какие-либо еще спецслужбы сейчас засылают каких-то своих эмиссаров на Кавказ или в какой-то другой регион России, чтобы дестабилизировать, войну какую-то там раздуть и так далее. В любом случае, даже если это так, государство на то и государство, чтобы пресекать попытки всяких там спецслужб что-либо устраивать на территории этого государства.

Сложность работы журналиста на Северном Кавказе прежде всего в том, что, как правило, когда что-то где-то происходит, очень сложно туда попасть. То есть основной успех журналистской работы, самой основной аспект успеха – это попасть на место, где что-то произошло.

Вот, допустим, большие были проблемы у нас проехать в Нальчик, когда его захватили боевики. Мы простояли всю ночь на посту перед городом, нас не пускали, город был заблокирован. Большие проблемы были попасть в Чечню в свое время, потому что там вводили множество разных аккредитаций, то есть делали все, чтобы как можно больше ограничить доступ журналистов на эту территорию. В Ингушетии сейчас очень сложно, потому что там просто еще наложилось какое-то негативное отношение местных милиционеров к журналистам, которые считают, что журналисты врут, и из-за них все это еще и происходит. И они могут ударить, в принципе, прикладом, могут отобрать кассету, могут просто куда-нибудь не пустить и так далее. То есть основная проблема – это всегда доступ.

Если едешь на Кавказ и там ничего такого экстренного не происходит, то проблем никаких. В принципе, можно попасть, наверное, практически ко всем чиновникам. В зависимости от республики все немного варьируется, но для меня, например, нет проблем в Дагестане или в Кабардино-Балкарии попасть на интервью к чиновникам или к президенту. В Северной Осетии есть некоторые проблемы, там власти почему-то немного закрыты, а в остальных регионах нет.

Что касается особенностей работы женщины, то проблема в том, что я, например, когда только начинала ездить на Кавказ, я не понимала, что мы одним своим внешним видом шокируем там людей, тем, что мы ходим в джинсах, в шортах, в какой-то такой одежде, в которой там женщины не ходят. И, в принципе, в Чечне первое время, когда я так одевалась, то не сказать, что были какие-то большие проблемы, но меня воспринимали как чужую, как чужака, и было довольно сложно наладить контакт именно с простыми людьми. То есть с чиновниками нет, они понимают, что если женщина в шортах, значит, она журналист, а с местными… Когда я жила там в семье во время войны, в чеченской, то женщины, которые в этой семье жили, и соседи рядом, они долгое время не открывались в разговорах, потому что они меня воспринимали… не знаю, как инопланетянин какой-то пришел. Она вообще без платка ходит, она в узких джинсах… Чувствовалось такое негативное отношение.

С другой стороны, я по-прежнему хожу в джинсах. Я, конечно, избегаю сейчас совершенно каких-то открытых вещей, исключила шорты, майки на бретельках ли еще что-то, то есть я хожу в закрытой одежде, но я хожу только в джинсах, потому что это защищает меня как женщину именно. То есть мужчины кавказские видят, что я журналист, что я не просто женщина, которая идет в платке и которую можно запихнуть в машину и сделать своей второй женой (ну, это я так утрирую, конечно), а что это журналист, который здесь работает.

Во-первых, безработица - основная часть молодых мужчин на Кавказе сейчас без работы. А так как на Кавказе показателем состоятельности молодого мужчины является наличие машины, каких-то материальных благ, у него в кошельке всегда должно быть хотя бы 100 долларов, у него должны быть какие-то такие атрибуты хорошей жизни. И он пытается заработать эти атрибуты всякими методами.

Сейчас очень серьезным дестабилизирующим фактором является и то, что, например, в Чечне, в Ингушетии у многих молодых людей осталась такая вот ненависть к российским военным. Потому что у многих погибли родственники там, у кого-то - отец, брат, зять, какой-то дальний даже родственник, но так как там родственные связи гораздо крепче... Вот у нас возможно двоюродного брата не знать, а они будут знать пятиюродного какого-нибудь. И если где-то даже в большой семье, в большом роду погиб человек, то у них есть эта неприязнь, ненависть, обида. И, возможно, многие из них уверены, что они должны отомстить. То есть вот это тоже такой серьезный дестабилизирующий фактор.

И плюс Россию в принципе не любят ни в Чечне, ни в Ингушетии. Дагестан, Осетия - другая ситуация, там к России хорошо относятся. В Кабардино-Балкарии сейчас тоже, наверное, отношение к России в целом положительное. Но Чечня и Ингушетия - это, мне кажется, уже навсегда. Там всегда будет негативное отношение к России именно потому, что в отношении этих республик еще, допустим, при Сталине была применена депортация, и в народе очень сильно воспоминание о том, что с ним сделали. У них живут старики, которые ехали в этих вагонах и помнят, сколько людей умирало. Национальная память очень сильна. И плюс еще на это наложилась война, когда, мало того, что народ и так пострадал, так их еще вдобавок разбомбили, уничтожили большую часть населения. То есть Россию там не любят. И это один из главных факторов.

Вопрос очень сложный, на самом деле. Я, кстати, о нем сегодня думала уже утром, когда ехала на работу. Мне кажется, что во времена Советского Союза была жесткая централизованная власть, то есть все это недовольство ситуацией, вся эта историческая память, негативная, у кавказцев, у чеченцев, ингушей в отношении России, именно после депортации, она никуда не делась, то есть все это было очень сильно, но не было лидеров, сильных и смелых, которые нашли бы в себе силу противостоять системе. Все боялись, все были запуганы. Советский союз – это была такая машина, которая перемалывала людей. И как только появилась слабинка, как только начался распад – у нас в Чечне моментально появился Дудаев, просто моментально. Сильный, харизматичный человек, который сказал, что «хватит нам терпеть унижения от российских властей, мы должны жить сами, мы в состоянии сами себя обеспечить, у нас есть нефть, у нас есть оружие, у нас есть все». И вот та подспудная ненависть, которая жила в чеченцах, она моментом вышла наружу, как только пришел Дудаев, как только появился человек, который все это аккумулировал, всю эту ненависть, народную энергию негативную аккумулировал в каких-то своих идеях. И у него появилась такая вот масштабная поддержка, у этого человека.

Собственно, не исключено, что сейчас может быть то же самое, потому что, еще раз повторяю, нельзя давить какие-то процессы, которые происходят в народе. Если в народе живет ненависть к России, то ее надо искоренять не сапогом и танком, а надо какие-то воспитательные методы применять, нужно образовательные какие-то вещи выстраивать, не знаю, вывозить большое количество чеченской молодежи в российские города, в летние лагеря куда-нибудь на Алтай, в Сибирь, на Дальний Восток, чтобы они видели, какая большая страна, какие разные люди в ней живут, и что армия, которая их так обидела, - это далеко не вся Россия. Все это очень масштабные усилия, и если бы государство хотело, оно могло бы это сделать, чтобы эта ненависть потихоньку сходила на нет. У нас, я повторяю, все делается наоборот.

Уничтожение полевых командиров это, конечно, способ борьбы... А что с ними делать, если они не сдаются, если они продолжают возглавлять какие-то бандитские группировки?

Я так понимаю, что, возможно, они не хотят сдаваться в плен. Если есть возможность задержать, арестовать, осудить и посадить, - конечно, нужно делать так. Но, если вы заметили, у нас в последнее время в тюрьмах не живут долго полевые командиры. Все, кто сел в тюрьмы, возьмем Атгериева или Салмана Радуева, они странным образом быстро скончались. То есть, видимо, эти люди что-то такое знают, и спецслужбы, наверное, не хотят оставлять их в живых. Я думаю, это одна из причин, почему их уничтожают, полевых командиров. Хотя я опять же допускаю, что в большинстве случаев, наверное, эти вот командиры, которые себя считают шахидами, они не сдаются просто, они не допускают для себя варианта... Как во время Великой Отечественной войны наши офицеры, советские, предпочитали себе пустить пулю в лоб, чем сдаться немцам, и то же самое – они.

Убить полевого командира, по сути, ничего не значит, потому что на его месте появится другой полевой командир, достаточно амбициозный, который точно так же хочет зарабатывать деньги. И надо понимать, что на Кавказе в принципе очень почетно быть командиром, полевым, каким угодно. То есть там очень силен авторитет этих неформальных лидеров, незаконных, нелегальных, каких угодно. И молодому человеку пробиться в полевые командиры - это в принципе почетно. При этом он еще получает деньги, при этом ему подчиняется какое-то количество людей, то есть он в авторитете, он бандит в авторитете. Поэтому если убили одного полевого командира - придет другой.

Надо решать проблему иначе. Я говорю: надо создавать рабочие места, надо проводить какие-то образовательные программы, чтобы молодые люди в принципе понимали, что нельзя брать в руки оружие и идти убивать людей, что это опасно, что это большой грех, что этого делать нельзя.