В московском издательстве Ad Marginem выходит единственный прозаический опыт французского артиста Сержа Генсбура - раблезианский мини-роман под названием "Евгений Соколов", написанный в 1980 году. "Лента.Ру" предлагает читателям обзор новой книги и фрагмент из нее.
Маленький, по тогдашней французской моде, сатирический роман Сержа Генсбура о французском художнике русского происхождения и его удивительной творческой методе стал первым и остался единственным прозаическим опытом знаменитого поэта-музыканта-провокатора. И, как все первые-единственные романы, несет на себе откровенный след не только личности, но и биографии создателя. Генсбур щедро делится со своим героем подробностями собственный жизни. И это не только российское происхождение (родители Сержа - выходцы из Одессы), ярко выраженные художественные способности (Генсбур учился живописи и мечтал стать прославленным художником - как стал им его герой) и склонность к "красивой жизни".
Автор дарит герою и менее очевидные черты сходства. Например, как признает в предисловии жена - в то время - Генсбура Джейн Биркин, Серж действительно таскал за собой бультерьера, на которого сваливал вину за испорченный воздух. А одной из героинь - девочке, с которой у героя завязываются не вполне невинные отношения, автор придал имя кузины Биркин - Абигайль.
Но ключевую метафору романа - Соколов может создать свою очередную великую абстрактную картину только тогда, когда его руку с зажатой в ней кистью подбросит очередной мощный выброс кишечных газов, усиливаемый особым креслом на пружинке - все-таки не стоить сводить исключительно к медицинским подробностям биографии автора (как известно, особой любовью к здоровому питанию не отличавшегося). Небольшой роман - конечно же, откровенная раблезианская сатира, злая издевка над парижским бомондом, готовым принять за "современное искусство" любое не пойми что (если оно достаточно пикантно).
Евгений Соколов умирает, в буквальном смысле надорвавшись во имя искусства - и арт-бизнеса, требовавшего от него все новых "шедевров", ни на йоту не отступающих при этом от старых. Сам Генсбур скончался десятилетием позже, едва перешагнув шестидесятилетний рубеж - так и оставшись до конца дней героем телешоу, эстрадным ниспровергателем, мэтром безобидного эпатажа. Вспоминая об этом при чтении романа, задумываешься: только ли над бомондом издевается вечный фигляр Генсбур? И так ли беззаботна его бесстыдная насмешка?
Михаил Визель
К двадцати трем годам, промотав на антикварные автомобили и ночные развлечения скудное наследство, оставленное мне отцом, я встал перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь. И тут из моих болезненных расстройств родилась идея о персонаже комиксов, которая, будучи поначалу отвергнута несколькими издательствами, в конечном итоге обрела плоть в виде бестселлера под названием "Пердящая задница, человек реактивный", права на который принадлежали издательству "Опера Мунди". Родился новый Бэтмен, запущенный на орбиту с помощью моих ветров, изображаемых мною в виде скорбных звезд, продолговатых пузырей и взрывчатых шариков, исторгающихся из его героического нутра, на которых я, смотря по настроению, писал "Хлоп!" "Бух!" "Плюх!" "Бац!" "Шмяк!" "Хрясь!" Однако, чтобы не навредить своей карьере живописца, я подписывал эти сочинения именем Вуд Роджерс - так звали английского капитана, написавшего в 1712 году книгу "Путешествие вокруг света", где за несколько лет до того я вычитал заинтересовавшую меня фразу: "Он нашел черный перец под названием малагетт, который помог ему излечиться от желудочных газов и колик". Освободившись таким образом от забот о хлебе насущном, я смог целиком отдаться живописи.
Вскорости я достиг в ней такого мастерства, что почувствовал себя в силах, как учил великий Делакруа, изобразить падающего с крыши рабочего за те мгновения, что он находится в воздухе; но в тот день, когда, собираясь испытать свои силы, я тренировался в изображении швейных иголок одним росчерком пера – сначала жирная линия, затем тонкий штрих, обрисовывающий ушко, и снова линия потолще, – кишечные газы вырвались из меня с такой силой, что лопнул стеклянный потолок, и рука моя дрогнула как рука ребенка во время невротического припадка. Оглядев осколки стекла у моих ног, я поднял глаза на мольберт и обмер. Мое перо сработало, как самописец сейсмографа.
Вглядевшись, я был потрясен ослепительной красотой запечатленного на бумаге; мой набросок, казалось, источал особую, опасную чувственность, сродни той, что дают некоторые возбуждающие медикаменты - эфедрин, ортедрин, макситон, коридран, - и был разительно похож на энцефалограмму больного эпилепсией: ритмические волны приступа идеально совпадали с острыми зубцами начертанной линии.
Я решил повторить опыт, вертикально поставил полное туши перо на бумагу и стал ждать следующего выхлопа. Мощь его оказалась такова, что моя диаграмма достигла длины в двадцать пять сантиметров, а в конце перо даже прорвало акварельную бумагу.
Сравнив этот рисунок с предыдущим, я пришел к поразительному выводу: мой метод оказался ошеломляюще эффективным. Он не только подчеркивал своеобразие авторской манеры, но и значительно ее усиливал, открывая поистине бесконечные возможности для творчества. Притом рисунок вовсе не был похож на бред шизофреника, беспорядочно выплеснутый на бумагу и отражающий болезненный хаос чувств и ощущений, поскольку во время этого шквала моя рука все же не вышла из-под контроля, так глубоко укоренились во мне чувство прекрасного и мастерство живописца.
Выходит, думал я, лежа в ночной тьме и тщетно пытаясь заснуть, подступающая телесная немощь способна помочь выявить все, что есть наиболее чистого, живого и неизъяснимо ироничного в глубинах моего созидательного начала; и после стольких лет, отданных поискам технического совершенства, стольких дней, проведенных в спускании понапрасну потерянных газов в окружающий мир, куда излучали свой гений великие мастера, эти хрупкие ломаные линии наконец-то дали мне творческий импульс, освободив от мучительных комплексов.
На следующий же день я отставил в сторону свою скамейку и, с помощью болтов и гаечного ключа, закрепил над треножником велосипедное седло с пружиной и валиком, придав таким образом сиденью способность улавливать и даже усиливать колебания; спустя месяц в моем распоряжении уже находились сорок тщательно пронумерованных газограмм, пятнадцать из которых были исполнены акварелью, и я решился, не откладывая, предложить их Герхарду Штольфцеру, одному из самых известных в ту пору торговцев картинами; он тут же подписал со мной контракт, настоятельно порекомендовав не отступать от своей манеры письма ни на волос: "Ну, вы же знаете, кто такой Соколов, в наше время засилья американцев…", - и вот в феврале тысяча девятьсот… я уже держал в руках пригласительный билет, где значилось: "Галерея Цумштег-Гауптман, принадлежащая Герхарду Штольфцеру, приглашает вас посетить выставку произведений художника Евгения Соколова", на каковое мероприятие мне пришлось явиться лично, несмотря на мою нелюбовь к публичности.
Штольфцер представил художника нескольким хорошеньким женщинам, которые вывели его из себя бессмысленностью своих претендующих на глубину рассуждений, и, быстро развернувшись к ним задом, мэтр пернул прелестницам прямо в лицо; вырвавшиеся при этом на свободу газы, чей убойный аромат был, правда, отчасти смягчен исходящим от девиц запахом духов, тем не менее весьма ощутимо ударили им в нос, смешавшись с кисловатым запахом, реющим над бокалами с шампанским.
Продемонстрированные таким образом надменность и апломб окончательно покорили дамочек, но потом какой-то из них сделалось дурно, - непонятно, из-за моей ли выходки или по причине духоты - и она, падая, зацепилась за один из висящих на стене благоуханных шедевров. Стекло разбилось вдребезги, и осколком ей выбило левый глаз.
Владелец галереи, чьи репутация и самоуверенность были столь же несокрушимы, как и репутация страховой компании Ллойдс, умело использовал инцидент в рекламных целях: о происшествии написали на первых полосах несколько популярных газет, где Соколов был представлен на фото в самом выгодном для себя свете.
Затем наступила очередь критиков, которые заговорили о суперабстрактной манере мастера, о его стилистическом постоянстве, о мистическом формализме, о математически выверенной точности рисунка, о философской напряженности, редкой гармонии, гипотетико-дедуктивном лиризме, хотя нашлись и такие, кто назвал его творчество мистификацией, блефом и вообще дерьмом. Тридцать четыре моих полотна были проданы за две недели, в основном американцам, японцам и немцам, одно пополнило собой коллекцию Университета св. Фомы в Хьюстоне, еще одно ушло в баварское Государственное собрание живописи в Мюнхене; ставки мои резко взмыли вверх, взлетев, как снаряд, выпущенный из противотанкового орудия МАS тридцать шестого калибра, произведенного на оружейном заводе в Сент-Этьенн – прицел тысяча двести, в прорези – зенит.
Привлеченные внезапно обрушившейся на меня славой, ко мне потянулись эфебы, юные создания мужского пола, хрупкие, как апрельские цветы, и изнемогающие от сдерживаемых преступных желаний, а также женщины - алчущие и страстные; они приглашали меня на вечеринки, где мой спаситель-пес выручал меня так часто, что в знак благодарности я буквально закармливал его всевозможными деликатесами и тающими во рту английскими леденцами, в результате чего он заметно прибавил в весе и принялся портить воздух без моей помощи; Мазепа оставался запертым в машине, только когда я шел в ночной клуб, где мог пердеть в свое удовольствие, такой грохот стоял от наяривающих там электроинструментов. Театральных премьер и хождений в оперу я, понятное дело, избегал, ибо с собаками туда не пускают.
Примерно в этот период у меня и начались кровотечения, вызванные, судя по всему, тем, что мне приходилось много времени проводить в сидячем положении.
В тот год через галерею Штольцера был продан сто один мой шедевр: восемьдесят три рисунка и офорта из серии "газограммы" и восемнадцать живописных полотен - одно в Художественный институт в Детройте, два в стокгольмский Музей современного искусства, одно в Галерею изящных искусств Мальбрука в Лондоне, еще одно в Музей Атенеум в Хельсинки и, наконец, триптих в Государственную художественную галерею Штутгарта. Тогда же Штольцер организовал мне выставки в туринской галерее Галатея, в помещении Банка коммунального кредита Бельгии, и последнюю – в Музее искусств университета Беркли.
У меня завязалось множество романов с представителями обоих полов, однако отчасти из эгоистических соображений, отчасти из боязни, что откроется моя тайна, все они были скоротечны. В результате я приобрел репутацию соблазнителя, раба собственных желаний - ветреного и циничного, но со временем, утомившись иметь дело со столь слабо возбудимыми партнерами, - или же жертвами содомической фригидности? Евгений, только не туда, грубое животное! - я в конце концов перешел исключительно на девочек и мальчиков по вызову, которые доставляли мне удовольствие, не требуя ничего взамен: пухлые курочки и безусые юнцы, которых я снимал по нескольку штук зараз, и под ласками чьих бесчисленных пальцев моя чувственность быстро насыщалась.
Перевод Н. Чесноковой