Ереси и бунт как основа перемен Книга Мартина Малиа «Локомотивы истории: Революции и становление современного мира»

В преддверии столетнего юбилея февраля и октября 1917 года предсказуемо обострится дискуссия о событиях векового прошлого. В каком-то смысле Россия до сих пор пожинает плоды революционных идей, овладевших умами наиболее активной ее части сто лет назад. Поэтому историко-философское объяснение явления революции, ее смысла в контексте мирового развития, оценка ее как метода политических преобразований — все это актуальные вопросы для российского государства. В издательстве «Политическая энциклопедия» (РОСПЭН) выходит книга историка Мартина Малиа «Локомотивы истории: Революции и становление современного мира». Фундаментальная работа Малиа, построенная на анализе цепочки, начинающейся в религиозных конфликтах XV и XVI веках, а заканчивающейся в 1917-м, показывает корни революционных событий XX века. При этом революции рассматриваются как движущая сила исторического процесса.

С разрешения издательства «Политическая энциклопедия» (РОСПЭН) «Лента.ру» публикует отрывок из книги историка Мартина Малиа «Локомотивы истории: Революции и становление современного мира», посвященный главным предпосылкам его исследования.

I

Феномен революции имеет европейское происхождение, подобно тому как европейским творением является современная цивилизация вообще, как бы несправедливо это ни казалось всему остальному человечеству. До XX века за пределами европейского культурного пространства (к коему, несомненно, относится американский континент) не происходило ничего, что можно было бы по праву назвать революцией.

Если на то пошло, за пределами этого пространства не наблюдалось также ничего, хотя бы отдаленно напоминающего демократию, конституционализм, философию индивидуальной свободы или социального равенства как высших общественных благ. Соответственно и слова для обозначения этих понятий существовали только в европейских языках. Таким образом, корни революционного феномена следует искать в чисто европейских институтах и культурных нормах.

II

Вследствие подобной «евроцентричности» революцию нужно изучать в первую очередь с исторической точки зрения, в специфически западных условиях, а не с позиций структурного и «транскультурного» подходов. Американские социальные науки, как правило, структурно ориентированы; они оперируют понятиями «социальной системы» или «общества», которые, как предполагается, имеют одну и ту же базовую структуру везде и всегда, от Франции до Китая и от XII до XX века. История же, напротив, работает с понятиями особенного и преходящего — при такой перспективе различия во времени и месте много значат для разнообразия структур, которое мы наблюдаем в мире.

Марксизм — самая выдающаяся теория революции — предлагает сочетание структурного и исторического элементов. Структурный элемент заключается в том, что, по Марксу, вся история есть «история борьбы классов», а классы повсеместно определяются производственными отношениями, которые ведут к отношениям эксплуатации. Следовательно, говоря о таких разных «правящих классах», как китайские мандарины, индийские брахманы, римские рабовладельцы, западные феодалы или американские плантаторы, мы, по сути, всегда ведем речь об эксплуататорах. Вместе с тем марксизм историчен в своих положениях о том, что классовая борьба со временем развивается и ее интенсивность и сознательность возрастают, по мере того как способ производства становится все более передовым и эксплуататорским.

Тем не менее, с точки зрения марксизма, сам ход истории структурирован, ибо во всех цивилизациях существует единая линия социального развития, разбитая на логические этапы: от рабовладельческого строя к феодальному и затем к капиталистическому. Вдобавок марксизм не придает большого значения автономии политики или культуры, для него и та, и другая — лишь «надстройка».

Одним словом, несмотря на то что марксизм признает исторические различия, обусловленные временем, по-­настоящему компаративистским марксистский подход назвать нельзя, поскольку он сводит всю историю к единому набору социально-­экономических факторов, организованных по возрастающей. Таким образом, исторический материализм хоть и заявляет: «Европа показывает остальному человечеству его будущее», едва ли может объяснить, почему только европейская «борьба классов» породила те самые революции, которые являются локомотивами всеобщей истории. Однако распространенные идеи марксизма, несомненно, по-­прежнему оказывают величайшее влияние на современные общественные науки.

III

Западная революция представляет собой в первую очередь политическое и идеологическое преобразование, а не социальное. Наилучшее руководство в данном вопросе — работы Вебера, если воспринимать их как общее методологическое противоядие от Маркса, поскольку Вебер ничего не говорит непосредственно о феномене революции. Важно, что он, как истинный компаративист, пытался объяснить, почему Марксов капитализм зародился в Европе, а не в какой-­нибудь другой культуре. Его ответ гласит, что особенность европейской религии, в частности кальвинизма, сделала Европу более динамичной по сравнению с другими цивилизациями.

Но европейская религия — это отнюдь не только Лютерова доктрина мирского призвания и кальвинистский принцип двойного предопределения, выделенные Вебером. В первую очередь это сложившаяся в эпоху раннего христианства и в Средние века система таинств и священства; развивавшийся со времен императора Константина принцип коэкстенсивности церкви и общества — «церкви­общества», которое при Каролингах получило название «христианского мира». В этом сакрализованном мире духовный и мирской «мечи» (власти) были неразрывно связаны, причем первый, разумеется, считался превыше второго. Таким образом, любое восстание, даже еще не революция, начиналось в Европе с переопределения сферы духовного — то есть с ереси.

В частности, поскольку вечное спасение зависело от таинств, а те могли оказаться недействительными, если их совершал недостойный священнослужитель, европейские ереси неуклонно тяготели к отрицанию божественной власти духовенства и священности таинств. В итоге по прошествии многих лет после григорианской реформы XI века стало очевидно, что логическим следствием такой позиции является полное упразднение духовенства и таинств ради прямого общения верующего с Богом. Кульминационным выражением этой идеи стало восстание анабаптистов в 1534-1535 годах в Мюнстере.

Кроме того, в сакрализованном мире любой вызов церковной иерархии автоматически означал вызов иерархии светской власти. Поэтому религиозное инакомыслие и ереси придали первоначальный импульс коренным переменам в обществе, а в конечном счете — в западной культуре, и оставались главной движущей силой эгалитаризма до Просвещения XVIII века. Даже собственные попытки церкви реформироваться порождали милленаристские ожидания Царствия Святого Духа на земле. Реформация поставила эти и другие, более умеренные формы религиозного протеста в центр политической жизни; секуляризация религиозных ценностей, совершенно очевидно, входит в число элементов западной революционной традиции, способствуя распылению власти аналогично процессу разделения политических полномочий при феодализме. Наиболее яркую теоретическую формулировку радикальным политическим и эгалитарным социальным последствиям ересей Средневековья и эпохи Реформации дал коллега Вебера — Эрнст Трёльч.

IV

Такое же культурное отличие можно найти в европейских политических формах и философских учениях, поскольку только в западном мире — сначала в Греции и Риме, затем в средневековых представительных собраниях и их современных вариациях — известны партиципаторная политика и порождаемая ею правовая и философская рефлексия. Западная «борьба классов» полностью заключена в рамки данной политической культуры.

Несмотря на множество примеров острых социальных конфликтов в истории Европы, будь то городские бунты (такие, как восстание чомпи во Флоренции в 1385 году) или сельские восстания (например, Жакерия во время Столетней войны или Крестьянская война 1525 года в Германии), ни один из них не привел ко всеобщей революции вроде тех, что произошли в 1640 или 1789 годах. Следовательно, социальная борьба — необходимое, но не достаточное условие крупной революции. Чтобы случилось подобное событие, прежде всего нужна структура унитарного государства, которая фокусирует все политические, социальные и иные формы протеста на одном наборе институтов. Именно сконцентрированность на преобразовании государственных структур и сопутствующее ей оспаривание легитимности существующего государства придают всеобщей революции ее взрывнойй характер и политико-­идеологическую природу.

Исторически европейские формы государственного устройства зародились в феодальных монархиях. Протонациональная институционализация светского «меча», равно как и параллельная организация духовного «меча» в структуру духовенства — мирян, носила строго иерархический характер. По сути, две иерархии слились в систему трех сословий: тех, кто молится, тех, кто воюет, и тех, кто работает. Сформировавшиеся примерно в 1100-1300 годах феодальные монархии постепенно централизовались и к XVI веку превратились в государства, которые историки позже назвали «абсолютными» монархиями, а после 1789 года все стали звать старым режимом. Феодальные корни этих государственных форм имеют огромное значение, поскольку феодальные отношения всегда подразумевают раздел власти, и в дальнейшем это легло в основу принципа разделения властей и системы сдержек и противовесов в современном конституционализме.

V

Таким образом, европейская «великая революция» – это принявший всеобщий характер бунт против старого режима. В истории каждой нации подобная трансформация может произойти лишь единожды, так как она закладывает фундамент будущей «современности» этой нации. Свои отличительные черты западные революции приобретают от конституционных и культурных структур старого режима, против которых они совершаются, порождающих соответствующие модели революционных действий. С 1400 по 1789 год европейские революции совершались против священного союза двух властей и трех сословий.

VI

Западные революции не просто воспроизводят базовую модель бунта против старого режима. Каждая новая революция извлекает уроки из предшествующего опыта и, таким образом, повышает радикализм модели. (Вспомним, что к востоку от Рейна модифицированный старый режим существовал до Первой мировой войны — в Пруссии, Австро-­Венгрии и России.) Схематично эта прогрессия выглядит следующим образом.

Английская или пуританская революция по схеме действий мало отличалась от французской, однако носила наполовину религиозный характер и потому сама себя никогда революцией не считала. Когда она закончилась, ее наследники постарались стереть из национального сознания нации тот факт, что они совершили революцию. Ее завершающий эпизод — «Славная революция» 1688 года — в свое время понимался как «реставрация». (Изначальный смысл слова «революция» — возвращение к исходной точке.)

Американские колонисты начали то, что они действительно именовали революцией (в духе 1688 года), с попытки реставрировать свои исторические права как части английской нации. Великий политический вопрос современности состоял в том, как совместить ее с индивидуальной свободой. На самом деле именно это, а не химера всеобъемлющего социализма, является практически политической и социальной задачей современной политики. Токвиль убедительно выявил корни современной свободы в феодальных «вольностях», а современного стремления к уравниванию — в борьбе монархического государства против тех же самых аристократических вольностей.

Наконец, Токвиль показал себя истинным компаративистом: чтобы понять, почему самая бурная из европейских революций вспыхнула именно во Франции, стал сравнивать последнюю с похожими «старыми режимами», которые не породили революций, стремясь «выделить переменную», присущую французскому случаю. Ответ, конечно, заключался в том, что такой переменной был анти­дворянский, уравнительный монархический строй. Все эти идеи будут использованы в данном исследовании применительно к ста пятидесяти годам революционной истории после Токвиля.

Когда в 1848 году, наконец, произошли события, претендующие на то, чтобы стать повторением 1789 года, ожидания всех революционных слоев, будь то либералы, социалисты или националисты, оказались обмануты. К власти пришли такие личности, как Наполеон III и Бисмарк, то есть революция впервые привела к победе консерваторов. Однако революционное ожидание не исчезло. Разумеется, в индустриализированной Западной Европе после Парижской коммуны 1871 года больше не случалось восстаний рабочего класса, а марксисты Второго Интернационала после 1889 года все больше склонялись к выборам как методу достижения поставленных целей, фактически, если не в официальной доктрине, встав к 1914 году на путь социал-­демократического реформизма. Тем не менее социализм в смысле полной противоположности капитализму оставался прокламируемой целью международного рабочего движения, и любой кризис легко мог вдохнуть в эту идею новую жизнь.

В то же время произошел сдвиг максималистских революционных ожиданий на восток — в сторону отсталой России. В 1917 году в этом былом оплоте европейской реакции неожиданно произошла Вторая и Последняя революция, предрекаемая, но постоянно пресекаемая на Западе с 1830 по 1871 годы. С победоносных высот Октября марксизм­-ленинизм оживил среди части западных левых культ революции, чей призрак на протяжении всего XX века будет оказывать такое сильное влияние на мировую политику.

VII

Развитие западной революционной традиции идет не только от примата политической свободы к примату устранения социального неравенства и от сравнительной умеренности к экстремизму. Она также переходит из передовых обществ в отсталые. Так, от экономически развитых и политически сложных «старых режимов» атлантического Запада эта традиция распространилась на более простые и милитаризованные «старые режимы» Пруссии и Австрии, а также на самый незрелый и жестокий из них — российский. То есть она движется, как говорят немцы, по «западно-­восточному культурному градиенту». Данный фактор также способствует радикализации революционного процесса, поскольку продвижение современности на восток приводит к сжатию исторических стадий, а после 1917 года — к инверсии западного развития.

Наконец, достигнув своего «последнего», инвертированного воплощения в России, революционная традиция в XX веке охватила большинство стран «третьего мира», превращая это столетие в главную точку на всемирно­исторической оси революции.