«Лента.ру» продолжает рассказывать о книгах, вышедших в финал литературной премии «Большая книга». В этом сезоне среди прочих в конкурсе участвуют «Мысленный волк» Алексея Варламова, «Осень в Задонье» Бориса Екимова, трехтомная «Русская канарейка» Дины Рубиной, эпос «Свечка» Валерия Залотухи и «Зона затопления» Романа Сенчина. Всего в финале оказались девять книг. Имена трех лауреатов будут названы 10 декабря.
Алексей Варламов «Мысленный волк» («Редакция Елены Шубиной»)
Алексей Варламов
Роман Алексея Варламова написан на том же материале, что и его биографические книги из серии «ЖЗЛ»: начинается Первая мировая, страна катится в пропасть, над всем витает декадентский дух разложения, герои охотятся на мысленного волка — восходящий к Иоанну Златоусту символ искушений и греховных помыслов, — а тот на них. Однако, обретя беллетристическую свободу, автор существенно поменял оптику и интонацию: превратил Пришвина (в романе — Павел Легкобытов) в персонажа во многом комического, признался в любви Григорию Распутину. Все как положено в Большом Русском Романе: мысли о судьбах родины, легкий налет антизападничества, разговоры про Ницше и Гамсуна, большевики, проникающие из советского будущего в серебряновечное прошлое и строящие каверзы руками мистических сектантов — хлыстов. В общем, очень серьезная книга, вот только отчего-то все время хочется назвать ее «Легкомысленный волк».
Фрагмент книги
Она осталась в мире одна — все близкие или чем-то раздражавшие ее люди исчезли, и Вера Константиновна ощутила такое сиротство, какое знала только в раннем детстве, когда просыпалась ночью и звала мать, но та к ней не приходила. Она подумала пойти вслед за Легкобытовым и слиться с огненными дорожками, превратившимися в стелющееся поле, но вместо этого подняла голову к небу, поднялась на цыпочки, чтобы стать чуть ближе, и виновато, как девочка, попросила:
— Даждь дождь жаждущей земле.
Небо молчало.
— Даждь дождь жаждущей земле, — попросила Вера Константиновна чуть громче. А потом не выдержала и закричала, запрыгала, бессильно грозя слабыми кулачками:
— Даждь дождь! Даждь дождь! Даждь дождь!
Небосвод расшила молния, затем другая, третья, взревел, перекрывая треск грома, ветер, и из пространства, которое находилось даже не в сгустившихся облаках, а где-то еще выше, над ними, в небесном решете, хлынул ледяной поток. Он сбил женщину с ног и повлек за собой к обрыву над рекой, так что ей пришлось цепляться руками за ломкие стебли кустарника, чтобы не упасть в Шеломь. В одно мгновение река закипела, вздулась как на дрожжах и стала стремительно прибывать. Огонь и вода вступили в схватку, от дыма, пара, горячего ветра нечем было дышать. Сухая земля била огнем изнутри, но небо продолжало швырять на землю массы воды, которые сменились крупным градом, горящее остожье зашипело, почернело и покрылось кусочками льда размером с голубиное яйцо, и вслед за льдинками с неба посыпались обомлевшие, одуревшие от полета поганюки. Они лежали сначала без чувств, а потом переворачивались, ползли, скакали по мокрой траве, обнюхивали и целовали друг дружку, счастливые оттого, что остались живы, вымолили и дождались дождя.
— В августе с бабами на богомолье, — прошептала Вера Константиновна и мысленно, как в обморок упав, перекрестилась.
Дина Рубина «Русская канарейка», в трех книгах (изд-во «Эксмо»)
Дина Рубина
Он — полуукраинец, полуараб, притворяющийся русским евреем, суперагент «Моссада» и вдобавок потрясающий контратенор. Она — глухая полусирота, похожая на ренессансных мадонн, к тому же замечательный фотограф. Три тома они пробиваются к своему счастью, и сначала им будет очень плохо, а потом все-таки наступит положенный хэппи-энд. Дина Рубина хорошо (фрагментами даже очень хорошо) пишет, точнее описывает: бытовые детали, города, людей, канареек. Однако нанизано все это на совершенно невозможный каркас: мировой террористический заговор плюс мировая же сеть торговцев оружием плюс масса слезовыжимательных деталей.
Фрагмент книги
И тут Леона прошибло. Вдруг он понял, кого так мучительно она все это время напоминала. И почему при взгляде на нее то и дело возникают: слепящий свет, голубое покрывало, длинные послеполуденные тени от высоких монастырских стен и тишина каменных прохладных залов… Конечно, вот оно: Палермо, Музей изобразительного искусства, картина Антонелло да Мессина — «Мария Аннунциата»…
Он приходил туда дважды, и оба раза — ради Марии. Подолгу стоял, нащупывая интонацию, меру, тембр… В те месяцы работал над несколькими барочными ариями, посвященными образу Девы. Многое не чувствовал, во многом сомневался… Странно — почему вдруг решил продираться к своим открытиям через иное искусство, через живопись?
Николь сначала иронизировала, потом слегка сердилась — по-своему, конечно, мягко улыбаясь: «А если я стану ревновать?..» Да-да: голубое покрывало, широковатый нос, высокое чело с благородными бровями — мальчиковое лицо из плавных раскосых овалов, и все вместе подчинено единому замыслу. Глаза с припухшими верхними веками ускользают, не смея на тебя взглянуть; щепоть левой руки придерживает на груди покрывало, а правая слегка приподнята: то ли Мария потянулась остановить того Невидимого, кто ее покидает, то ли ощупывает воздух перед собой, еще не веря в произошедшее… И странное ощущение, что эта девушка никого не слышит… Вернее, слышит только жизнь внутри себя.
«Леон, ну что ты прилип к этой картине! Ты меня поражаешь… Странные пристрастия…»
Та волшебная поездка на Сицилию — семейная вилла на вершине горы, многослойная синева моря, поутру блещущего серебром, — несколько безмятежных дней, когда он был близок к тому, чтобы произнести те самые слова, которых Николь ждала три года и не дождалась. Те слова, что открыли бы ему ослепительные своды высших сфер: возможность дорогостоящих рекламных турне, грандиозных «промоушнз» и прочих современных трюков для мгновенного вознесения певца на вершину международного музыкального олимпа.
Короче, те самые слова, что так просто, почти без выражения, он сказал на своей кухне вот этой глухой девушке с его джинсовой курткой на голове; этой девушке с широковатым носом, сосредоточенным взглядом из-под припухших век и ласточкиными бровями, на которые он готов смотреть не отрываясь всю оставшуюся жизнь.
Роман Сенчин «Зона затопления» («Редакция Елены Шубиной»)
Роман Сенчин
Современный извод деревенской прозы, оммаж «Прощанию с Матерой» Валентина Распутина. Но на дворе 2010-е, а не 1970-е: роман Сенчина более жесткий, в нем меньше мифологии, больше прямой публицистики. На первой же странице появляются легко узнаваемые персонажи газетной хроники: алюминиевый магнат Олег Баняска, глава энергетической корпорации Толик и некто самый главный по имени, страшно сказать, Володя. Они принимают решение достраивать давно замороженную ГЭС в Красноярском крае, жителей попадающих под затопление деревень начинают переселять в ближайшие райцентры. Всесилие начальства, бессилие народа, безнаказанность урок на подряде у власти, тщета журналистских расследований. Книга Сенчина и сама кажется одним из таких расследований. Не вполне понятно лишь, что добавляет к его достоинствам романная форма.
Фрагмент книги
Деревня стала пустеть давно. В семьдесят четвертом году объявили, что ниже по течению реки начинают строить электростанцию, а здесь образуется водохранилище — деревня уйдет под воду.
Тогда и стали покидать ее самые дальновидные, молодежь. Гибель их Пылева казалась скорой — на реке уже стояли три электростанции, их возвели ударными темпами, деревни вокруг переселяли торопливо, почти по-военному.
Но с этой станцией вышло по-другому. Годы шли, а окончание строительства все откладывалось, до общего переселения не доходило. Наоборот, в конце восьмидесятых стали приезжать учителя, врачи, культработники (в основном из начавшей дичать Средней Азии); начали восстанавливаться по району упраздненные было совхозы. Но молодежь по-прежнему в деревне не держалась — закончив школу, ехала в города…
В начале девяностых строительство ГЭС и вовсе прекратилось. Больше десяти лет не было о ней никаких разговоров, и люди тихонько мечтали, что ее так и не достроят, — мало ли недостроя стоит по стране, — а то и вовсе разберут, демонтируют, и из Енисея снова пойдет к ним сюда благородная рыба, все будет как прежде… Но вот лет семь назад электростанцию стали достраивать.
Позапрошлой весной вроде бы пришел последний срок: было объявлено, чтобы огороды не садили, а собирали вещи: «К сентябрю деревня перестанет существовать». Ускоренно стали давать квартиры в городе или дальше — по краю, и народ потянулся с родины. Летом устроили прощание с районом, в бывший райцентр, Кутай, съехалось много уроженцев, были песни и слезы, клятвы помнить родину, не терять связь с земляками.
И после этого еще полтора года обреченные села держались. Даже школы работали… В их Пылеве большинство домов хоть и стояли пустые, но их не разрушали, не растаскивали. Вообще следили за порядком, до последнего все надеялись…
В конце августа прозвучало твердое, как приказ: «Все, выезжайте. Осенью начнется зачистка. Подъем воды уже пошел. Все!»
Борис Екимов. Осень в Задонье (журнал «Новый мир»)
Борис Екимов
Борис Екимов — тоже наследник деревенской прозы, но он пластичнее и лиричнее, чем Сенчин. Его деревня (волгоградская, а не сибирская) тоже гибнет, но не из-за Толика с Баняской, а просто вышел ее срок, и она тихо угасает. Впрочем, новая повесть Екимова свидетельствует как раз о его движении «в сторону Сенчина». Здесь больше общественно-политических мотивировок, больше межнациональных разборок — казаки против «чеченцев, дагестанцев, азербайджанцев». Как результат — больше боли и обжигающей актуальности, но меньше поэзии.
Фрагмент книги
Прощаясь с летом, устроили праздник. Раков ловили на отмели, с фонарем, с лодки. Потом их варили на берегу, на костре. Светлая была ночь, лунная. Пресное дыхание воды. Старые могучие тополя, развесистые ивы; горечь осенней листвы и коры, пряная сладость пахучего иссопа — донского ладана, что растет и цветет на кручах до самых морозов. Младший сынишка Тимоша просил и просил: «Мама, папа. Не надо к врачу ехать. Уже не болит ушко».
Прежде они были вместе: Иван, Ольга, младший сын Тимоша, а летней порой и старший — Василий. Особенно Тимоша прижился здесь: степной простор, речка, всякое зверье и птицы, домашняя животина, большая и малая, пастьба, огород, в котором «много всего»: «малиновый рай» да «клубничный рай».
Теперь лето кончилось, все самое трудное позади. Надо было Тимошино ушко врачу показать. Потому и уезжали все разом, оставляя на поместье хозяина и работника Мышкина. Тимоша уезжать не хотел: «Папа, мама… Не болит у меня…»
Словно помогая взрослым, погожая лунная ночь сменилась хмаристым утром. Родные заторопились, чтобы не попасть в дождь и не застрять где-нибудь. Случалось такое. Не дай бог.
Они уехали. Дождь так и не пришел. Тянулся день тусклый, но теплый. Лишь к вечеру проглянуло солнце, но село в тучу. По-осеннему быстро завечерело. Настала ночь. А потом — внезапное пробужденье и непонятный страх. Даже к ружью рука потянулась. Раньше такого не случалось. Слава богу, быстро прошло. Ружье — ни к чему. Оно годилось в жизни прежней, когда Иван занимался извозом. Московская трасса, а хуже ее — ростовская трасса да калмыцкая степь. Порою не ружье, но автомат, гранатомет пригодились бы. Едешь, не знаешь, где тебя остановят и что потребуют. Настоящие бандюки, местная шпана, которая у дорог пасется. А еще — менты, они порою страшней бандюков и шпаны. Что днем, что ночью.
Валерий Залотуха «Свечка», в двух томах (изд-во «Время»)
Валерий Залотуха
Автор «Свечки», прозаик и киносценарист Валерий Залотуха, планировал написать роман о страданиях современного Иова, московского ветеринарного врача Евгения Золоторотова, за год — а писал больше 12 лет. Он умер одновременно с выходом книги. Роман о человеке, который зашел в храм поставить свечку, а оказался в тюрьме по облыжному обвинению, уже вызвал диаметрально противоположные отзывы — и, нет сомнения, вызовет их еще много. Дерзкая заявка на эпос, очевидные библейские аллюзии, стремление ответить на главные вопросы бытия, явные взлеты и не менее явные провалы повествования дают богатый материал для споров и интерпретаций.
Фрагмент книги
Алиске было тогда десять лет, да, десять, точно, десять как раз в тот день и исполнилось, мы отметили ее день рождения, гости разошлись — одноклассники и соседские ребята, и мы остались вдвоем… Женька уехала к подруге, она не выносит детских сборищ, от крика и мельтешения у нее болит голова; я Женьку понимаю, голова действительно может разболеться, но ведь кому-то из взрослых надо находиться поблизости, а то они все что угодно могут устроить, от пожара до потопа, да и интересно, познавательно, они ведь очень непосредственные и формулируют иногда так неожиданно, что просто диву даешься! Раньше во многих печатных изданиях были специальные рубрики и на радио передача: «Говорят дети», а сейчас почему-то нет, жаль… Я даже, помню, однажды посылал на радио одно Алискино изречение, года три ей было или четыре, когда она подошла ко мне, грустная такая, и говорит: «А в этом году грибов не будет». Я очень удивился, почему, Алисуш, спрашиваю. А она отвечает: «Потому что год лесокосный. Лес будут косить». А год был как раз високосный, она слышала, но по-своему поняла, по-детски. Високосный — лесокосный, надо же такое придумать! По радио, правда, не передали, жаль… Но тогда она маленькая была, а тут уже десять лет стукнуло; мы остались вдвоем за столом, заставленным бутылками из-под всех этих фант и пепси-кол, с кусками недоеденного торта на тарелках, и ты вдруг посмотрела на меня грустно-грустно, серьезно-серьезно и спросила:
— Папа, а зачем мы живем?