Игорь Шулинский выпустил (отчасти автобиографический) роман «Странно пахнет душа». Это книга о последнем десятилетии ХХ века. Что ожидаемо: Шулинский — основатель журнала «Птюч» и совладелец одноименного клуба. Оба проекта — не последние приметы 1990-х. Обозреватели «Ленты.ру» прочли роман «Странно пахнет душа» и вспомнили другие книги современных русских писателей, сюжет которых разворачивается в «лихой» период новейшей истории.
Игорь Шулинский «Странно пахнет душа»
Пустые прилавки и ночные клубы, малиновые пиджаки и китайские пуховики, обрезы в ящике дивана и поддельные спирт «Рояль» и ликер «Амаретто» на скудно накрытых столах. Когда деньги не стоили ничего, но 100 долларов были серьезной суммой. Недавний флэшмоб в сети, посвященный 90-м, в очередной раз продемонстрировал противоречивость восприятия этого времени. На кого-то с тех фотографий повеяло ветром свободы, кто-то увидел лишь некрасивых, плохо одетых людей.
Еще 90-е годы традиционно называют «лихими». Едва ли не штамп в характеристике этого времени. И «кровавыми»: война в Чечне, теракты, бандитские разборки. Российский вестерн: сериалы о бандитах и ментах (от «Улиц разбитых фонарей» и «Бандитского Петербурга» до современных телевизионных поделок, от «Бешеного» до «Бешеной», от Александра Бушкова до романов Юлии Латыниной) — сложившийся (и востребованный) канон.
А еще вспоминают «развал Советского Союза». «Порвалась цепь великая…»
О правах и возможностях не говорят почти никогда. Тем примечательнее книга Игоря Шулинского с названием, которому позавидовала бы и мастерица парадоксальных заголовков Франсуаза Саган: «Странно пахнет душа». Это роман в новеллах.
Несколько главных героев, толпа второстепенных и совсем уже эпизодических персонажей, в которых читатели, давно знакомые с автором, узнают его друзей и знакомых: музыкантов, художников, журналистов, юристов и просто хороших людей. Но не прямо, не в лоб. Какой-то прототип распадается на несколько персонажей. В ком-то, как в одном из главных героев книги — Мустафе, сойдутся сразу несколько реальных людей. Имена изменены, но более или менее прозрачны. Примерно как в «Таинственной страсти» Василия Аксенова. Фоном идут примечательные для того десятилетия Михаил Прохоров, Богдан Титомир, Михаил Фридман и другие.
Себе автор в большинстве новелл оставил роль эпизодическую: то там, то здесь мелькает журналист Игорь Шулинский или Главный редактор с большой буквы, но без имени. Кроме новеллы «Свихнувшийся драгдилер», которая написана от первого лица, и рассказчик — в определенной мере альтер эго автора.
Новая жизнь, новая музыка, новая журналистика, новая литература, много секса, чуть меньше наркотиков, некоторое количество смертей, в том числе совершенно случайно-нелепых — ощущение абсолютной вседозволенности. Жизни даже не на черновик, а вообще вне всяких оценочных шкал, потому что прежде чем вписаться в новые рамки, неизбежно приходится выламываться из старых. И вот эта коллективная сладкая потеря рассудка (неслучайно эпиграф к роману — пушкинская строка «Не дай мне бог сойти с ума») — и есть главное действие романа.
«Сколько тебе надо дать денег, чтобы эта книга никогда не вышла?» — спросила Игоря Шулинского одна подруга, которая присутствовала при читке глав еще не опубликованной книги. Но это не протокол, а скорее фиксация эмоции, духа, настроения. Потому и роман, а не мемуары.
Мемуары — это сведение счетов. Проза — разговор с самим собой, сильно повзрослевшим. Потому что как бы ни увлекал читателя круговорот «лихой» жизни, время от времени в авторской интонации слышится спокойствие, нежность и какая-то сострадательная мудрость человека из другого поколения, для которого мятежные 90-е — не только и не столько период российской истории, сколько собственная юность.
Леонид Юзефович «Журавли и карлики», «Зимняя дорогая»
Говоря о 90-х, слово «свобода» часто произносят скептически. Понятно почему. Свобода, воля, разгул, вседозволенность, «расшатывание государственности». Не реформа и даже не революция, а бунт.
Герой романа Леонида Юзефовича «Журавли и карлики» историк Шубин пишет о жизни самозванца Тимофея Анкудинова (действие происходит в 1993 году). И эта тема не просто обрамляет, но оттесняет реалии 90-х. Уже в нулевых в Монголии (тема важная для Юзефовича) Шубин вроде бы встречает своего приятеля, геолога Жохова, в 90-х годах ушедшего в коммерцию, потом вынужденного скрываться (банальная примета бизнеса того времени) и пропавшего. Жохов Шубину напоминает Анкудинова.
Совсем недавно вышла книга Алексея Иванова «Вилы» о Пугачевском бунте. Понятно, что о самозванстве говорится здесь много, но контекст любопытен. Иванов пишет о бунте казачества, опираясь, в частности, на понятия равенства и справедливости, пишет о несостоявшейся мечте, о казачьей вольнице (Республике), о давлении империи.
В 90-х же годах Леонид Юзефович начал собирать материал для книги «Зимняя дорога» — о противостоянии в Якутии белого генерала Пепеляева и анархиста Строда (шорт-лист премии «Большая книга» этого года). В финале писатель признается, что не знает, о чем написал книгу, а цели двадцатилетней давности сегодня кажутся не заслуживающими внимания. Любопытно другое. Антагонисты царский офицер Пепеляев (долг, служение) и революционер Строд (страсть и свобода) — почти Пугачев и Гринев — будут раздавлены советской репрессивной машиной в 1930-х. Неожиданное разрешение пушкинского конфликта.
Сергей Шаргунов «1993»
Во взгляде на 90-е, в литературной рефлексии знаковой датой выступает 1993 год. Так называется роман Сергея Шаргунова. Центральный эпизод, разумеется, расстрел Белого дома. Собственно, описание этого события и позволяет понять, почему герои романа (семейство Брянцевых, муж и жена, в 1993 оказываются по разные стороны баррикад) живут своей дачно-подмосковной жизнью именно в это время, а не в 1980-е годы, скажем.
Впрочем, дата действительно знаковая, обозначившая нарастающую тоску по ушедшей советской эпохе, презрение к правам и возможностям. «Подростками мы бежали от демшизы в сталинизм», — как сказал на книжном форуме при обсуждении советской государственности один известный публицист и, кстати, автор комплиментарной рецензии на роман Шаргунова. То есть бегство началось еще тогда…
Не так давно в разговоре о 90-х и переменах в России любили вспоминать Моисея и 40 лет блужданий его народа в пустыне. Но мало кто вспоминал оглянувшуюся на оставленный Содом и превратившуюся в соляной столб жену Лота.
Если оглядываться на Египет, из Египта не убежишь. Тоска по сладкому рабству приводит к постоянному «возвращению в Египет», если использовать название романа Владимира Шарова. Хотя «Бегство из рая» Павла Басинского тоже подходит.
Светлана Алексиевич «Время секонд хэнд»
Бедность, подавленность бытом и память о бедности, и одновременно память о былом величии, абстрактном, не личном, государственном. Собственно, об этом книга Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд». Голоса людей 90-х, их истории, срез сознания. Это документальное повествование. Тем показательнее обвинения в адрес автора в ангажированности. О бытовых радостях и горестях здесь говорится много. О правах и возможностях, об ответственности и свободе — мало. Люди скорее жалуются, а не рассказывают. Впрочем, кажется, что эта интонация продолжает предыдущие книги Алексиевич.
Анна Матвеева «Девять девяностых»
Если искать более светлые, лирические воспоминания о 90-х, нужно обращаться к книге Анны Матвеевой «Девять девяностых». Девять историй из жизни в 90-е годы. Некоторые — почти сказки, хотя в каком-то смысле о правах и возможностях (мальчик не становится преступником, а едет учиться в Лондон).
Валерий Залотуха «Свечка»
Серость и некрасовская тоска, безысходность с позывами к разгулу и манией величия продолжают воспроизводить себя. Про что снял фильм «Трудно быть богом» Алексей Герман? Какое там время — наши дни, 90-е или все те же 30-40-е? Застывшее время, затянувшийся Армагеддон, вечная война с неустроенным, замусоренным пространством. Грязь и кровь у Германа застелет снежный саван смерти. И ничто не изменится.
Просвещение невозможно, в лучшем случае возможно просветление. Наверное, можно было бы так сформулировать одну из идей романа Валерия Залотухи «Свечка», эпопеи в 1700 страниц. В отличие от многих своих современников главный герой «Свечки» Евгений Золоторотов не оглядывается с ностальгией на советское время и радуется дарам новой эпохи, с огорчением недоумевая, почему эти дары другими отторгаются. Но судьба его сложилась иначе. Его обвиняют в преступлении, которого он не совершал, осуждают и отправляют в тюрьму. Золоторотов как бы реализует путь Миколки из «Преступления и наказания» Достоевского или героев «Воскресения» Толстого. И приходит к просветлению.
Владимир Маканин «Испуг»
В России нужно жить долго — любят цитировать современные мудрецы. Ну да, чтобы спокойно встретить старость и жить на разгромленной таможне. Покой в старости — достойная цель. У Александра Сергеевича, впрочем, покой дополнялся волей. Существенная разница.
Молодость не дается дважды, и если у кого-то она приходится на нижние пики синусоидного (как опять-таки любят повторять публицисты и философы истории России), то остается только пожалеть такого человека. Возможности лихого времени не для него. Хотя бывают прецеденты. Вот у Владимира Маканина герой его романа «Испуг» пенсионер Петр Петрович Алабин (некоторые в нем признают Петровича из романа «Андеграунд. Герой нашего времени») сторожит дачи. И не просто сторожит, а сочетает службу с эротическими приключениями. Такие сатурналии. Страсть в старости.
1993 год, расстрел Белого дома здесь тоже есть. Но картина у Маканина гораздо сильнее, чем, скажем, у Шаргунова. Старикан Алабин оказывается в Белом доме во время обстрела. Занимает его больше, правда, не обстрел, а красавица Даша, которая в конце концов одаривает своей любовью Алабина. А потом старик Алабин поднимается на крышу.
«На высоте дух ликовал!.. Лишь тут старикашка заметил, что стоит со стоящим. Старикашка, похоже, спятил. Старикан был нагой и улыбался… Но зато это делало нагой его мольбу о мире. Моя молитва становилась тем самым более жгучей… более цепкой… более современной, и значит — более слышной Небу. Вот я весь, Господи! Всё мое со мной… И мне не стыдно ничуть… Какой стыд, если я ничего не скрываю…
В какой-то миг высокая торжественность мольбы слетела с меня, как птичий пух… Снизу в меня вдруг уперся желтый прожектор. До этого вяло блуждавший по зданию Дома… В ночной тьме это было как удар. Как укус в глаза. Укус в самые зрачки… Это атакующие бдели. Нет-нет и они шарили снизу, ощупывая ночное здание прожекторами — они ведь приглядывали! (Не устанавливают ли, мол, среди ночи в окнах пулеметы? Не выкинут ли наконец белый флажок. Мало ли что!) По мне прожектор сначала только скользнул. Потом он вернулся, словно обомлел от моего нагого вида. Уперся. Замер…»
Неплохой символ.
Исторические периоды не дружат с хронологией. Когда закончился XIX век? Многие считают, что в 1914 году. А ХХ век — 11 сентября 2001 года.
Когда закончились 1990-е? В 1999, в 2013-м или в 2016?
Отвечать можно по-разному. Но одно несомненно — лихость 90-х выветрилась окончательно.