На проект I am a Problem во франкфуртском Музее современного искусства молодого берлинского режиссера Эрсана Мондтага вдохновил один связанный с Марией Каллас миф: однажды оперная дива якобы проглотила вместе с шампанским находившегося в бокале ленточного червя, после чего похудела на рекордные 50 килограммов. История так поразила Мондтага, что он решил ее инсценировать. Но не в театре, а музее, где вместо актеров роли исполняли бы экспонаты франкфуртского Museum für Moderne Kunst 2 (ММК 2). В кишечник Каллас и проблемы «самооптимизации» погрузилась немецкий обозреватель «Ленты.ру» Ольга Гердт.
150 кг конфетти
Входишь через желтую клеенчатую занавеску, разрезанную на полоски, как липучка от мух, а за ней — кишечник Каллас. Ну или его пространственный эквивалент: желтые блестящие стены, звуки пищеварительного процесса и ползущий через всю выставку похожий на червя объект, тоже пластиковый и блестящий.
Червь, уже проглотивший коробку кукурузных хлопьев Kellogg’s от Энди Уорхола и гиперреалистичную голую женщину — скульптуру американца Джона де Андреа, на выставке доминирует. Вдоль его большого черного тела и придется двигаться посетителю, натыкаясь то на ножи для вивисекции, то на скамью, цемент для которой замешан на омывавшей покойников воде, то на гигантскую ванну — в ней 150 килограммов конфетти. Ровно столько весил автор инсталляции I am prepared for you — художник Маркус Сиксей в 2003 году, когда сделал эту работу. Теперь 150 килограммов — не лишний вес, а арт-объект: тело художника — как куча конфетти, в которой посетители копаются, купаются и делают селфи, не сразу, возможно, замечая, какой конфликтный у этого беззаботного аттракциона фон.
Над емкостью с конфетти огромное, во всю стену, панно «Больной СПИДом и его семья» фиксирует куда более трагичную трансформацию плоти. На снимке Therese Frare, использованном фотографом Оливьеро Тоскане для антиСПИД-компании бренда Benetton, убитый горем отец обнимает умирающего в больничной постели сына. Точнее — то, что осталось от 33-летнего активиста и журналиста Дэвида Кирби. В 1992-м лицезреть на рекламных плакатах умирающего человека и его сожранное болезнью тело мало кто был готов, и разразившийся вокруг снимка скандал вошел в историю.
«Больной СПИДом и его семья»
Фото: United Colors of Benetton
Маленький черный лифчик от Chanel
Что у нас с ограничением по возрасту для этой выставки? Девочки лет десяти сидят на полу и внимательно слушают взрослую наставницу. Вокруг — точно не Диснейленд: гендерные трансформации, пластические операции, тело человека как объект постоянной модернизации. И неважно, о телесной эмансипации или самооптимизации идет речь. Результат выглядит одинаково монструозным. Из человека прет то доктор Джекилл, то мистер Хайд не только в видео Дугласа Гордона The Making of Monster (1996): стоя перед зеркалом, художник старательно обклеивает лицо скотчем, пока оно не становится неузнаваемым.
«Совершенствующий самого себя хочет контролировать свое тело, как фашист — свое окружение», — рубит с плеча Эрсан Мондтаг в одном интервью. Самый спорный и востребованный режиссер своего поколения, 30-летний Мондтаг работает на стыке акционизма, инсталляции и театрального перформанса. Пишут о нем разное, но всегда много и взволнованно. Иногда даже кажется, что он первый после Райнера Вернера Фассбиндера, кто так последовательно раздражает современников своими радикальными взглядами на театр, жизнь и искусство. Фассбиндер истоки фашизоидного мышления и поведения видел в ячейке общества — семье. Мондтаг, выясняя, как связано насилие над собой с насилием над другими, идет еще дальше, докапываясь до самого человека, готового на любые жертвы, чтобы соответствовать тем или иным идеологическим и эстетическим стандартам.
Почему призыв полюбить ближнего как самого себя все еще не работает, I am a Problem тоже объясняет. Да потому, что мало кто себя любит. Мало кто не находится сам с собой в состоянии войны. Необычная выставка-инсценировка Мондтага в видеофильмах, фотографиях, рисунках, объектах и инсталляциях демонстрирует тело как проблему, с которой человек постоянно борется. Тело как театр военных действий. Тело как операционную. Как сцену и шоу. Тело как территорию для магической или катастрофической метаморфозы — на что сразу же намекает первый, поджидающий посетителей на входе, объект: небольшая, утыканная лампочками, как зеркало в актерской гримерке, платформа, на которой раз в неделю выступают танцовщики гоу-гоу. За такие, как у них, совершенные тела многие продали бы душу — не то что проглотили бы червя с шампанским.
Роберт Гобер: Untitled, 1991-1993
Фото: сourtesy Robert Gober, Axel Schneider
Эксгибиционист порождает вуайериста. И наоборот. Совершенное тело как фейк, фокус, сконструированную иллюзию, обслуживающую ожидания смотрящего, демонстрируют фотографии Беттины Реймс. На одной — нидерландская модель Карен Мюлдер изображена в малюсеньком лифчике от Шанель, натянутом на большую грудь (работа так и называется — Karen Mulder with a very small Chanel bra (1996), и с наложенными на лицо, как после пластической операции, бинтами. На другой — голая танцовщица в одних только кроссовках, задрав ногу, демонстрирует публике промежность вместе с балетной растяжкой. Скрывая то, что обычно открывают, и обнажая то, что традиционно прячут, Реймс разоблачает сам процесс создания «гламурного тела» как курьезный, почти цирковой фокус — вроде аттракциона с распиливанием, к которому отсылает инсталляция Розмари Трокель «Без названия» (1988). Ее «Женщину без нижней части тела» (второе название работы) скорее надо вообразить, потому что на столе, за стеклянной перегородкой, опущенной, как нож гильотины, валяется ровно эта якобы отсутствующая нижняя половина.
Тело как руинированный, утративший цельность объект — тут не новость. И неважно, в результате какого процесса оно стало таким, если оно — жертва. Не войны — так красоты, не красоты — так побочных эффектов какого-нибудь освободительного движения, вроде эпидемии СПИДа, в конфронтации с которой находится «расчлененка» американца Роберта Гобера. Его инсталляции выглядят как постапокалиптический ландашфт: ампутированные части тела (обычно ноги в носках и ботинках) валяются, как взрывом разбросанные, где угодно. На этой выставке от Гобера — продырявленные мужские ноги («Без названия», 1991-1993 годов), торчащие из стены, то ли обрубившей, то ли замуровавшей верхнюю часть тела.
Есть ли способ все это прекратить или телесный апдейт бесконечен, как, собственно, и насилие? Есть, сообщает инсценировка Мондтага: выход там, где вход, и десятилетние девчонки, разглядывающие 2016-го года постер берлинца Уилла Бенедикта (Will Benedict), музыкальный клип которого дал название всей выставке — I am a problem, его, похоже, уже нашли. Это не борьба за свободу тела, это свобода от тела. Изображенный на афише кибернетический монстр их нисколько не пугает. Дети весело выясняют, на кого он больше похож — на петуха, ящера или на «чужого» из космоса. В клипе Бенедикта, который можно посмотреть тут же, мир перевернут с ног на голову. В этом мире не мы, люди, главные. Монстр, звезда шоу-бизнеса, дает интервью на ток-шоу, а человеческие тела, как неопознанные объекты, дождем сыплются с неба. Как будто автор хотел сказать, что за виртуальным телом, которое сплошь и рядом становится конкурентом реального, глотай червей — не глотай, копируй греческие статуи — не копируй (видеоклип классика инсталляции Брюса Наумана — ироничная реплика на эту тему), уже не угонишься. Только оно — нестареющее, неболеющее, нетолстеющее, неумирающее —
идеальное.
Ванесса Бикрофт: vb68, 2011
Фото: Vanessa Beecroft
Смерть им к лицу
Так что, возможно, на «постинтернетчиках» все и закончится. Мондтаг — из этой генерации. Даже на сцене он норовит максимально «виртуализировать» актеров, чтобы выглядели, двигались и разговаривали как компьютерные «симы». В «Тиранах» — спектакле, сделавшем его знаменитым, — актеры играют еще и с нарисованными (поверх закрытых век) глазами — то есть вслепую. А большую часть времени проводят вообще в комнатках за кулисами, откуда ведется видеотрансляция. Человек для Мондтага — такой же объект, как инсталлированные на сцене стулья, столы, диваны и сковородки. Он не единственный, скажем так, кто может поведать о чем-то важном. Пустое пространство или произведения других художников — тоже могут. Или вороны — они кричат почти во всех инсценировках Мондтага. Каркают и здесь, на выставке. Черт его знает почему — может, как посредничающие между мирами птицы у Хичкока или совы у Линча, намекают на то, что за пределами видимого (так вот почему закрыты глаза у актеров!), на что-то, что нам неподконтрольно?
Самый мрачный раздел выставки посвящен тому самому переходу в бестелесное, о котором поведать может только один-единственный «контактер». Смерть гуляет по выставке I am а problem как карнавальный персонаж, медиум и идеальный киллер, творчески расправляющийся с тем, что нам так дорого и в то же время так обременяет: с нашей «проблемой» — физической формой. На жутковатой серии Thanatophanies 1950-х годов японца Он Кавары она меняет лица больных и изувеченных людей — в них проступает что-то странное, чужое. Посмертные маски трех RAF-террористов (снимок Ильи Клеменса Генделя ) — те же попытки регистрации «художеств» смерти, но не столь поэтической, как у Кавары, а скорее табуированной, документальной.
Уилл Бенедикт: Comparison Leads to Violence (poster), 2013
Фото: сourtesy of the artist and Neue Alte Brücke, Frankfurt
В 2000-м, то есть через двадцать с лишним лет после того, как с лиц террористов были сняты эти маски и их впервые предъявили общественности, не обошлось без дискуссии: достойны ли увековечивания преступники наряду с мертвыми писателями, художниками и главами государств. Для художницы Терезы Марголлес, когда-то работавшей судмедэкспертом в одном из моргов Мехико, этот вопрос не стоит. Ее гипсовые слепки в человеческий рост сняты с неопознанных тел — жертв передозировок, транспортных происшествий, уличного насилия. Похожие на хрупкие скорлупки, только очень большие, они наполнены оставшейся после людей пустотой (проект Catafalco, 1997). Это не столько арт-объекты, сколько материализованные ритуалы, что-то вроде мессы, которую совершает Марголлес для тех, о ком никто не вспомнит. Две скамьи, цемент для которых замешан на омывавшей покойников воде из морга, стоят на выставке тоже не как экспонаты (проект 2004 года, Banco). На них можно сидеть. Почему нет — ходим же мы по кладбищу?
Этот самый суровый раздел выставки, посвященный мертвому уже телу, на самом деле самый светлый и мирный. Воевать уже не с чем и незачем. Тело преодолено.
P.S. Будьте как дети
Один из самых замечательных объектов выставки — «Фото» (1993) Мартина Хонерта. Он работает с воспоминаниями. Берет старые семейные фотографии и превращает их в 3D-объекты. Люди, запечатленные на снимках, как бы материализуются в пространстве. Их можно потрогать руками, вокруг них можно гулять. У них теперь есть тело. «Воскрешает» Хонерт не всех. В случае с «Фото» из всего снимавшегося семейства сидеть за кухонным столом в трехмерном скульптурном варианте остался один только маленький мальчик. Остальные исчезли.
Брюс Науман: Perfect Balance (Pink Andrew with Plug Hanging with T.V.), 1989
Фото: courtesy VG Bild-Kunst, 2017, Axel Schneider
Типичная вуайеристская ситуация: тот, кого снимают, должен как-то видоизмениться, позируя тому, кто снимает. Улыбаться, выглядеть счастливым, смотреть, откуда вылетит птичка. Но мальчик смотрит не в камеру, а в сторону, уклоняясь от взгляда делающего фотографию отца. Он не пытается выглядеть как-то иначе — он просто равен самому себе. Рифмой к этой инсталляции — видеофильм Лутца Моммартца 1969 года «Социальная скульптура», показывающий крупным планом лицо Йозефа Бойса. 11 минут художник просто смотрит. Сглатывает слюну, моргает, что-то говорит — неразборчиво, но это и не важно. Лицо расслабленное, как у ребенка, который никого из себя не строит, никакую роль не играет и не пытается быть кем-то. Тут нет формы — сплошное содержание. Смотреть на такое «произведение» можно бесконечно.