На разных языках Об особенностях современного политического лексикона
«Известная бабушка Достоевского — очень скромный человек по сравнению с нашими ростовщиками, — сказал Владимир Путин на заседании президиума Госсовета по проблемам защиты прав потребителей 18 апреля. — Немало трудных вопросов возникает у граждан — потребителей так называемых микрозаймов (…). Фактическая переплата по такому займу — 11,5 процента за период выплаты кредита».
Слова о процентщице вызывают тень изнуренного выплатами бессмысленного и беспощадного Раскольникова. Читавших «Преступление и наказание» среди слушателей президента больше, чем тех, кто знаком с трудами философов Ильина, Бердяева, Лосева или стихами Бальмонта.
По известности с классиком XIX века могут равняться разве что Ильф и Петров. Их Путин цитировал, обсуждая тему применения химического оружия в Сирии. Причем ильфо-петровское «скучно, девочки» в его устах рифмовалось с лавровским: «Мне мама тоже не разрешала с мальчиками танцевать». Так глава МИД отреагировал на одно из жестких изречений американского коллеги Рекса Тиллерсона. Впрочем, в сфере речевых упражнений лидирует Дональд Трамп, прямо назвавший Асада «животным».
Ну а ведущий одного российского ток-шоу обещал «показать Америке, что у нас тоже есть кое-что в штанах». Таков сейчас политический язык СМИ. Он беспокоит. Так как не только отражает, но отчасти формирует политику. И когда он такой, то это политика уровня пивной, где меряются содержимым штанов. Жаргон забегаловки — «мразь», «недоносок», «пес», «пошел вон» — звучит все чаще, будто его внедряют. Ведь вряд ли в сфере массовых коммуникаций выбор языка вещания пущен на самотек. Но если образцом делают этот язык, то вопрос: кому и зачем это нужно?
Политика — способ решения задач сторонами, когда они ничего не могут сделать без учета мнения других. Никто никого не может заставить. Но можно регулировать отношения.
Слово «политика» родом из античного полиса, модель которого лежит в основе всех республик. Язык — ее главное орудие. Пока слово не взял «товарищ маузер». Тогда он становится подсобным орудием агитации и дезинформации; доносов и разносов; приговоров и переговоров. Но пока маузер молчит, язык — главнее. На нем власть говорит с другими властями и своими народами, а народы — с собой: рабочие — с хозяевами, протестующие — с полицией, кандидаты — с избирателями.
У всех свой лексикон. Миллионер и спонсор революции Савва Морозов звал народ «братцы». Борис Ельцин: «дарагия расияни и расиянки». Владимир Путин: «уважаемые граждане России».
Кстати, тут Путин новатор. Он поздравлял народ с Новым 2000 годом не из студии или кабинета, а стоя на фоне Кремля и небес. Утверждая важность главной крепости и бескрайность перспектив. Своих и граждан. Избегая слова «я», он говорил «мы», «каждый из нас». Не забыл о бедности, семье, «стабильности» и будущем, как общем деле. Это — политический язык. По статусу говорящего и способу трансляции.
Трансляция — монолог: речь, призыв, отчет. Коммуникация — диалог: прямые линии, встречи с рыбаками, пресс-конференции, беседы с иностранцами. Но эти часто — штука тайная. Их толкуют СМИ. Дескать, да, говорили. Но «…показалось, что Тиллерсон сидел с видом обиженного... Могу ошибаться, но факт… был похож на спортсмена после не самого лучшего его матча…» И эти «показалось» и «могу ошибаться» — политический язык. Его задача не дать информацию, а создать впечатление. И не самое позитивное.
Само собой. Ведь перед визитом в Москву в роли госсекретаря Рекс говорил на языке, неприятном адресату: «России следует хорошо подумать, стоит ли поддерживать… Башара Асада», «Россия... должна определиться, на чьей стороне быть…». Кому по душе эти «следует» и «должна»? И жанр, который СМИ назвали «ультиматум»? МИД ультиматума в его словах не усмотрел. Но ждать нежностей от ТВ не стоило. Зато Трамп назвал работу Тиллерсона «колоссальной».
Он любит «красное словцо». Вопрос: «Что вы скажете Обаме, когда победите?» Ответ: «Ты уволен!» Впрочем, обычно он отвечает уклончиво. Возможно, в душе боясь раскрыть свой интерес в сделке. И пряча его за словами-«бантиками».
Как это выглядит в итоге — неплохо иллюстрирует гипотетический диалог с Трампом, смоделированный политологом Глебом Кузнецовым:
— Господин президент, не хотите ли что-нибудь выпить?
— Я четко знаю, что я хочу. Лишь такой человек, как я, заключающий лучшие сделки, может так восхитительно хотеть. Могу сказать: вы будете счастливы, когда увидите, что я хочу. А блестящий молодой человек с подносом сделает прекрасную работу, принеся мне именно то, что я хочу. Вы будете в восторге от нашей сделки с этим отличным парнем.
«Блестящий», «отличный», «колоссальный» — слова успеха. Как и слово «сделка». О ней Трамп говорит со вкусом. Выгодная сделка — его цель и кумир. В первом интервью газете Times он обещал, что заключит сделку с Лондоном, превратит Brexit в «нечто великолепное» и посмотрит, «сможет ли заключить ряд удачных сделок с Москвой». Разговор о них шел вплоть до ракетного удара по базе Шайрат.
Любит это слово и пресс-секретарь Белого дома Шон Спайсер: «Мы наладим отношения с Россией, если сможем заключить с ней выгодную сделку». В одной из речей его шеф заявлял: «Говорят, русские никогда не будут вести себя разумно. Я намерен это проверить». Да, вторит Спайсер, Трамп «хочет поладить с Россией». Но «ждет, что российское правительство займется деэскалацией насилия на Украине и вернет Крым».
Американский постпред в ООН Никки Хейли говорит без «бантиков»: «Ситуация на востоке Украины требует ясного и сильного осуждения ее [России] действий». Плюс: «США продолжают осуждать российскую оккупацию Крыма и призывают положить ей конец». А советник по национальной безопасности Берт Макмастер считает, что «пора провести с Россией жесткие дискуссии».
«Сильное осуждение», «жесткие дискуссии» — явная игра на повышение риторического градуса. Но и в России умеют так же.
Вспомним заданный на прямой линии с президентом вопрос двенадцатилетней Вари Кузнецовой:
— (...) Если бы сейчас тонули Порошенко и Эрдоган, кого бы вы спасли первым?
— (...) Если кто-то решил утонуть, спасти его уже невозможно…
Теперь эта фраза — мем. Они нередки в речи Путина: «мочить в сортире», «жевать сопли», «духовные скрепы», бабушка, которая «была бы дедушкой». Их корни в фольклоре. Они афористичнее выдумок технологов вроде «путинского большинства» и «национал-предателей». Те живут в ТВ. «Мочить…» — в народе.
Там же, где и «я — голубь…» (с «мощными железными крыльями», как подмечено на Валдайском форуме в октябре 2015-го). Где истоки этой метафоры? Не в мюнхенской ли речи 2007-го? Точнее, в словах «для современного мира однополярная модель не только неприемлема, но и вообще невозможна», из коих вытек «многополярный мир». Верящие в него говорят: да, Россия (за вычетом ядерного оружия) не может равняться с США, ЕС и КНР, но надо считать ее равной.
Эта речь разбудила НАТО. И, как сказал сенатор Линдси Грэм, сделала «больше, чем мы за 10 лет для единства США и Европы». К примеру, оно отражено в их общей стратегии в Сирии. Реакция на нее может быть избыточно бурной, как у постпреда России в ООН. Но она ничего не меняет и не проясняет.
Нормой становится сумбур. И в нем разные политические языки описывают один мир. Но их носители видят и объясняют его, себя, партнеров, их и свое место в нем по-разному. Порой противоречиво. «Мы больше не будем строить государства, а станем поддерживать стабильность... Сильнее всего мы были, когда наша политика заканчивалась у границ США. Наша страна нуждается в крепких границах», — заявляет Трамп. И... атакует Сирию, шлет флот в Корею. А Путин говорит: «граница России нигде не заканчивается»; и поясняет: «это шутка»…
Так уже было. В дни мировых кризисов. Хрущев и Кеннеди, Брежнев и Никсон тоже видели и объясняли мир по-разному. Но разум и воля велели: пора находить сходства и договариваться. А то говорить будет не о чем. В прямом смысле слова. Цикл враждебности пора завершать и сейчас.