В начале 1900-х годов Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев), сидя на балкончике дома на углу Арбата и Денежного переулка, наблюдал закаты. Яркие кроваво-красные закаты, видимо, стоили длительного созерцания. Уже потом, оглядываясь на свою жизнь, он назовет это время «годами зари».
Окна угловой гостиной квартиры профессора Московского университета, математика Николая Васильевича Бугаева, где Андрей Белый родился и жил в ту пору, выходили на запад. Тогда не было ни башни МИДа, ни многоэтажных домов на другой стороне Садового кольца — ничто не заслоняло вид, спускающуюся панораму на Москва-реку. Заходящее солнце заливало алым светом гостиную, и в этом пылающем мареве, казалось, являлся образ грядущей эпохи. Пожары зари виделись отсветами, всполохами неукротимо надвигающегося будущего, не только предвестием конца настоящего, завершением привычного, будничного, «обставшего» (по слову Андрея Белого) времени, но и знаком того, что будет «после конца». Это «после» воспринималось как торжество, очищение и сияние возрожденного мира.
Смысл этих предчувствий прояснился довольно скоро. Весь двадцатый век окрасился кроваво-красным цветом. Пламя жертвенных гекатомб было настолько сильным и мощным, настолько всеобъемлющим, что не удерживалось в рамках своего настоящего и, прорывая временную пелену, озаряло закатным светом прошлое. В этом особенность пророческих знаков: они подаются нам с той стороны, из области уже свершившегося, произошедшего.
Мы все время оглядываемся назад, пытаясь в пепле сгоревших дней отыскать остатки, черепки, уцелевших свидетелей того, что же именно сгорело и чего мы лишились. Мы восстанавливаем историю, ведя список утрат. Это горестный подсчет, потому как то, что погибло, не воскресить и не вернуть того, что сожжено. Нам остается медленно остывающая зола прошлого, и мы читаем отжившие письмена.
Она сидела на полу
И груду писем разбирала
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала…
Прошлое, воспринятое сегодня, — как завершившаяся судьба, оно выстраивает случайные факты в непреклонную закономерность, расставляет все (или многое) по местам, объясняя значение того, что было как будто несущественным, освещает ранее не замеченное, открывает потаенное. Оно обманывает иллюзией разгаданной загадки и даже выступает указанием на опасности, которые несет или может принести с собой скрытое от нас завтра, жизнь, которую еще лишь предстоит прожить, судьба, которую придется испытать.
Часто это лишь иллюзия. Прах прошлого — ненадежная субстанция для гаданий, живое тело реальности, тем более реальности только-только пробивающейся к нам, не всегда выводимо из уже накопленного, освоенного опыта. Пусть он даже и «сын ошибок трудных» — от новых, других и не менее тяжких заблуждений он избавляет не всегда.
Гул приближающихся событий различим уже сейчас. Знаки еще не прожитых дней не менее сильны. Их рассветные тени ложатся на настоящее и томят своей смутной непроясненностью. Мы силимся по этим теням и бликам предугадать, определить, ощутить их телесную плоть, предвидеть их пугающую (или чаемую) неотвратимость. Надежда здесь перемешана с унынием, смерть — с воскресением.
Будущее втягивает нас в себя, рассыпая предвестия. Но как понять их язык, как прочесть их иероглифы?
Окна моей квартиры тоже выходят на запад. По вечерам я смотрю примерно в ту же сторону, что и Андрей Белый когда-то, но с чуть большего расстояния: мимо колоколен Рождественского и Петровского монастырей — туда, где воображением угадывается долина Москвы-реки. И так же окна заливает заходящее солнце. Но символических прозрений почему-то не возникает. Красочное, торжественное и, да, чуть тревожное зрелище. Может быть, это свойство заката вообще? Или закаты свое отработали столетие назад, а теперь стоит обратить внимание на что-то другое?..
«Зимы не будет» — такой уверенный и радостно-оптимистичный плакат-растяжка украшал московские трассы несколько лет назад. И он говорил, конечно, не о будущем, а о настоящем, которое проходило в веселом переживании невозможности зимы. И был он, как кажется сейчас, не прогнозом, а сглазом, выражением непростительной беспечности.
Сегодня, когда природа никак не разродится весной, когда весна все время оборачивается зимою, и долгожданное тепло медлит с приходом, актуальным было бы другое утверждение — «Лета не будет». То есть не будет и весны, а уж лета — само собой. Непроглядная осень, холод, тоска.
И что здесь важно, в этих приметах ежедневно умирающей весны, — они становятся как будто знамениями тяжело наступающего на нас времени, темной волны будущего. И ожидание его томительно, поскольку безнадежно, поскольку обставлено бесприютной зябкостью, адским видом бессмысленных московских реконструкций и обещанием еще более грандиозных строительств, которые стоят иных разрушений; праздными вопросами «когда же все это кончится» и пугающей, изнутри подкрадывающейся мыслью: никогда.
Как будто сидишь, как бывало когда-то, где-нибудь на заброшенном полустанке в зале ожидания, в очереди за билетами, и думаешь: вот сейчас откроется окно кассы, двинется очередь, оживет эта застывшая тяжесть и пройдет сосущая тоска. Но окошко не открывается, а если открывается — то ничего не происходит, потому что оказывается — билетов нет. И поезд не придет. Или уже ушел. Или даже не приходил вовсе. Потому что вокруг — ничего. Только серый сумрак, ветер, холод и дождь. И зал ожидания.