«Нас с вилами встречали. Всем сказали, что мы звери» 75 лет назад Крым зачистили от татар. Им удалось пережить ужас депортации и вернуться

75 лет назад, в мае 1944 года, из Крыма депортировали свыше 200 тысяч татар. На это потребовалось всего 60 часов. Поводом стало обвинение в сотрудничестве с немецкими оккупационными войсками во время Великой Отечественной войны. В местах высылки только за первые четыре года от голода и болезней умерли более 44 тысяч человек. Впоследствии депортацию признали незаконной, в том числе — Россия и Украина. Однако выселение крымских татар, как и тысяч представителей других национальностей — греков, болгар, армян, немцев, итальянцев и румын — навсегда изменило полуостров, его топонимику и мифологию. Истории тех, кто выжил и смог вернуться — в проекте Станиславы Новгородцевой.

Шекуре Сейтхалилова, 83 года

Фото: Станислава Новгородцева

Мы жили в селе под Евпаторией. Дом трехкомнатный, хозяйство, пятеро детей. Мне семь с половиной лет было, когда нас депортировали. Мама-папа растерялись, что взять не знают, дети маленькие, старшему девять. Я даже не переживала, куда-то нас везли, речку на лошади переходили, по полю шли, трава выше меня была. Взрослые плакали, прощались с соседями, с землей. Мама взяла только одно большое одеяло и палас на пол. Потом нас в поезд посадили, много народа, воздуха не хватало. Были щели, и всю дорогу папа меня подсаживал на руках, чтоб я дышать могла. Помню, что в поезде давали верблюжье мясо, жирное и непривычное, и соленый рыбный суп. От этого очень народ страдал. Есть хочется, а воды нету. Тех, кто умер, выносили из поезда, не закапывали, там шакалы по ночам…

Приехали в колхоз Карла Маркса в Узбекистане. Нам дали сарай. В одном углу — их корова и баран, в другом — наша семья. Солому расстелили, сверху одеяло. Все под ним спали.

Папа умер почти сразу в депортации. А потом младший братишка умер, ему было два года, только разговаривать начал. Мама чудом осталась жива. Отекала от голода, все детям отдавала. Умирали от голода, от болезней, на работу гоняли, климат для нас непривычный. Вода из каналов для орошения грязная, а пить надо. Местные тоже голодали. Спасали фрукты: яблоки, абрикосы, тутовник, у каждого узбека своя бахча. Мы, маленькие, помогали собирать, а они за это разрешали взять фруктов, жалели нас.

Зимой тяжело было, узбеки себе запасли немного моркови, капусты, а у нас не было ничего. После сбора урожая зимой ходили по полям, выкапывали гнилые овощи. Мешали муку с травой, лепешки делали. Молиться не разрешали, мама тайно Коран читала. По домам и школам ходили, воду заставляли пить тех, кто Ураза-байрам держит (мусульманам во время поста запрещено пить и принимать пищу до захода солнца — прим. «Ленты.ру»).

Жили в спецпоселении, как враги народа. У нас народ трудолюбивый, на любую работу соглашались за кусок хлеба или горсть муки, лишь бы детей прокормить. Постепенно стали обживаться, посадили горох, рис, фасоль.

Мама боялась ехать обратно в Крым, заново обустраивать жизнь, она сына и мужа в Узбекистане похоронила. Узбеки к нам привыкли, но когда в 90-х татары возвращались в Крым, то народ тоже настраивали против, говорили, что мы резать будем тут всех. Нас когда выселяли, мы дома и скот оставляли, люди боялись, что мы обратно их будем требовать. На работу нас не брали сначала, это потом уже поняли, что народ работящий.

Недим Джемилев, 86 лет

Фото: Станислава Новгородцева

Мы жили в Ленинском районе, в Керчи. Пришли за нами рано утром. Солдаты. Во время войны брата немец подстрелил, он в госпитале лежал, и мама его навещать ушла. Дома была только бабушка, по-русски она не говорила. Вызвали учителя школьного, он бабушке перевел: «собирайтесь, вас выселяют». Ой-ой-ой, бабушка разоралась. Нас в грузовики посадили и вплотную к поезду подогнали, к товарному вагону. Мы в Узбекистан приехали, климат мягкий, а брата после госпиталя в Сибирь отправили, не повезло.

В 11 лет я начал работать пастухом. Меня, как пастуха, подкармливали хозяева скота. Отец после войны пришел с фронта, ему ничего не говорили, засекречено было, что нас выселили. Он приходит — дом закрыт, никого нет. Приехал в Узбекистан, искал нас, нашел через год. У меня ни одного класса образования. Как успеть? Надо было работать. Жили в комнате при совхозе. Тут спим, тут же купаемся. Самое сложное — голод был. Нам полагалось 500 граммов хлеба в день. Когда человек сытый, ему хватает, а когда ты вечно голодный — за раз все съедаешь. Я у матери просил всю норму за раз, но она уговаривала: вот этот кусок покушай, а вечером остальное покушаешь. Про обед мы вообще не говорили. Узбеки с жалостью на нас смотрели, делились. Помню, одна бабушка как-то дала мне целый хлеб из Джугары. Я так обрадовался, домой бегу, маме показываю. Родители тосковали по дому, а мы пацанами были, нам разницы не было. Голод мучил все время.

Зейшан Бекирова, 86 лет

Фото: Станислава Новгородцева

До выселения мы жили в селе Агач эль (в настоящее время — село Заветное, — прим. «Ленты.ру»). Вся топонимика крымско-татарская была изменена. Отец на войне был расстрелян немцами, как партизан. Мне было десять, сестре — 12 и два младших брата.

Мы уже спали, залетают трое, кричат что-то, а мама по-русски не понимала, схватила свой Коран, обнимает его, плачет. Нас выталкивать стали из дома, сестра горшок глиняный взяла с топленым маслом, его солдат отнял и пинок дал под зад, сестра на улицу вылетела, упала. Мы с собой ничего не взяли, кроме Корана. Всех нас посадили в машину, отвезли на площадь, мама обняла двух сыновей маленьких и говорит: «я боялась, нас немцы расстреляют, а тут свои будут убивать». Люди вокруг плачут. Собаки в деревне воют, коровы не своим голосом мычали. Это страх был. Но свои нас не убили, на вокзал привезли, стали в эшелоны грузить. В вагоне — как селедки в бочке. Пробили дырку в полу, как туалет. С нами ехала мамина сестра с двумя детьми, младшему — девять месяцев. На Урале, в бараке, он у нас на руках умер.

В дороге эшелоны разделили: половина попала в Узбекистан, но мы приехали на Урал, в город Краснокамск. Места болотистые, наш барак через полгода затонул, нас эвакуировали в соседний. Мама устроилась работать на целлюлозно-бумажный комбинат, там давали питание. Она сама не ела, я ходила в столовую забирать ее порцию обеда и делила дома на всех. В бараках до нас жили каторжники, у них самих ничего не было. Первую зиму с трудом пережили. Один местный дед повел нас в лес, показал как собирать грибы, какие брать, а какие не надо. Готовить их мы не умели, посуды не было, просто бросали на печку и ели. Летом стали по болотам голубику, чернику, клюкву собирать. В конце поселка была заготконтора, и туда ягоды сдавали в окошечко. Несколько килограммов ягод можно было обменять на ложку, чашку. Таким путем мы посуду сумели собрать.

Надо было ходить в комендатуру, расписываться каждую неделю. Нас называли предателями — и стариков, и детей. Умирали массово от малярии. Семья вечером ложилась, а утром дверь никто не открывал.

Фетие Мустафаевна, 90 лет

Фото: Станислава Новгородцева

В день депортации я была у подружки в Симферополе, а наши мамы были в деревне. В три часа ночи вдруг стучат, я говорю, «Сера, немцы вернулись», а потом слышу на русском кричат, «откройте двери». Солдат сказал, возьмите сухарей, вам пригодится. Мы вышли, нас в машину и на вокзал. В вагон загрузили, там до этого лошади были, вонище такое. Люди плакали, помнили, как по октябрьскому бульвару немцы евреев гнали: женщины, старики, дети, в руках куколки, игрушки. На расстрел вели.

В нашем вагоне была молодая женщина, ее прямо из роддома взяли. Сама в больничном халатике, и ребенок завернутый, в каком-то одеяльчике. Она его все баюкала, кормила будто, а он не плакал даже. Когда солдаты пришли с проверкой, оказалось, что он уже три дня, как умер, она виду не показывала. Трупы с поезда выбрасывали, не хоронили. Она так кричала, рассудок потеряла после этого. Когда останавливали поезд, искали мертвых, мы просили дать воды, отвечали: «Подождете. Или хочешь, чтоб расстреляли?» Ужасное было обращение, даже не подумаешь, что наши воины — вот так с нами обращались.

Нас приняла Свердловская область. Люди с вилами нас встречали, им сказали, что зверей везут. Комендант ко всем вышел и сказал: «Эти люди будут с вами жить. Помните, как вас выслали? Теперь и их выслали, помогите им». Мы пошли в барак, а там уже картошку местные принесли, готовую, вареную. Капусту, репу, морковь — все, что у них самих было. Все эти люди очень помогли нашему народу.

В 1945 году я устроила побег в Свердловск, чтоб разыскать маму. Пришла на крыльцо НКВД, один в погонах мимо шел, я к нему обратилась. Спросил, откуда я, а когда узнал, говорит, «да ты дезертир. Ладно, покушай, потом поговорим». Дал какао и бутерброд с сыром. Потом привез в свой дом, говорит своей жене: «Аннушка, смотри какую я девочку привел, приведи ее в порядок». У меня длинные косы нечесаные, она меня отмыла, одела, спасть уложила. Они хорошие были очень, если бы я тогда знала, записала бы их фамилию, кто они. Этот человек нашел мою маму в Фергане. Мама, как меня увидела, все плакала, два с половиной года не виделись, три дня разговаривали. Там я встретила будущего мужа. Он летчик, пошел устраиваться в летную часть в Фергане, а ему сказали — вы, как татарин, не можете работать пилотом. Если на русской женитесь — возьмем. Он говорит, что ж делать, если я уже нашу девочку выбрал. Так и не дали ему работу.

Нияр Бекирова, 79 лет

Фото: Станислава Новгородцева

Я жила в Бахчисарае. В окрестностях Эски-Кермен. Мне 4,5 годика было во время депортации. Помню, как посадили в вагоны, сидят наши, плачут всей деревней. Я девчонка была голосистая, запела песню деревенскую, шуточную. Если перевести на русский — «С румыном поведешься, ребенок родится». И все кто плакал, смеяться стали. Всю дорогу просили меня; «Нияр, спой песню», чтоб как-то отвлечься.

Ехали больше месяца, многие болели и умирали, их оставляли на дороге. Кто будет хоронить-то? На остановках временами давали баланду какую-то. До депортации мы жили хорошо, папа был известным агрономом, его в Москву вызывали, и Сталин лично ему золотую медаль вручил. Когда в Азии есть было нечего — ее продать пришлось. Была эпидемия малярии и тифа, я часто болела, давали хину, но она не помогала. Одна русская медсестра меня очень полюбила, сказала маме, что скоро для высоких чинов уколы привезут, если один такой сделать, малярия не страшна будет. В один день прибегает к нам, говорит, быстро в медпункт девочку ведите. Сделала мне этот укол — и я больше не болела. Я ее всегда вспоминаю с благодарностью и плачу, что была такая женщина, я бы может и не выжила без нее.

Спали на полу, под одним одеялом: в середине спали мы с братом, с моей стороны мама лежит, и рядом с братом папа. Взрослые брали меня с собой специально на хлопковое поле, потому что там лепешку из Джугары выдавали, мы ее делили и целый день этот кусочек ели.

Родители по Родине сильно тосковали. У нас сосед был, слепой татарин, но так на скрипке хорошо играл. Собирались иногда наши песни послушать, вспоминали Крым.

Мемет Асанов, 90 лет

Фото: Станислава Новгородцева

В 10 вечера, мы лежали уже, за нами пришли. Говорят, одевайтесь, на три дня кушать берите и выходите. Тогда же еще и жрать нечего было. Ну, фасоль, кукурузу взяли. Привезли не на вокзал, а в поле у железной дороги. Думали, что расстреливать нас будут тут. Но нас погрузили в поезд. Дверь закрыли, чтоб никто не убежал. Месяц ехали. В дороге не кормили. Ели то, что взяли с собой. Привезли нас в Свердловскую область, в самый тупик, дальше некуда было, кроме леса. В поселке до этого заключенные жили. Клопов навалом, дома деревянные. По дороге не умирали, но когда доехали — почти половина умерли. Норма для неработающих взрослых — 200 граммов. Работающим — 500 граммов хлеба давали, детям — 400 граммов. Хлеб мешали со мхом, чтоб побольше было. Работали на лесозаготовке зимой, а потом весной сплавляли.

Отец с месяц поработал и слег. Умер в январе. Мы с братом три дня могилу копали — земля мерзлая. Жгли костры, оттаявшую землю выкапывали и так понемногу продвигались. А земля обратно замерзла. Пришлось снегом закидывать, весной уже землей закопали. В 1946-м мать умерла, после отца и года не прожила. Младшая сестра умерла в 1948 году, ей восемь лет было.

Люди к нам плохо не относились. В этой тайге в основном каторжники остались, сами не лучше нас жили. Такие же, как мы. К голоду привыкали: два дня не покушаешь — будто так и надо. Летом легче было: крапиву варили, я булавку нашел, удочку сделал.

Я в 1990 году вернулся в Крым, ходил на свой дом смотреть. Столько времени прошло, а снаружи дома даже стены с тех пор не побелили. Нас когда увозили туда, заселяли на наше место народ из России. До депортации все говорили на татарском. И русские, и татары — все дружные были, а сейчас стало: ты — такой, а ты — такой. В 1956 году нас распустили, реабилитировали, но каждый расписывался, что на имущество свое не имеешь права. Я когда приехал, в 90-м, все еще прописку не давали. На голом поле здесь жили.

Мунире Аблязова, 83 года

Фото: Станислава Новгородцева

Жили мы в Черноморском районе, село Чокрак. Мама и четверо детей, а отца не было, его в 1937 году забрали. Он грамотный был, председатель колхоза, поддерживал местного мулу, а это запрещено было. Отца долго пытались выманить, он не поддавался. В один день пришел участковый, говорит, вас на совещание приглашают. Больше я папу не видела.

Ночью 18 мая пришли русские солдаты, стучали в дверь. Света в селе не было, паника поднялась, никто не понимал, что происходит. Дали 15 минут на сборы. Нам солдаты хорошие попались, помогли вытряхнуть вату из матраса и закинуть туда пшеницу, одежду и миски-чашки. Привезли на вокзал нас, погрузили в вагоны для скота, разделенные на два этажа. Мы, дети, по первому этажу спокойно ходили, а взрослые нагибались. В поезде была духота, и всего одно окошечко, я высовывалась в него, чтоб подышать. Помню, у меня передние зубы выпали, я их в это окно выбросила и говорю: «на тебе костяные зубы, дай мне золотые». Когда поезд останавливался, люди выбегали из поезда, собирали хворост, пытались что-то приготовить, поезд загудит — все хватают посуду, бегут. На одной из станций вода горячая с паровоза лилась, мама нас с сестренкой под воду поставила, искупала. Через 22 дня добрались до Узбекистана, там нас раскидали по кишлакам — ни языка не знаем, ни людей. Они сначала думали, мы с рогами, боялись нас, а мы их. Когда темнело, шакалы выли, страшно — жуть, попробуй ночью куда выйти — разорвут.

Какие были слезы, когда Сталин умер! Весь город его хоронил, до нас тогда не доходило, до детей, со всеми плакали, венки несли, ведь вождь наш умер. Думали, мир рухнул.

Мама по дому ужасно скучала. В 1965 году я приехала в Крым, навестила нашу деревню и первым делом маме взяла землю, привезла ей в Узбекистан. Она плачет, землю взяла, целует, будто умывается землей этой. В 1989 году мы вернулись в Крым. Над нами морально издевались, прописку не давали, дома покупать не позволяли. Люди месяцами у горисполкома стояли, просили, но дело не двигалось. Тогда мы все вместе пришли на пустое поле, где сейчас наши дома стоят, построили палатки. Когда стало холодно, пришли в горисполком и там 15 дней жили. Нам говорят, покиньте здание, а не то взорвем вместе с вами его. Участковый приходил, выбрал четверых парней из молодежи и велел за ним идти, для переговоров. Я вскочила: ни в коем случае! У меня отец так же насовсем ушел! Вы дадите гарантию, что эти дети вернутся? Только все вместе пойдем!

Сидика Мефоева, 93 года

Фото: Станислава Новгородцева

Я жила в Евпатории на улице Поперечный переулок, дом 3. К нам сначала пришли перепись делать. Мол, кто уцелел на войне, а кто нет. На самом деле готовили к депортации. 18 мая, рано утром в дверь стучат. Сказали, собирайтесь, вас увозят отсюда. Мама, папа, пять девочек, младшей было пять лет. Времени не дали, собрали что успели: постель, одежду, муку и масло. Всех татар выгнали на площадь, загрузили в машины, привезли на вокзал. В нашем вагоне было четыре семьи. Делились, у кого что есть, у кого — хлеб, у кого — масло. Два раза за время дороги давали какой-то жидкий суп, а ехали мы две недели. Приехали в Самарканд, заселили нас в пустой дом. Топили по-черному, прямо на земле, в центре комнаты.

Когда мы ехали, узбекам сказали, что страшный народ везут, предатели и убийцы, панику пустили. Они нас боялись. Потом смотрят, мы к ним хорошо, и они к нам стали хорошо. Так и подружились. Все мусульмане, и язык немного похож. У хозяев корова была, они делились: делали кефир и масло, айран, творог. У них тоже ничего не было: мужики все на войну ушли, одни женщины, дети и старики. Нам дали работу на хлопковом поле. Пропалывали его, помногу часов работали, согнувшись. Спина отваливалась к концу дня. Каждое воскресенье ездили на базар продавали наши вещи: расшитые платки, одежду, покупали кушать. Постоянно спрашивали друг друга, ну что, слышал, когда будут отправлять назад? Разве можно было думать, что в такую даль привезли и отправят обратно? Но мы надеялись, не понимали.

Малярия страшная была, трясешься весь, слабость. От нее давали такую горькую желтую хину. Отец рано умер, два года только в депортации прожил. Заболел малярией и дизентерией, от голода сил на выздоровление не было. Очень многие умерли, мы только папу похоронили, а некоторые всей семьей вымирали.

В 1992 году я приехала в Крым, пошла посмотреть на старый дом, где родилась. Одна женщина вышла, говорит, «вам, бабушка, чего?» Я объясняю, что жила здесь до депортации, а она говорит: «Неправда, мне дом от бабушки по наследству достался, хотите, можете купить его». На наше место заселяли людей с материка, целенаправленно стирали память о нашем существовании. Нам до сих пор не объяснили, за что такое испытание нашему народу выпало.

Кашиф Сеитноманов, 86 лет

Фото: Станислава Новгородцева

Я родился в 40 километрах от Евпатории, село Джаманак, по-русски сейчас — Нива. Нас было пятеро детей, мне было 11, когда началась депортация. Минут 15 дали на сборы, все думали нас стрелять будут. До этого же немцы пока были, евреев стреляли с нами рядом. По соседству с нашей была еврейская деревня. Их люди приходили в наше село, говорили, возьмите наших детей, чтоб живые остались.

Нас всех собрали около деревни, посадили в машины, разгружали нас сразу в вагон, чтоб не убежали. Были в пути 18 дней, приехали в Узбекистан, Андижанская область. Привезли в кишлак, сразу выгнали на поле хлопковое работать. Часов работы там не было, от восхода до заката трудились. Кнутом били, если кто работать не хотел. Дети маленькие тоже работали. Бригадир — узбек, у них плеть как для лошадей была.

Отец мой, участник войны, пуля сантиметр до сердца не дошла. Работать он не мог. Мама в это время в больницу попала с дизентерией, была без сознания, когда в себя приходила — все про младшего сына спрашивала. Молоко у нее пропало, самой кушать нечего было и ребенка нечем кормить, братишка грудной умер. Много родственников умерли. Даже могилы не успевали копать, друг на друга клали в общую могилу.

Каждый день разговоры были о Крыме. Вот вернемся, вернемся. Но отец и мать мои в Самарканде умерли, так и не вернулись на Родину.

Саит Куртаметов, 78 лет

Фото: Станислава Новгородцева

Родом я из Деревни Джимили, ныне — Чировский район, село Приветное. Выслали нас в Пермскую (Молотовскую) область. Мне четыре года было. Дорогу не помню. Осознавать, что мы в депортации, я начал уже в школе, когда стали обзывать предателем. До этого я думал, что там и родился. Отец с матерью по-русски не говорили, а я в школе научился.

Отец начал работать на лесосплаве, мать сидела с восемью детьми. Жили в бараке: клопы, тараканы, вши. До нас там жили заключенные. По карточкам давали черный ржаной хлеб, как хозяйственное мыло, аж вода течет. С тех пор черный ржаной хлеб я не ем, наелся на всю жизнь. Картошка нас спасла, все татары без нее подохли бы. Местные сажали картошку, и когда уборка заканчивалась, мы собирали мерзлую картошку. Нас и за нее гоняли. Помню, гнилую картошку на печку клали — и она растекалась как оладьи.

Жили мирно с русскими, переженились все. У меня в Перми остались родственники, вторая Родина. Нам, детям, что? Бегали, санки, коньки сами себе делали. Доска и снизу проволока, два гвоздя забиваешь — и коньки готовы.

После школы ходили работать в колхоз, рожь собирали. Брать ничего нельзя было. Мужу моей двоюродной сестры дали 3 года за жмень колосков. Многие люди умирали на лесозаготовке: несчастные случаи, голод и обморожения. Два моих брата воевали, они в свои дома пришли с фронта, а там уже другие люди жили. Фронтовикам давали 24 часа, чтоб покинуть Крым. Это была политика, чтобы сделать такой переворот нужно иметь очень изощренную голову. С дальнего востока перевезти в Узбекистан татар, в среднюю Азию — ингушей, чеченцев — в Казахстан. Для чего это нужно было…

Из районного центра приезжал один, НКВД, шестерка Лаврентия Палыча [Берии]. На нем был офицерский полушубок и сверху тулуп. Он — царь и бог, пьяный за столом сидит, пистолетом вертит, «да я вас застрелю, вы предатели». Заставлял всю деревню то, что ему вздумается делать.

Когда нас увозили, в Крыму тоска была, вся живность выла. Корову надо доить, а некому, собака бедная голодная на цепи сидит. Погибло все.

Музия Аблялимова, 85 лет

Фото: Станислава Новгородцева

25 апреля 1944 мы с подругой и братом пошли на поле собирать цветы и нашли красивую коробку, там еще лента была, мы думали там шоколад. Решили открыть, вдруг — бах, дым кругом, я в крови, рядом подружка держит свою оторванную ногу в руках. Немцы, когда отступали, поле заминировали. Брат умер по дороге в больницу. Нас с подругой каждый день навещали родители, а потом приходить перестали. Мы спрашиваем врачей — где наши мамы? А они отвечают, мол, родителям некогда, работают все время. Мы не верили, плакали. Только через два месяца мне принесли записку от моих родителей, и мы из нее узнали, что их тут нету, плачь — не плачь.

Полгода мы провели в больнице, а потом с раненым на фронте татарином в Узбекистан приехали. Через 20 дней после моего приезда отец умер, но я его хоть увидела. Мы все жили в маленьком сарае, спали на рисовой соломе, под одним одеялом всей семьей. Мама всегда говорила: «Дай бог здоровья тем двум солдатам, что выселять нас пришли». Они два мешка муки в нашем амбаре набрали и с собой велели взять. С этим мешком и приехали в Среднюю Азию. С канала по кишлакам текла вода, вонючая, грязная, ее и пили. Дизентерия, малярия, голод, умирали массово. У кого силы не было на работу идти — бригадир приходил и кожаной плеткой на работу выгонял. С нас вши сыпались, мыла не было, мама брала сухой стебель хлопка, топила им, потом золу собирала. Это мыло было и шампунь, и духи, и порошок.

К упрекам мы привыкли, права наши ущемлялись. Я в школе была отличницей, в выпускном классе мне поставили одну четверку, чтоб медаль не давать. Пришла учительница, сказала, не горюй, не твоя вина, ты из такого народа, что не положены вам медали. Я говорю, ничего, я и без медали поступлю. В 1956 году поступила в самаркандский Университет на иностранный факультет.

Узбеки сначала издевались, говорили, что мы предатели, немцам Крым отдали. Как весь народ может быть предателями? В последние годы местное население уже стало понимать, что нет нашей вины. Мой брат с фронта приехал в Крым, дом закрыт, Евпатория пустая. У него столько орденов было, с двух сторон грудь вся увешена. Пошел в военкомат узнавать где семья, а ему там говорят «вас выслали как врагов народа». Он сначала в армии был четыре года, потом на войне — пять. Он для кого служил эти 9 лет? После реабилитации нашего народа ему, как участнику войны, каждый год давали путевку в Крым. Он отказывался. «Мне от этой власти ничего не надо, сам как-нибудь проживу».