Политический инструмент репрезентации общества Профессор Григорий Юдин о том, что опросы общественного мнения — это не социология

В рамках серии «Открытой среды» Шанинки в парке Горького прошла лекция социолога, профессора факультета социальных наук Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки) Григория Юдина «Опросы общественного мнения — между наукой и политикой». Она была посвящена истории опросов общественного мнения и их месту в современной политической жизни. «Лента.ру» публикует основные тезисы лекции.

Социологические опросы — тема, которая находится на пересечении социальной теории и политической философии. Как ни странно, опросы общественного мнения и общественное мнение в целом не являются предметом социологии. Это оказывается довольно болезненным открытием для тех, кто поступает на факультеты социологии, так как в массовом сознании эта наука ассоциируется прежде всего именно с проведением опросов и изучением общественного мнения. Однако первая реакция социолога, которому задают вопрос «Можно ли доверять тому или иному опросу общественного мнения?», заключается в том, чтобы сказать, что он не имеет к опросам никакого отношения.

Как же получилось, что главный бренд социологов, благодаря которому их деятельность широко известна в обществе, самими социологами активно отвергается? Это тем более странно, так как опросы общественного мнения приобретают все большее значение как в политической, так и в повседневной жизни граждан, формируют их представления об обществе, в котором они живут. В России за последние пять лет апелляции к опросам общественного мнения стали все более частыми в речах политиков, результатами опросов оправдываются важные государственные решения.

Все началось с предсказания Гэллапа

Учитывая то место, которое опросы общественного мнения занимают в нашей жизни, может показаться, что так было всегда, что людей всегда интересовало общественное мнение. Однако это не так: опросам и интересу к общественному мнению в целом лишь несколько более ста лет, а в своей современной форме опросы появились и того позже — в 2016 году им будет 80 лет. Тогда, в 1936-м, во время очередных президентских выборов в США произошло событие, изменившее представление о возможностях научного исследования общественного мнения.

К тому моменту уже существовали опросы, главной целью которых было предсказать победителя на предстоящих выборах, других вопросов они касались редко. Проводились они обычно большими изданиями, например посредством рассылки анкет своим подписчикам. К 1930-м годам самым крупным таким изданием стал журнал The Literary Digest, база подписчиков которого составила несколько миллионов человек. Разумеется, возвращалось далеко не полное число отправленных анкет, но при таком количестве рассылок цифра заполненных анкет все равно получалась внушительная. Долгое время они давали в целом корректные прогнозы, однако в 1936 году они предсказали поражение Франклина Рузвельта, которое не состоялось. В этом же году со своим предсказанием выступил Джордж Гэллап, который использовал совершенно другой метод. Он не только предсказал Рузвельту победу, но и указал размер и причины будущей ошибки The Literary Digest. В итоге этот опыт сломал всю практику социальных опросов, так как Гэллапу удалось разработать гораздо более надежную и простую технологию.

Технология эта была адаптирована из статистики, где она была давно и хорошо известна, однако в опросах общественного мнения широко не применялась. Речь идет о случайной репрезентативной выборке. Задача такой выборки — представить в виде модели весь объект исследования, всю изучаемую совокупность (в случае с президентскими выборами — всех голосующих американцев). Отличие метода Гэллапа от The Literary Digest было именно в том, что последний случайной выборки не делал, но отправлял анкеты всем, кто был в базе подписчиков, а эти люди имели совершенно определенный набор социально-демографических характеристик. Тем самым создавалась смещенная выборка, которая усиливалась тем, что люди, которые отвечали на анкеты, тоже очевидно отбирались из числа получателей совершенно не случайным образом.

Случайная выборка Гэллапа оказалась не только надежной, но еще и более эффективной по причине относительной дешевизны в производстве. Гэллапу в какой-то момент достаточно было опросить 1500 респондентов, в отличие от миллионов подписчиков The Literary Digest, и при этом точность результатов не страдала. Это очень важный момент: с точки зрения статистики репрезентативность научно организованного опроса из 1500 человек ничем не хуже опроса 50 тысяч человек. С ростом выборки может увеличиваться точность оценки, однако начиная с определенного момента эта добавка в точности будет незначительной. Более того, в силу большего числа данных такие огромные выборки содержат риски порождения гораздо большего числа ошибок.

По сути, Гэллап придумал строго научную модель репрезентации общества, однако в начале в ней не было ничего социологического. В самом деле, эту процедуру можно проводить с любым объектом: например, если необходимо узнать среднюю длину ушей популяции зайцев или число белых и черных шариков в корзине, то метод будет таким же. Никакой социологии в этом нет — при том, что социология как наука активно существовала к тому моменту уже 30-40 лет.

Опрос как форма прямой демократии

Сами социологи довольно критично относились к общественному мнению, так как полагали, что простое суммирование мнений отдельных людей по какому-либо вопросу в принципе не является существенным. Простой пример для иллюстрации. В фильме Ларса фон Триера «Мандерлей» показана жизнь замкнутого сообщества, в которое приезжает чужак с целью это сообщество перестроить, насадить в сообщество освобожденных рабов процедуры голосования. Однажды там останавливаются единственные часы, и долгое время люди живут без часов. Однако в какой-то момент возникает необходимость согласовать время, и эти люди решают сделать это с помощью голосования. В конце фильма выясняется, что у пришельца была договоренность с человеком извне, что ровно через год в то же время по часам его заберут из города. Однако из-за того, что по результатам голосования время было определено неверно, человек из внешнего мира так и не дождался героя фильма. Смысл этой истории в том, что не по всем вопросам опросы общественного мнения могут в принципе дать истинное знание.

Именно поэтому социологи сначала и не приняли опросы. Да, с одной стороны, это строгая научная процедура, которой по формальным признакам мы можем доверять с точки зрения валидности полученных цифр. Но в то же время от социологии в ней не было ничего. Поскольку социологи отторгают опросы, для объяснения их не с точки зрения статистики, но с точки зрения науки об обществе, нужно обратиться к политической философии.

Дело в том, что Гэллап придумал не только научный, но и политический инструмент репрезентации общества. В самом деле, до сих пор мы ни разу не упомянули вопрос о демократии. А ведь к тому моменту, когда Гэллап реализовывал свои опросы, он уже имел в голове модель, в которой его опросам отводилась совершенно определенная роль. Гэллап полагал, что опросы должны стать инструментом реализации настоящей демократии. Он полагал, что это лучший способ сделать американскую демократию более действенной. Очевидно, что в условиях представительной, или репрезентативной, демократии (то есть делегации людьми своих прав парламенту, правительству, президенту) у представителей появляется огромное поле для манипуляций. Ведь мнение избирателей по каждому конкретному вопросу не спрашивается. Дальше начинаются юридические тонкости, сложности, и в итоге представители могут делать что хотят. Собственно, это и есть главный изъян, за который критикуют репрезентативную демократию как политическую модель. Гэллап решил, что нашел выход: он предложил использовать опросы общественного мнения по конкретным вопросам для того, чтобы избежать лишнего шага репрезентации. В идеале появилась бы возможность обойтись без выбора делегатов, которые могут совершать акты, противоречащие воле народа.

Однако в этой модели есть одна ловушка. Через модель как бы прямой демократии Гэллап пытался устранить противоречия модели репрезентативной демократии. Но здесь пропущен важный элемент, тот самый, что обеспечил Гэллапу собственно научный подход. Ведь эти 1500 респондентов, попавшие в выборку, — по сути, представители всего общества. И хотя теоретически у каждого человека каждый раз есть равный с другими шанс попасть в эту выборку, проблема представительства все же никуда не исчезает. Всякая репрезентация имеет изъян: когда осуществляется переход от прямой демократии к репрезентативной, есть риск потери определенной части исходного народного импульса.

Первым эту проблему обозначил Жан-Жак Руссо, который разработал доктрину «народного суверенитета» — идею о том, что судьбу народа должен определять сам народ; народ должен решать, что должно с ним происходить. При этом Руссо был категорическим противником репрезентации и репрезентативной демократии. Он был сторонником прямой демократии, опасаясь, что иначе кто-то будет не представлен, что будет потерян элемент общей воли.

Серая зона из выборки

В этом отношении опросы — не панацея. Ведь опрос предполагает целый ряд шагов: на входе у нас всегда желание получить информацию о воле народа по определенному вопросу, а на выходе — конкретные цифры. Давайте посмотрим, что происходит посередине. Итак, сначала опросные фирмы получают заказ на определенный опрос. Далее разрабатывается анкета, которая передается интервьюерам, которые не являются профессиональными социологами или философами — это обычные люди, задача которых по строго определенной схеме опросить людей по случайной выборке. То есть найти людей, отобранных для опроса по заранее сформированной выборке, уговорить их принять участие, задать вопросы и получить ответы. Далее эти данные обрабатываются: кодируются, очищаются, и на выходе мы имеем конкретные цифры. Так вот, на каждой из этих стадий репрезентация деформируется, и это легко показать на примерах.

Предположим, что по правилам выборки мы должны опросить каждого 13-го жителя округа. Для начала, далеко не все тринадцатые захотят с нами общаться. Далее, в этих условиях, те тринадцатые, которые общаться хотят, могут обладать важными характеристиками, предопределившими их стремление к общению — в этом отношении они будут отличаться от тех, кто с нами общаться не стал. Если же мы начнем давить разными способами (от улыбки до настойчивых просьб) на тех, кто отвечать не хочет, мы можем получить не правдивую информацию, а такую, которую, по мнению респондента, нам приятно услышать. Это была бы небольшая проблема, если бы «отказников» было немного — а точнее, если бы они обладали идентичными характеристиками с теми, кто ответить согласился. Но чем больше отказников среди этих тринадцатых, тем больше серая зона, которую мы не видим.

В реальных опросах возникает множество проблем репрезентации. Часть адресов/телефонов, отобранных для выборки, оказывается недоступными, а многие респонденты более или менее вежливо информируют о своем нежелании общаться. В конечном итоге доля тех, у кого удается взять интервью, и тех, кто попал в первоначальную выборку, составляет в зависимости от метода подсчета в среднем на стандартный соцопрос от 10 до 30 процентов.

Есть ли основания полагать, что люди, которые согласились ответить, — отличаются от тех, кто отказался? Интуитивно кажется, что да. Но как это проверить? Проводятся множественные научные эксперименты, которые пытаются проверить эту серую зону. Однако во всех этих экспериментах есть одна общая проблема: они основаны на предположении, что мы можем опросить тех, кого мы не можем опросить. Но беда в том, что если человек действительно не хочет разговаривать, то от него невозможно добиться адекватного ответа на вопрос «почему вы не хотите с нами разговаривать?».

Респонденты боятся отвечать

На следующем этапе интервьюер разговаривает с респондентом и задает вопросы. При этом мы делаем неочевидное предположение, что у человека есть мнение по вопросу, который мы ему задаем. Однако, например, до того как его спросили, «пойдете ли вы на выборы?», человек мог даже не задумываться об этом вопросе. Нередко человека ставят перед выбором, который он не хочет делать. Психологически люди крайне редко склонны использовать вариант «затрудняюсь ответить» — во всяком случае, они будут прибегать к нему гораздо реже, чем они на самом деле затрудняются.

Самое интересное — то, что люди думают, как они должны отвечать на вопросы. Представьте: только что вы готовили яичницу, и вдруг к вам приходят или звонят и задают вопросы о политическом устройстве страны. Если вам не хватило духу сразу отказать девушке-интервьюеру, то у вас в голове начинается поиск ответа на вопросы «что здесь вообще происходит? мне-то это зачем нужно?». Респондент вынужден как-то осмысливать коммуникацию, и это осмысление влияет на его ответы. Как именно?

К сожалению, мы не можем спросить респондентов о том, как они определяют эту коммуникацию, в чем видят ее смысл. Однако мы можем спросить об этом интервьюеров. В России они, согласно одному свежему исследованию, отвечают примерно следующее. Респонденты часто боятся отвечать — это основная причина неискренних ответов. Но еще более важно другое: смысл опроса, с точки зрения стандартного респондента, состоит в том, что опрос — это способ донести свое мнение до кого-то «наверху». Соответственно, если человек рассчитывает на помощь от этого кого-то в решении своих проблем, он вряд ли станет говорить о своем негативном к нему отношении. В результате соцопрос превращается в выражение лояльности, а интервьюер превращается в кого-то вроде сборщика жалоб. Все это дополнительные источники смещения.

Все эти маленькие шаги показывают, как на практике смещается репрезентация. В итоге в опросе оказываются более представлены определенные люди, определенные мнения, определенные качества, в то время как другие остаются в серой зоне. В опросе на виду оказывается то, чему опрос как форма коммуникации в наибольшей степени помогает раскрыться. Остальное будет представлено в меньшей степени, или же не будет представлено вовсе.

Коль скоро опрос оказывается зеркалом, которое отражает только то, что оно хочет отражать, он превращается в удобный инструмент репрезентации. Например соцопросы, свидетельствующие о том, что подавляющее большинство поддерживает кандидата А, приведут к тому, что сторонники кандидата Б просто не пойдут голосовать. С теми, кто поддерживает А, тоже есть проблемы — каждый из них, посмотрев на результаты опроса, может решить, что сторонников А так много, что разберутся и без него.

Проблема России — репрезентация плюрализма

Может показаться, что эти эффекты опросов связаны с тем, что все люди всегда хотели присоединяться к большинству. Однако это не так. Например, до того как доктрина народного суверенитета закрепилась в Европе, европейским элитам лишь в очень ограниченной мере было важно, какого мнения придерживается большинство. Едва ли это вызывало у элит желание присоединяться к такому мнению. Покуда общая воля не важна, покуда не важен народный суверенитет, нам не важны репрезентации воли народа, (а важнее, к примеру, репрезентации воли монарха).

И лишь в ситуации господства народного суверенитета опросы оказываются удобным инструментом оценки того, что собой представляет народ, а потому они превращаются в важнейшую политическую технологию. Опросами можно убедить население, что воля большинства состоит в том-то и том-то, или задействовать опросы для получения публичного одобрения при принятии определенного решения.

Такие формы использования опросов можно наблюдать во многих странах. Однако особенность России состоит в том, что у нас большой проблемой является репрезентация плюрализма, репрезентация множественности точек зрения. Ведь сам Гэллап говорил, что опросы нужны для того, чтобы вбрасывать в общество разные позиции и устраивать нечто вроде публичной дискуссии по этим вопросам — лишь тогда опросы будут результатом этой публичной дискуссии и потому будут отражать волю народа. Но тем самым предполагается, что такие позиции, во-первых, существуют, а во-вторых, что их можно озвучивать — что у их носителей есть доступ к публичной сфере и доступ к реализации опросов. Место опросов в сегодняшней России представляет собой интересный случай для политической философии. Он удивителен тем, что показывает: в условиях недостатка плюрализма, когда нет предварительного столкновения разных точек зрения в публичной коммуникации, механизмы репрезентации могут работать не на выработку коллективного решения, как задумывал Гэллап, а на закрепление и усиление господствующих репрезентаций.