Дружба народов и некрасивый бюст Сталина Москвовед Леонид Видгоф о том, какой увидели Москву XX века зарубежные писатели

Советский Союз как явление, удивительная трансформация царской России в социалистическое государство, приковывал к себе внимание многих иностранцев. В XX веке несколько крупных зарубежных писателей посетили Москву, стремясь познакомиться с молодым государством и его гражданами, стать очевидцем построения мечты. Свои свидетельства от посещения столицы оставили, в частности, Герберт Уэллс, Андре Жид, Лион Фейхтвангер и Габриэль Гарсиа Маркес. Москвовед и историк Леонид Видгоф, выступая в магазине-лектории «Читалка», рассказал об их впечатлениях от путешествия. «Лента.ру» публикует четвертую часть тезисов его лекций. Первую часть о воспоминаниях Уэллса и Жида можно прочитать здесь, а о том, какой Москву увидели иностранцы в XVII веке, — здесь.

Лион Фейхтвангер, книга «Москва 1937»

Книга писателя была издана в Советском Союзе, но очень скоро ее изъяли из библиотек, несмотря на то, что в своем произведении он положительно отзывался о стране. Да и к самому приезду Фейхтвангера власть относилась настороженно — опасалась, не станет ли его текст таким же обличающим, как труд Андре Жида «Возвращение из СССР». Поэт Михаил Светлов описал эту настороженность в своем четверостишие так: «Стоит Фейхтвангер у дверей с весьма неясным видом / как бы сей еврей не оказался Жидом!»

Как и его предшественник, писатель свидетельствовал о том, что советские люди (по крайней мере, в Москве) были довольны своей жизнью и в будущее смотрели с оптимизмом: «Да, весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и, более того, — счастьем. Потребление продуктов в СССР растет. Одежда у людей плохая, очень большая жилищная нужда, но улучшения происходят. Идет реконструкция Москвы. Планомерная, хорошо продуманная Москва будет прекрасна».

«Впереди война, и в СССР все это знают. О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе, как болезненную операцию, которую нужно перетерпеть, и благоприятный исход которой не подлежит сомнению», — продолжал он. Подготовка к будущему конфликту определяла, в частности, жесткость цензуры, признаваемой писателем. Он говорил о ее существовании, о том, что хорошего в ней мало, но все это было подчинено одной цели — единству страны, воспитанию патриотизма и стойкости.

В Москве и по всему Советскому Союзу царит, с точки зрения Фейхтвангера, равенство: «Слово "товарищ" — это не пустое слово. Товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, действительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару».

Фейхтвангер встретился со Сталиным в Кремле 8 января 1937 года. На следующий день «Правда» сообщила об этой беседе, отметив ее длительность — свыше трех часов. Сам писатель замечал, что вождь ему очень понравился, а также упоминал о его исключительной скромности.

Как писал Фейхтвангер, поклонение и безмерный культ, окружающий руководителя государства, — это первое, что бросается в глаза иностранцу, путешествующему по Советскому Союзу. «На всех углах и перекрестках, в подходящих и неподходящих местах видны гигантские бюсты и портреты Сталина. Но, по меньшей мере, непонятно, какое отношение имеет колоссальный некрасивый бюст Сталина к выставке картин Рембрандта».

По поводу наводнивших улицы портретов вождь отшучивался, но о бюсте на выставке Рембрандта высказался резко — это умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. «Подхалимствующий дурак приносит больше вреда, чем сотня врагов», — добавил Сталин. Такую шумиху он терпит, по его словам, только потому, что поклонение фигуре вождя вызывает наивную радость у людей, но весь этот символизм не в его честь, он лишь является олицетворением построения социалистического хозяйства в СССР.

Фейхтвангер отмечал прекрасную жизнь крестьянства: «Больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне. Теперь у этих людей обильная еда, они ведут свое сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом, они имеют одежду, кино, радио, театры, газеты, они научились читать и писать, и их дети получили возможность избрать специальность, которая их привлекает».

Во время поездки за писателем тщательно наблюдало его советское окружение. Так, переводчица Каравкина регулярно присылала начальству свои отчеты о Фейхтвангере и его высказываниях. Например, 3 января 1937 года, за пять дней до встречи со Сталиным, она доносила о вредном влиянии на писателя некой Якимовой, проникшей к нему и поведавшей о жилищных трудностях. Та же Каравкина сообщала, что литератор сетовал на советскую цензуру и даже рассказал антисоветский анекдот.

Тем не менее Фейхтвангер приехал из Европы, где уже правили Гитлер и Муссолини, а в Испании Франко успешно противостоял республиканцам. Он понимал, что впереди большая война, и оправдывал цензуру по отношению к литературе и искусству: «Теперь, непосредственно накануне войны, такое мягкосердечие нельзя было себе позволять. Раскол, фракционность, не имеющие серьезного значения в мирной обстановке, могут в условиях войны представить огромную опасность (...). Как приятно после несовершенства Запада увидеть такое произведение [государство], которому от всей души можно сказать: да, да, да! И так как я считал непорядочным прятать это "да" в своей груди, я и написал эту книгу».

Габриэль Гарсиа Маркес, 1957 год

Маркес приехал в СССР через 20 лет после Фейхтвангера, в 1957 году, и в итоге написал эссе «СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы!» Небольшой отрывок он посвятил своим впечатления от столицы: «Москва — самая большая деревня в мире — не соответствует привычным человеку пропорциям. Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет. Московские здания — те же самые украинские домишки, увеличенные до титанических размеров. В самом центре встречаются провинциальные дворики — здесь сохнет на проволоке белье, а женщины кормят грудью детей. Но и эти сельские уголки имеют иные пропорции.

Скромный московский трехэтажный дом по высоте равен общественному пятиэтажному зданию в западном городе и несомненно дороже, внушительнее и наряднее. Мрамор не оставляет места стеклу, почти не заметно торговой жизни, редкие витрины государственных магазинов — скудные и незамысловатые — подавляет кондитерская архитектура. По обширным пространствам, предназначенным для пешеходов, медленно движется, словно низвергающий поток лавы, все сметающая на пути толпа. Я решил, что для заполнения Москвы необходимо по меньшей мере 20 миллионов человек, переводчик же сдержанно уверил меня, что в Москве только 5 миллионов и самая сложная городская проблема — это нехватка жилья».

«Здесь нет обычных улиц. Есть единая система проспектов, которые сходятся к географическому, политическому и сентиментальному центру города — к Красной площади. Транспорт — без велосипедов — пестрый и невероятный. "Кадиллак" новейшей марки уругвайского посла (у посла США машина старой модели) разительно отличается от русских автомобилей нейтральных цветов, скопированных с американских послевоенных моделей, — русские водят их, будто правят лошадиной упряжкой; должно быть, это традиция езды на тройке. Лишь когда нам объяснили организацию движения, мы поняли, почему до любого места нужно добираться целый час. Порой приходится проехать километр, чтобы развернуть автомобиль и очутиться у тротуара с противоположной стороны», — добавлял он.

Писатель также отмечал, что в полночь все заведения закрывались, прекращалось движение и Москва становилась совершенно безлюдной. В московском метро он разглядел необыкновенную чистоту. Но, по его словам, все это не рассчитано на естественные потребности человека, хотя и очень красиво, — так, например, в московском метро нет туалетов.

Ключевой фигурой недавнего прошлого тогда был Сталин, он это понимал и интересовался им. Маркес проводил встречи на эту тему, и, в частности, он писал: «Шоферам, обслуживающим фестиваль, не разрешалось возить делегатов без переводчиков. Однажды вечером, когда мы не сыскали наших переводчиков, нас выручила леди, как пулемет тараторившая на десяти языках. (…) В машине она сразу повернулась к окну и показала на нескончаемую металлическую ограду сельскохозяйственной выставки. "Этим мы обязаны вам, выставку соорудили, чтобы блеснуть перед иностранцами", — сказала она». Женщина добавляла, что строительство социализма в СССР потерпело поражение, признавала новых правителей талантливыми и недурными людьми, которым, впрочем, жизни не хватит на исправление ошибок прошлого. На вопрос, кто ответственен за эти ошибки, она ответила: Le moustachu («усатый»).

Весь вечер женщина говорила о Сталине, пользуясь таким прозвищем, и ни разу не назвав его по имени, говорила без малейшего почтения, не признавая за ним никаких заслуг. По ее мнению, решающим аргументом против вождя является фестиваль — в эпоху его правления ничего подобного не могло произойти.

Маркес заметил, что, несмотря на складывающееся ощущение свободы, глубоко в душах советских людей живет страх — он там сидит и никуда не ушел. Писатель отмечал: «Советским людям свойственно впадать в экзальтацию при выражении своих чувств. Они выражают радость столь зажигательно, как будто танцуют казачью пляску, готовы отдать последнюю рубаху и, прощаясь с друзьями, плачут настоящими слезами. Но они становятся в высшей степени осторожными и скрытными, едва заговорят о политике. Бесполезно пытаться узнать у них что-либо новое в этой области — все ответы опубликованы, и они лишь повторяют аргументы "Правды"».

Литератор посетил и мавзолей, где лежали Ленин и Сталин, и этот визит произвел на него сильное впечатление. Он описывал Иосифа Виссарионовича так: «Сталин спит последним сном без угрызений совести. Выражение лица живое, сохраняющее на вид не просто мускульное напряжение, а передающее чувство. И, кроме того, — оттенок насмешки. Для ускоренного строительства социализма он пожертвовал целым поколением. Чтобы западная пропаганда не достигла слуха соотечественников, он запер изнутри двери в страну, форсировал этот процесс и добился беспримерного исторического скачка».

Впечатления от посещения мавзолея сыграли позднее свою роль в создании Гарсиа Маркесом романа о латиноамериканском диктаторе — «Осень патриарха». Советский Союз запечатлелся в его сознании как нечто фантастическое, очень яркое и контрастное: с одной стороны, это держава, способная на мировой арене противостоять Америке, с другой стороны, она обладает очень архаичными чертами. Например, он с удивлением узнал, что в качестве счетных устройств в банках используются счеты.

«Но самый вопиющий эпизод мы наблюдали в пригороде Москвы, возвращаясь из колхоза. Нужда заставила нас искать туалет. Он представлял собой длинное деревянное возвышение с полудюжиной отверстий, над которыми, присев на корточки, полдюжины солидных уважаемых граждан делали то, что им нужно, оживленно переговариваясь, — такого коллективизма не предусматривала никакая доктрина», — писал он без какого-либо злорадства.

Некоторые вещи его восхитили и поразили: «Это народ, который отчаянно жаждет иметь друзей. На наш вопрос: "Какая разница между настоящим и прошлым?", довольно часто повторялся знаменательный ответ: "Теперь у нас много друзей". И они хотят иметь друзей еще больше: переписываться лично, разговаривать с людьми всего мира».

Во время посещения Москвы Маркес побывал на Международном фестивале молодежи и студентов (одной из главных целей поездки) в качестве корреспондента газеты «Эль Эспектадор». Несмотря на все старания властей отгородить делегатов от общения с советскими гражданами, держать все под контролем не удавалось.

Как писал джазовый музыкант Алексей Козлов, одним из феноменов фестиваля стала своеобразная сексуальная революция, стихийно произошедшая в Москве в эти дни. «Молодые люди и особенно девушки как будто сорвались с цепи. Пуританское советское общество стало вдруг свидетелем таких событий, которых не ожидал никто», — отмечал он.

Массовые знакомства между иностранцами и поджидавшими их местными девушками происходили вокруг гостиниц. Без лишних церемоний новоиспеченные пары сразу направлялись в ближайшее укромное местечко, точно зная, чем они немедленно займутся. Для пресечения такого поведения были срочно организованы специальные моторизованные дружины на грузовиках, снабженные осветительными приборами, ножницами и парикмахерскими машинками для стрижки. «Когда грузовики с дружинниками, согласно плану облавы, неожиданно выезжали на поля и включали все фары и лампы, тут-то и вырисовывался истинный масштаб происходящей "оргии". Любовных пар было превеликое множество. Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками — у них выстригалась часть волос, после чего девице оставалось только одно — постричься наголо», — добавлял Козлов.

Он писал, что сразу после окончания фестиваля у жителей Москвы появился особо пристальный интерес ко всем девушкам, носившим на голове плотно повязанный платок, наводивший на подозрение об отсутствии под ним волос. Много трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на предприятиях, где скрыть этот факт труднее. Еще сложнее было утаить от общества появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих на русских детей.

Маркес в своем эссе уделил большое внимание этому мероприятию, а также своим впечатлениям от наблюдения за толпой и общения с людьми: «Чувство гигантизма, навык массовой организованности, видимо, составляют важную часть психологии советских людей. Праздничный фейерверк, устроенный для 11 тысяч гостей в Кремлевском саду, длился два часа. От залпов содрогалась земля. Очередь перед мавзолеем в час дня, когда открываются его двери, достигает двух километров. (...) В то же время советские люди запутываются в мелких жизненных проблемах. Едва мы попадали в круговорот чужой незнакомой жизни, как обнаруживали страну, погрязшую в мелочном бюрократизме, растерянную, ошеломленную, с комплексом неполноценности перед Соединенными Штатами».

Писатель отмечал, что по-настоящему познакомиться с подлинной жизнью советских граждан было непросто — люди очень неохотно соглашались пускать иностранцев к себе в дом. Маркес предположил, что такая настороженность могла быть связана с тем, что москвичей перед фестивалем определенным образом проинструктировали. Те же, кто все-таки решался пригласить его в гости, сочтя условия своего проживания достаточно хорошими, по его мнению, на самом деле жили плохо.

Маркес считал одним из преимуществ фестиваля суматоху, ослаблявшую жесткий милицейский контроль и позволявшую советским людям общаться более свободно. Так, во время разговоров с ними писатель с удивлением узнал, что собак, которых было очень мало на улицах городов, вовсе не съели, как он предполагал.

Кроме того, Маркес поразился невероятно плохой информированностью граждан о происходящем в мире: «Дело в том, что их радио имеет только одну программу, а газеты — все они принадлежат государству — настроены лишь на волну "Правды". Представление о новостях здесь примитивное — печатаются сообщения лишь о самых важных событиях за рубежом, и они всегда профильтрованы и прокомментированы. Зарубежная пресса не продается, за исключением некоторых газет, издаваемых европейскими коммунистическими партиями. Невозможно определить впечатление, которое произвел бы анекдот о Мэрилин Монро — его никто бы не понял: ни один русский не знает, кто она такая. Однажды я увидел киоск, заваленный кипами "Правды", на первой странице выделялась статья на восемь колонок с заголовком крупными буквами. Я подумал, что началась война. Заголовок гласил: "Полный текст доклада о сельском хозяйстве"».

В то же время у него осталось хорошее впечатление о советских гражданах: «Простота, доброта, искренность людей, ходивших по улицам в рваных ботинках, не могли быть следствием фестивального распоряжения. Не раз с обдуманной жестокостью я задавал один и тот же вопрос лишь с целью посмотреть, каков будет ответ: "Правда, что Сталин был преступником?" Они невозмутимо отвечали цитатами из доклада Хрущева. Я ни разу не заметил агрессивности. Напротив, осознанно старались, чтобы у нас осталось приятное воспоминание о стране. И это позволяет мне считать, что советские люди преданы своему правительству».

Маркес также отметил поразительную щедрость советских людей по отношению к иностранцам. По его признанию, русские с упорством дарили все, что только можно: «Дарили вещи ценные и вещи негодные. Если кто-нибудь в Москве останавливался купить мороженое, то вынужден был съесть двадцать порций и вдобавок еще печенье и конфеты. В общественном заведении невозможно было самому оплатить счет — он был уже оплачен соседями по столу. Однажды вечером какой-то человек остановил моего спутника Франко, пожал ему руку, и у него в ладони оказалась ценная монета царского времени. В толпе у входа в театр какая-то девушка, которую мы ни разу больше не видели, сунула делегату в карман рубашки двадцатирублевую бумажку. Я не думаю, что эта чрезмерная и всеобщая щедрость была следствием приказа властей, желавших поразить делегатов. Но даже если это невероятное предположение верно, все равно Советское правительство может гордиться дисциплиной и преданностью своего народа».