«На свете нет ничего, что нельзя было бы обстебать» На русском языке издадут роман литературного наставника Мураками

Издательский проект «Додо Пресс» совместно с издательством «Фантом Пресс» запускают серию из шести важных для мировой культуры англоязычных романов ХХ века (три американских, два британских и один ирландский), которые по каким-то причинам до сих пор не переведены на русский язык. С интервалом в два месяца будут изданы Ричард Бротиган «Уиллард и его кегельбанные призы. Извращенный детектив» (выйдет 1 декабря 2016 года), Доналд Бартелми «Мертвый отец» (1 февраля 2017 года), Магнус Миллз «В Восточном экспрессе без перемен» (1 апреля 2017 года), Флэнн О’Брайен «Архив Долки» (1 июня 2017 года), Томас Макгуэйн «Шандарахнутное пианино» (1 августа 2017 года) и Гордон Хотон «Подмастерье»/«Поденщик» (1 октября 2017 года). Если Миллз довольно плохо известен русскоязычному читателю, то Бартелми переведен почти весь. Если Бротигана узнают даже те, кто никогда его не читал, зато читал Харуки Мураками и Эрленда Лу (именно у него авторы взяли свой фирменный «наивный» стиль), то Макгуэйн удивит всех своеобразной южноамериканской интонацией. Книги будут распространяться по предварительной подписке. Издатель и переводчик Шаши Мартынова рассказала «Ленте.ру», почему именно сейчас самое время для книг о свободе, родине, отцах, детях и смерти.

«Лента.ру»: Зачем издавать тексты середины ХХ сейчас?

Шаши Мартынова: Хочется вернуть в русскую литературу авторов, чьи тексты выпали из нее по ряду причин. Например, по идеологическим соображениям. Советское переводное книгоиздание было сильно идеологизировано. Тексты, которые не подкрепляли «генеральную линию партии», не переводились и не издавались. Это с одной стороны. С другой — выпало много постмодерна, потому что считалось, что широкий читатель все равно не поймет, а значит, ему это все не надо. Тем не менее разговоры, которые эти книги затевают, представляются нам чрезвычайно важными именно сейчас.

В советское время была идеологическая цензура, потом наступила цензура рынка. От самых востребованных авторов остались только самые известные произведения. Сейчас делаются отдельные попытки залатать эти дыры. Вот Хемингуэя и Фицджералда начали допереводить, к примеру. Переосмыслять других авторов. Но диктат рынка, наложенный на советский диктат цензуры, отсек, в частности, в американской литературе то, что есть само тело литературы. Остались только вершки. А многие стебли и корешки продолжают быть неизвестными.

Второе — у нас есть желание освежать переводческую традицию. Вопреки представлениям большинства, перевод — штука эволюционирующая, в ней появляется много нового. Я даже не буду сейчас ссылаться на переводы Шекспира с английского на современный английский, который выполняется с периодичностью раз в поколение. Мы выбрали на этот год удивительные тексты с некоторыми выкрутасами. Здесь можно создать массу ярких прецедентов по переводу интересно устроенных текстов.

Нельзя сказать, что этого не происходило за 25 лет истории постсоветского перевода, но этого никогда не бывает достаточно. Литературная игра и вообще пространство игры языка важно. Это такой дополнительный канал свободы.

Каких тем касаются эти книги и почему они важны именно для постсоветского человека?

Одна из тем — смерть и все, что после нее происходит. Что определяет человека как живого. И, если совсем по гамбургскому счету, что делает человека человеком. Про смерть у нас до сих пор не очень принято разговаривать, несмотря на усилия хосписного движения. У англичан, допустим, к этому вопросу отношение традиционно проще. Они веками живут с мыслью, что на свете нет ничего такого, что нельзя было бы обстебать. Русскоязычное пространство относится к теме смерти трепетнее и осторожнее, но при этом с удовольствием читает Нила Геймана и смотрит «Игру престолов», где если кто-то из персонажей не погибает, то лишь по чистой случайности. Поэтому мы решили рискнуть и издать роман британца Гордона Хотона «Подмастерье»/«Поденщик». Очень британский, смешной, с прекрасными практически киношными диалогами. Там много совершенно отвратительных персонажей, от которых при этом почти невозможно отвести взгляд.

Достаточно сказать, что главный герой — неживой, но человек. Зомби, но не кровавое и тупое что-то, к чему мы привыкли в кино. И что это означает, а также что означает быть живым — главная тема исследования в этом романе. Оказалось, что иметь пять органов чувств и перерабатывать результаты их наблюдений еще не означает «быть живым».

После смерти главная мука всех персонажей романа, оказавшихся по ту сторону, заключается в том, что они отчетливо знают: пока ты жив, ты можешь найти ответ. Но только после смерти ты понимаешь, что это возможно. Что у тебя есть этот шанс только пока ты жив. Но пока ты жив, тебе кажется, что это невозможно. Люди верующие находят ответ в Боге. Агностики — еще где-то. Хотя нет людей вне веры: жизнь — это целиком система верований. Главная точка страданий каждого после смерти — в том, что он безнадежно упустил этот поезд, где у него был шанс найти ответ. И все это при том, что и страдать по этому поводу зомби уже не могут, потому что не могут испытывать страстей — в человеческом смысле. И вот эта головоломка — как страдать без страдания, — которая еще мучительней, чем то, что мы переживаем, пока живы, мне представляется удивительно важной игрушкой для головы. Ее интересно крутить. И невольный вывод, который делаешь, читая роман: у меня-то все хорошо, я пока здесь.

Если говорить о романе «Мертвый отец» Доналда Бартелми, например, — это тоже поразительный шар в лузу. Это вполне эзопова история, в которой группа людей, находящаяся в неочевидных детско-родительских отношениях с отцовской фигурой куда-то эту самую фигуру везут. Фигура именуется Мертвым отцом. Отец попутно общается с окружающими и вообще во многих отношениях ведет себя как живой. При этом любой читатель может увидеть в этой метафоре и Бога, и правителя, и начальника — любого, кто претендует на право решать и управлять другими. Бартелми интересует вопрос, кто именно наделяет эту фигуру властью — сам он или в сотрудничестве с теми, кого он подчиняет себе.

Бартелми своим романом попытался разобраться с архетипическим сознанием человека, но в игровых условиях. Спасибо ему, что он, как многие постмодернисты, не делает ни из чего античной трагедии. В конце концов, взрослые — те же дети. В игре взрослый, как и ребенок, усваивает лучше, устает меньше. И в этом смысле роман Бартелми — своего рода философский и человеческий поступок.

Еще одна тема, затронутая этими романами, — тема свободы. Об этом во многом книга Томаса Макгуэйна «Шандарахнутное пианино». Свободы разной, на разных уровнях и по-разному определяемой. И гражданскими свободами эта история не ограничивается. Общество — это вложенное множество в пространстве человеческих свобод. Им эта тема не начинается и не заканчивается. Это тоже большая и важная история, которая была ограничена в советском дискурсе.

Другая тема — межличностные отношения. Об этом книга Ричарда Бротигана «Уиллард и его кегельбанные призы. Извращенный детектив». Об этом в советской литературе разговаривали. Но у Бротигана взгляд американского постбитника из 1960-1970-х годов. Разочарованный. Такой примерно, как в позднесоветском фильме «Маленькая Вера».

Роман о возможности/невозможности оторваться от родины написал Магнус Миллз. Понятно, что в советское время это была вообще не тема, потому что никто никуда не отрывался. А теперь это уже сколько-то лет тема вполне актуальная. И у Миллза такой вот герметичный взгляд на увязание человека в некотором вполне родном пространстве. Его герой приезжает в Озерный край в палатке пожить и как-то незаметно — и к своему ужасу — там остается. Гипотетически — навсегда.

А поскольку Миллз — большой умелец нагнетать неприятный саспенс, то вроде ничего не происходит, но как-то душно. И эффект этот достигается очень простыми средствами. К сотой странице у тебя уже экзистенциальный ужас от того, что происходит. При этом никто никого не убивает, никакого насилия. Так или иначе герой постепенно лишается свободы воли и принятия решений и фактически становится марионеткой в руках других людей — или сил. Но как постепенно лишить человека воли и ясности сознания, не применяя никаких психотропных препаратов? Это интересный эксперимент для литератора, как такое пространство создать, а читателю — побыть недолго в шкуре человека, которого освобождают от силы воли и ясности рассудка.

Надо заметить, что у нас нет ни одного романа в чистом виде развлекательного. Они все про что-то важное и значимое, но в каждом из них много игры при подаче серьезных вещей. Мы специально выбираем для этих тем авторов, которые умеют говорить без звериной серьезности. И вообще: как не полюбить, например, Миллза, если его роман называется «В Восточном экспрессе без перемен»?

Языковая игра подразумевает много переводческих радостей и сложностей.

Разные авторы разного времени, три американца, два англичанина и один ирландец. И для нас было важно показать, что каждый из них — красивое выразительное явление. Все шестеро — потрясающие стилисты, у каждого — свой язык. Понятно, что разница между американской и британской литературой при хорошем переводе видна невооруженным глазом, но даже среди самих американцев и англичан это довольно разные авторы. А уж одного ирландца и вовсе сравнить не с кем в этом пакете. А если говорить об американцах, которые у нас в этом литературном году выйдут — Бротиган, Бартелми и Макгуэйн, — это три очень разных персонажа американской литературы ХХ века.

Если говорить о Бротигане, то «Уиллард и его кегельбанные призы» — маленький роман с очень прозрачным языком. Как многое у Бротигана, это такой наивизм (Эрленд Лу и Мураками считают Бротигана своим наставником в литературе). Современный молодой читатель скорее читал в обратном порядке: Мураками, Лу и очень маловероятно Бротигана.

Старую прозу (середины ХХ века) полезно читать в том числе и за ее провидческое качество. Идейно и стилистически. Авторы, с которыми мы работаем, — законодатели мод в литературных смыслах и стилях.

Если говорить о Макгуэйне — это совсем другой пласт языка. Это южная американская проза. Она очень окрашена лексически. Это своеобразный английский, и ключ к этому переводу подбирать — отдельная история. Южная проза выходила по-русски, но «Пианино» — не южная готика. Это лирика и авантюризм в жизни современного американского Юга. Отдельное пространство языка, темперамента и мотивации людей в словах, поступках и мыслях. Отдельный хрустальный шар, который предстоит создать в пределах русского языка.

Если у Макгуэйна не выходило ни одного романа на русском языке, то с Бартелми русский читатель знаком. Но любой Бартелми — это подарок переводчику. Он разговаривает ребусами. Сильно огрубляя, это как если бы Беккет с Кэрроллом сели вместе попить чайку. Захватывающее приключение языка. И поскольку Бартелми не сковывал себя какой-то фиксированной литературной формой, у него получился калейдоскопический роман-странствие, однако на этом позвоночнике держится мощное многогранное высказывание. Это и почти театральные диалоги в стиле помянутого Беккета, и книга внутри книги, и авторский миф... Поэтому для переводчика это и вызов, и счастье, и удовольствие. Я читаю «Мертвого отца» и понимаю, что его можно перевести тремя разными способами и каждый будет по-своему прекрасен. Мы в некотором смысле даже рады, что он до сих пор не выходил по-русски.

С Флэнном О’Брайеном все понятно: русский читатель его знает — О’Брайену в нашей стране повезло, он практически весь переведен, иногда не по одному разу. Другое дело, насколько он известен, — не очень, прямо скажем. Фанаты все его тексты знают, во всех вариантах перевода. У романа «Архив Долки» сложная судьба. Когда О’Брайен написал «Третьего полицейского», его не взяли издатели. И автор, ужасно от этого огорчившись, наплел всем, что роман утерян. Потому что ему было ужасно горестно и обидно, что роман не взяли к публикации на том идиотском основании, что он слишком сложный. В результате книга вышла уже посмертно — благодаря жене О’Брайена.

«Архив Долки» вырос из «Третьего полицейского», был написан уже в последние годы жизни О’Брайена, когда мировая читательская аудитория наконец признала его как романиста. Он уже не надеялся, что «Третий полицейский» состоится, и до некоторой степени использовал этот роман как материал для «Архива». Поэтому люди, которые читали «Третьего полицейского», узнают некоторых героев и кое-какие другие мотивы и персонажей. Тем не менее «Архив» — самостоятельное произведение, и мы рады, что последнюю кнопку в русский стенд О’Брайена загоним мы, и тогда вся крупная проза О’Брайена будет существовать по-русски. А еще в «Архиве Долки» Джойс жив — и работает барменом.