В каком-то смысле, явно не абсолютном, но требующем, тем не менее, внимания заинтересованных, состояние современной поэзии характеризуется новым смотром сил и перераспределением статусов — нечто подобное последний раз было в начале девяностых. Речь идет вовсе не об острой литературной борьбе, подчас, увы, принимающей почти неприличные формы, но всего лишь о некой новой констатации. Старшее поколение — и авторов неподцензурной словесности, и пристойных легальных авторов — за немногими исключениями, увы, ушло. Работа с их текстами теперь — не факт литературного процесса, но занятие историко-литературное, текстологическое, филологическое в самом достойном смысле слова. И если говорить об изданиях последних лет, многие лакуны такого рода заполнены, хотя, конечно, работы еще очень и очень много.
Исходя из этого, мы должны теперь видеть картину тех поэтов, что пришли позже, но тоже уже, по сути, обладают не только именем и репутацией, но и значением как определенные знаковые фигуры на хронологической линейке бытования отечественной поэзии. Не в том, конечно, дело, что пора подводить какие-то итоги: перед нами активно пишущие (и часто пишущие интересней, чем раньше) авторы, многие из них вполне молоды с общечеловеческой точки зрения — но накопленный ими, говоря социологическим языком, символический капитал позволяет с радостью приветствовать — не итоговые, нет, промежуточные — но собрания стихотворений, дающие, в отличие от регулярных книг, представление о всем творческом пути поэта (ну, или о некой важной и тоже длящейся во времени его части).
Вениамин Голубицкий «Поиск адресата»
В этом смысле представляется важным выход солидного тома Вениамина Голубицкого «Поиск адресата» (М.: ОГИ; Екатеринбург: «Автограф», 2017). Автор нескольких книг стихов и публикаций в толстых журналах, Голубицкий представляет не просто книгу избранных стихотворений, но своего рода биохронику, устроенную скорее тематически, по главам: тот редкий случай, когда большой стихотворный корпус, не задуманный изначально как целостное повествование, читается именно как повествование — пусть и фрагментарное, состоящее из вспышек, флэшбеков. Любовное и философское, грустное и смешное, множество биографических мотивов (уральских, советско-пионерлагерных, еврейских и т. д.), предстающих не просто фиксацией, но притчевым обобщением данного опыта, по большому счету могут читаться как роман, — конечно, не автобиографический, мы давно знаем разницу между автором-человеком и его лирическим субъектом, — но, очевидно, обобщающих и эмпирику поколенческого бытия, и непередаваемые моменты частного существования во всем их диалектическом единстве.
Стих Голубицкого одновременно и прозрачен, и построен на многих отсылках к контекстам и литературным, и внелитературным. Балладная природа некоторых из стихотворений здесь, конечно, смешивается с элегической нотой. Вообще, перед нами, по сути, поэтический рассказ о светлой печали, том эмоциональном регистре, который не очень-то и востребован в современной поэтической практике:
Нельзя остановиться, замолчать,
Слова не суть, не переврать мелодий.
Я за тобой, нам надо темп нагнать.
Вдвоём оно сподручней как-то вроде.
Татьяна Щербина «Хроники»
Татьяна Щербина — человек, любимый литературной тусовкой и не только ею, один из самых проницательных современных авторов. В то же время, боюсь, собственно ее стихи не прочитаны достаточно внимательно: трезвость интонации, не пафосность, ирония, не переходящая в мизантропический сарказм, вообще, эдакая аристотелевская равновесность ныне, скорее, предстает исключительным явлением. Чем-то и поэзия и угадывающаяся за ней позиция Щербины напоминают наше представление о ближайшем пушкинском друге князе Вяземском, умнице и остроумце, чьи стихи, кроме филологов, почему-то никто не читает, да и вообще не знает. Возможно, выход ее представительного тома «Хроники» (М.: Время, 2017) изменит эту несправедливую ситуацию.
Татьяна Щербина при всей своей кажущейся перпендикулярности происходящему в литературном мире находится в самом центре стилепорождающих тенденций современной поэзии, она необычайно искусно работает с различными стихотворными техниками и с разными языковыми уровнями (от возвышенной речи до обсценной — об этом пишет, кстати в содержательном предисловии к книге выдающийся бродсковед Валентина Полухина). Нельзя не отметить и ту интонацию заинтересованного наблюдателя, которая присуща лирическому субъекту Щербины:
Ну и мы, такие ж древние, усталые,
завоеванные помесью атак
всех микробов-колдунов, свою валгаллу
заслужили, но и там, и там бардак.
Юлия Пивоварова «Шум»
Есть поэты, чья легендарность внутри узколитературного цеха не вызывает сомнений, но чьи стихи, чьи имена даже мало что говорят или вообще ничего не говорят за его пределами. И эта высшая несправедливость исправима мучительно, но все-таки всегда что-то можно сделать для прочтения того, кого многие не читали. Снабженная восторженным предисловием Нины Садур книга новосибирского поэта Юлии Пивоваровой «Шум» (Новосибирск: Артель «Напрасный труд», 2017) не очень доступна в столицах, но ведь поисковые старания всегда можно приложить, да и интернет пока еще никто не отменял. Легенда сибирского андеграунда, Пивоварова — в ряду с Анатолием Маковским, Иваном Овчинниковым — выступает как своего рода форма тотальной наивной искренности, пропущенной сквозь глубиннейшие формы культурной рефлексии. В Москве параллельными Пивоваровой фигурами можно считать таких знаковых поэтов, как Нина Искренко и, особенно, Александр Еременко; однако у Пивоваровой, при всем эстрадно-постмодернистском потенциале, сильнее гораздо проявлена речь как таковая и быт как таковой, и тут она — пиша нарочито традиционно, вроде бы, — сближается с такими фигурами, как Всеволод Некрасов, Игорь Холин, Иван Ахметьев. Узнаваемость того мира, в котором существует лирических субъект Пивоваровой и одновременная его искаженность создают то трудно формулируемое ощущение «уютного неуюта», который испытываем мы все, говоря о вещах сниженных, порой даже убогих, но максимально дорогих:
Прильнуть спиной к прохладной стенке.
Смотреть, как бегает паук.
Как психбольной снимает пенки
С несуществующих наук.
Борис и Людмила Херсонские «Вдвоём»
Борис и Людмила Херсонские — тот не слишком частый пример, когда семейная пара внутренне не имеет абсолютного лидера (хотя Борис Херсонский, конечно, гораздо известней Людмилы). Близость их письма и одновременно тонкие смысловые различия, общность мотивов диалога или же отсутствия такового между еврейством и православным христианством, советским опытом и опытом постимперским создает единое смысловое пространство творчества обоих одесских русскоязычных поэтов; при этом различия не менее важны, и это прекрасно демонстрирует совместная книга Херсонских «Вдвоём» (М.: Совпадение, 2017). Для Херсонского очень важно обобщение, создание циклического притчевого повествования в стихах: не случайно, что среди его текстов так часто встречаются логически, стилистически, порой и сюжетно соединенные циклы, связанные с тем или иным национально-культурным, историческим, конфессиональным сюжетом, как правило, внутренне заключающим противоречие, поиск которого фактически равноценен поиску смысла жизни, как бы громко это ни звучало. Четкость и мощь того стихотворного звука, который создает Борис Херсонский, иногда заставляет вспомнить чуть ли не о пророческих интонациях:
А этот верит в материю и движенье частиц.
А этот верит в бактерию, над микроскопом склонясь.
Но все повязаны страстью, упрямством, чертами лиц,
и как не старайся, неразрушима связь.
Людмила Херсонская тоже работает с притчами и параболами, но они оформлены у нее часто как «просто истории», «случаи», говоря языком Даниила Хармса. Трагизм и глубина проступают сквозь совершенно обыденные обстоятельства:
«бритый доктор из скорой помощи, / смелый при чужой немощи, / разглядывая чужой дом, / уточняет, какой, говорите, код у вас во дворе? / а какой у нас год на дворе, такой и код за окном. / а у бритого доктора два недобрых глаза в одном».
Николай Байтов «Энциклопедия иллюзий»
Кажется, чем-то вроде общего соглашения среди критиков стало утверждение о неопределимости творческих посылов и задач Николая Байтова. Так примерно пишет и Игорь Гулин в предисловии к байтовской книге поэм «Энциклопедия иллюзий» (М.: «Новое литературное обозрение», 2017), — пытаясь, впрочем, разобраться в действительно очень нелинейной художественной позиции одной из легенд московского андеграунда, соредактора самиздатского журнала «Эпсилон-салон» и соорганизатора «Клуба литературного перформанса». В самом деле, Байтов в довольно уже давнем эссе «Эстетика не-Х» настаивал на желании видеть и делать искусство недовершенное, чем-то несовершенное, неуловимое концептуальными механизмами, не укладываемое в четкие термины и систематики. Однако и в прозе, и в стихах, и в различных других опытах (включая достаточно экзотические) Байтов в первую очередь, думается, говорит о невозможности постижения, нахождения смысла — с помощью языка ли, других ли знаковых систем. В чем-то Байтов ритуален: ритуал, по крайней мере, не требует обязательного вникания в основы его смыслов, он работает, как самостоятельный механизм. При этом поразительного эффекта Байтов достигает сопрягая тончайшую стихотворную технику — и нарочитую, подчеркнутую даже неряшливость письма, любовь к традиционным моделям стихотворчества — и внезапному их превращению в ультраавангардные формы. Математический ум Байтова совмещает «гул языка», давление традиции — с логикой разных неклассических структур, подобных фракталу. Поэтому чтение не только прозы, но и стихов (а представленных в томе поэм — в первую очередь!) всегда оборачивается приключением:
Моя коллекция затей
представлена — в апреле, в мае.
Свирелью я зову детей —
они гуляют, ноль вниманья.
Речитативом разольюсь,
расплачиваюсь равнодушьем.
Гуляю в садике цветущем,
скучаю, сам себе дивлюсь.
Конечно, я говорю лишь о нескольких недавно вышедших книгах — достойных внимания и просто важных вышло много больше. Но перед нами, думаю, важный срез, демонстрирующий разнообразие тех практик стихотворчества, которые уже обрели статус принципиально значимых для происходящего в нашей поэзии.