«Это то, что передается по наследству» Истинно русская культура почти умерла. Как поморы сохранили ее на Севере?

Что собой представляет субэтнос поморов, однозначно не скажет никто. С одной стороны, это достаточно разрозненная группа русских и угро-финнов, живущих на берегах Белого моря. С другой — многие жители Архангельской области, даже обитающие вдали от большой воды, с гордостью называют себя поморами. Кто же такие настоящие поморы и что представляет собой культура этого субэтноса, «Ленте.ру» рассказал фольклорист, лидер музыкального неофолк-коллектива Moon Far Away Алексей Шептунов.

«Лента.ру»: Вы считаете себя помором?

Шептунов: Считать — одно, быть — другое. Конечно, в эпоху победившего постмодерна каждый человек волен выбирать, к какой нации, реально существующей или нет, он себя причисляет. Я себя считаю русским человеком. Поморы — это субэтнос Русского Севера. Мне было бы лестно себя таковым считать, но я просто не хочу играть в эти игры.

У меня нет местных корней. Четверть моих корней с Дона, основные — русские с Волги. Мои родители познакомились здесь, в Архангельской области, здесь я и родился. Но для меня эта культура очень важна, и я считаю этот регион своей родиной, с которой я себя полностью отождествляю — и культурно, и территориально.

Для того чтобы быть настоящим помором, надо жить на море — и морем. Конечно, до сих пор существуют споры о том, кого можно считать поморами. Мы в Архангельске привыкли всю Архангельскую область называть Поморьем, используя эти слова как синонимы.

Но по большому счету, по этнографии поморы — это образ жизни. Это относится к тем людям, которые на море живут и морем кормятся. С морем связана немалая часть их культуры, быта, языка. Хотя и те, которые жили на реках Мезени и Пинеге, те, кто с рек ходили на своих карбасах в море на путину, тоже отчасти могут считать себя таковыми.

Так кто же такие поморы? Это русские, это финно-угры? Откуда они взялись?

Здесь до сих пор остаются некоторые тонкости, но для меня все достаточно ясно. Поморы — это некий субэтнос русского народа, который сформировался на территории бывшей Архангельской губернии. Сегодня поморы живут в том числе и в Карелии, и в Мурманске. Это выходцы из западных, северо-западных княжеств Руси, с Новгорода и Пскова, которые благодаря своей высокой пассионарности осваивали новые территории и вели почти кочевой образ жизни.

Пассионарность вела их на Восток и привела сначала на берега Белого моря с разных его сторон — на его мурманский, Терский берег, и на архангельский — так называемые Зимний и Летний. Осели они и на побережье северных рек, впадающих в Белое море, а также Пинеги. Вся эта огромная территория в летописях называлась Заволочьем. Потом переселенцы шли дальше, сначала до Урала (который, кстати, когда-то относился к Архангельской губернии), а затем на всю Сибирь, которая освоена теми же людьми, заселившими первоначально Архангельскую область. Поэтому у нас с сибирскими деревнями очень похожий бэкграунд — схожие фольклорные тексты и сюжеты бытуют и у нас, и в Сибири, их принесли туда одни и те же люди, переселенцы.

Что касается Поморья, то здесь наблюдалось взаимовлияние русских переселенцев — псковских и новгородских — с местным населением, с так называемой чудью. Это карело-финские племена, по-видимому, близкие к современным саамам, финно-уграм. Хотя не зафиксировано какого-то большого количества случаев кровосмешения. Это были разные культуры: языческая — с одной, и православная — с другой.

Вы хотите сказать, что они почти не перемешивались?

Определенная ассимиляция, конечно, была, но, я думаю, на уровне крови тут большого влияния нет — есть влияние культурное.

Поморы — это не народ, это, как я сказал, субэтнос русского народа, причем в очень интересной форме. В культурном отношении поморов вполне можно назвать «русскими в чистом виде». Потому что Поморье, Архангельская область — это такая «морозилка» средневековой русской культуры и средневекового культурного кода.

О каком Средневековье мы говорим? Какой примерно век?

Активное освоение началось примерно с XI — XII веков.

Было освоение этой территории и со стороны Центральной России, прежде всего Владимиро-Зуздальского княжества. Эти ребята шли со стороны нынешней Вологодской области. Конечно, на море прежде всего шли люди, которые могли управляться с лодкой, — это все те же Новгород и Псков. Они были мореплавателями, они плавали в Норвегию и Европу, но эти пространства были плотно заселены.

Кстати, а почему «белоглазая»?

Есть несколько разных версий, все-таки чудь — это часть мифологии, некие легендарные первопредки нынешних финно-угров. Возможно, они были голубоглазыми, что не очень свойственно русским. Вполне возможно, у них были белые волосы, ресницы и брови.

Чудь пряталась от этих цивилизационных контактов, уходила в леса, а в конце своей истории, согласно легендам, и вовсе ушла под землю. Да и русские не особо стремились к контактам с ними. Но определенное взаимовлияние культур было, чудская культура что-то от себя оставила. И главное — это топонимика. В Архангельской области очень мало славянских названий рек, озер и населенных пунктов. Да и местный говор, который имеет подобные заимствования.

Но из чисто русских, славянских слов практически весь словарь Даля — это Архангельская область. Очень многие вещи, не бытующие в других регионах, сохранились у нас.

По-вашему, этот субэтнос существует сейчас?

Глобализация — объективный процесс, от него никуда не деться. Но эти люди вполне спокойно живут и сейчас и занимаются тем же самым ремеслом, что и раньше. Это население тех деревень и сел, которые находятся на море и ведут традиционный образ жизни.

Это есть и на Пинеге и Мезени, реках, которые достаточно далеко уходят в континент, но непосредственно связаны с морем, — то есть люди уходят на путину. Отчасти существует и на Онеге.

Главное, что существует самоидентичность — а вопрос самоидентичности ведь самый важный. У нас многие жители Архангельской области с гордостью называют себя поморами и идентифицируют себя с этой землей, культурой, свойственной этому субэтносу жаждой свободы. Вообще, ощущение своей инаковости, приверженность культуре предков — это, на мой взгляд, очень здравая вещь, генетически обоснованная.

Это было разрешено на государственном уровне: не хотите подчиняться — идите осваивайте новые территории, стройте там дома, церкви, плодитесь, первое время с вас никто особо ничего драть не будет. Государство должно прирастать новыми землями — это было почти национальной идеей.

Кстати, еще нужно упомянуть, что было несколько волн переселенцев. О первой я сказал — из Новгорода и Пскова, они пришли с Запада. Но были еще и переселенцы из Центральной России. Очень интересно наблюдать это именно на культурологическом уровне: в Архангельской области существуют некие территориальные границы, где эти волны переселенцев столкнулись.

Мы можем сказать, что в этой деревне живут выходцы из Владимиро-Суздальского княжества, потому что в ней существует одна культура. А вот здесь, за рекой, скорее всего, жили выходцы из Пскова и Новгорода, потому что, скажем, у них очень много различий на уровне фольклора. У одних эпос был основан на одних героях, у других — на других.

Переселенцы из разных областей по-разному строили дома. Скажем, считается, что новгородцы были достаточно низкорослыми, и поэтому двери в их жилищах были низкими. А суздальцы, владимирцы и выходцы из будущего Московского княжества были несколько выше.

Переселенцы с юга и запада столкнулись. Это произошло примерно в районе современного Каргополя и Кенозера. Были тут и военные конфликты. Москва и Новгород воевали, тут были боевые столкновения, они делили сферы влияния, но это было уже позже.

Почему это происходило?

Это было время формирования общерусской государственности, тогда не существовало общей нации, были разрозненные княжества. Новгород и Москва довольно долго и яростно боролись за политическое доминирование.

Так что эти волны переселенцев прослеживаются на этом культурном пласте до сих пор. На уровне языка, фольклора, этнографии.

Существует ли тогда какой-то общий поморский фольклор?

Да, существует. Однако все-таки чисто поморский фольклор и фольклор Архангельской области — несколько разные вещи. Конечно, если мы всю Архангельскую область идентифицируем с Поморьем, то можем гордо заявить и такое. Это некий словесный бренд региона, такой как Приморье, Поморье, Закарпатье, Черноземье…

Но в целом Архангельская область интересна именно тем, что представляет собой, как я уже говорил, некий «культурный морозильник», где сохранился большой пласт местной культуры.

По большому счету именно здесь был открыт живой русский эпос. В XIX веке, в период развития романтизма, в развитых европейских культурах люди начали искать свой эпос. Немецкие романтики, скажем, очень любили актуализировать сказки. Собственно, современная германская нация так и сформировалась — когда немцы поняли, что у них есть какой-то общий эпос.

Русская интеллигенция посмотрела на это и сказала: о, нам тоже нужно что-то такое. Начали создавать какие-то концепции славянского язычества, в основной своей массе очень искусственные.

Так никаких же источников практически не сохранилось.

Да. Но были письменные сборники фольклора и эпоса.

Совершенно случайно в середине XIX века русский фольклорист и этнограф Павел Рыбников, который попал в ссылку в Олонецкую и Архангельскую губернии, вдруг обнаружил, что все эти былины исполняются. Притом не только исполняются — это некий общенациональный код, который на этой огромной территории северной России жив.

Но, в принципе, для людей региона это не вопрос рассказывания каких-то неизвестных для них историй, эти сюжеты знали все (другой вопрос, у кого-то сказывать получалось лучше, были практически профессиональные сказители). Когда Рыбников после своей первой экспедиции предоставил записи этих былин, в академических кругах к нему отнеслись как к шарлатану. Мол, все это очень красиво, русский эпос, мы все его жаждем, но он не может существовать до сих пор! Где ты его взял, скомпилировал, написал?

Потом на протяжении нескольких лет по следам Рыбникова ездили другие исследователи и записали еще больше этих былин — в Карелии, в Архангельской области. И это был культурный шок на национальном уровне.

О каких именно былинах идет речь?

Сюжеты былин, вернее, как их ранее называли, старин, были в основном общерусскими. Есть, конечно, былины, которые принадлежат конкретным регионам, местам, где они возникли. Скажем, старины про Владимира Красное Солнышко относятся к киевскому былинному циклу. Садко и Добрыня Никитич — это новгородская традиция. Но, в принципе, это общерусские сюжеты, известные везде.

Просто для каждого времени, наверное, и для каждого княжества были более близкими собственные архетипические герои. Илью, например, знали по всей России, но место его «приписки» — это все-таки юго-запад. Это и Украина, и Центральная Россия. Садко же более северный.

Так что же открыл Рыбников?

Им были открыты не сюжеты, а то, что этот фольклор, эпос все еще жив, что он бытует в народе, не на уровне записей.

То есть в остальной Российской империи их не рассказывали, а в Поморье рассказывали?

Да, практически не рассказывали, эта культура уже была на своем излете. Героический эпос трансформировался в более поздние жанры фольклора, такие как баллады, исторические песни. А вот былины, огромные тексты, которые исполнялись зачастую по нескольку часов, в таком объеме бытовали тогда только на Севере.

Именно по характеру заселения территории и распространения этих фольклорных форм в Архангельской области до середины ХХ века можно было записать былины, духовные стихи — даже позже, в 70-60-х годах. Существовали целые династии сказителей, которые передавали знания из поколения в поколение. Архангельская область сама по себе сокровищница фольклора, и это может стать самым большим культурным брендом региона.

С другой стороны, здесь разный фольклор. На Пинеге он один, там есть свои сюжеты и, самое главное, своя манера исполнения. На Мезени он другой. На Онеге он третий. На берегу моря — четвертый. Все это очень интересно.

Конечно, была большая мобильность населения. Люди из поморских деревень женились, переезжали в другие села, но все-таки разные традиции выделяются, они слышны для уха специалиста.

Почему русский фольклор так хорошо сохранился именно в Поморье? Я вот вспоминаю рассказчика из цикла мультфильмов «Смех и грех у Бела моря», где он сидит в избе, его окружили другие товарищи, снаружи бушует море и дует ветер, а он сказки им рассказывает. Может быть, дело в таком коммунальном характере проживания?

Отчасти да, но это же раньше везде было.

Или когда мужики уходили на промысел и вместе жили. Брали туда рассказчика эпоса, этакого старичка, который ничего не делал, а только сказки да анекдоты по вечерам травил и песни пел. Но при этом получал практически такую же долю с добытой рыбы, что и все.

Да, действительно, это некое общежитие, разные его формы. Но необязательно это всегда было связано с промыслом или уходом на море. В традиционном обществе совместные работы вполне распространены.

Да, но вы сами говорили, что к ХХ веку все это начало быстро уходить, а в Поморье еще долго держалось.

Теряться начало еще в XIX веке, потому что уже тогда городская культура во многом преобладала, люди переезжали в город, формировались новые жанры. Вот, скажем, жанр баллады — это тоже эпос, но эпос, который себя изжил в своем «героическом» начале. Он стал короче, в нем другие сюжеты, появились другие герои. И они стяжают уже неких других вещей, не те, что стяжали былинные деятели или тем более герои духовных стихов. Это прагматики, появляется любовная линия, герои баллад и былин — это такие товарищи, которые по женщинам пройтись не против и становятся героями таким вот образом, а не защищая свою землю от завоевателей или борясь со змеем. Раньше такого человека не назвали бы героем, он не стал бы примером для подражания.

Фольклор всегда очень связан с образом жизни. Это не что-то старое — фольклор же существует и сегодня, просто другой, нетрадиционный, неэпический. Он представлен во множестве разных форм. В каком-то узком сообществе могут ходить байки о былых временах, есть свои словечки в профессиональных кругах, свои полумифические герои.

А сейчас живой поморский фольклор есть? И если есть, то что он собой представляет?

Можно записать какие-то остатки песен, приметы… Это скорее больше этнография. Текстов поется уже мало.

Я уже говорил, что фольклор связан с образом жизни. Но нет сейчас ни одной деревни, которая живет замкнуто и не подвержена влиянию пришлой цивилизации и культуры. Поэтому у нас преобладает общероссийская и общемировая. В любой деревне слушают и Motorhead, и Metallica, и вообще кого угодно. Общемировая культура полностью преобладает над региональной и традиционной.

Есть тенденция, в рамках которой люди начинают интересоваться своими корнями и изучать их, доставать какие-то записи, читают книжки, сборники, полевые записи, старые пластинки фирмы «Мелодия», которая в свое время, кстати, издавала очень много фольклора. Но это вторичная идентичность.

А сегодня у нас в Архангельске есть коллективы, в которые объединяются, например, выходцы из одного и того же района еще помнят его говор, заново учатся петь эти песни и исполняют их. Вот мы, пинежане, поем пинежский фольклор. Или «мы, лешуконцы, поем лешуконский фольклор». Но настоящих носителей уже практически нет.

Совсем нет?

Какие-то осколки существуют. Около десяти лет назад мы с моим проектом Moon Far Away нашли в Устьянском районе одну бабушку, Александру Васильевну Кокорину, которая пела в том числе и советские малоизвестные песни, но в основном лирику своего региона, устьянско-вологодскую, деревенскую, очень по-своему пела. Мы ее записали, издали двойной альбом «Песни Устьи», а некоторые из этих песен сами интерпретируем и исполняем.

Но это исполнительский уровень, тоже человек своего времени, который сформировался благодаря послереволюционной, военной культуре. Там смешалось все — и остатки традиционного фольклора, и советский фольклор. Это тоже по-своему интересно, ведь этот человек — плод своего времени. Все ситуации того времени по ней прошлись и оставили отпечаток, они отражаются в этой бабушке как в зеркале.

Как вы ее нашли?

Я был в нескольких фольклорных экспедициях. А что касается этой бабушки — то мы тогда собирались снимать клип на одну из песен из альбома «Беловодье», который вышел в 2005 году. Мы искали, где это можно снять, и у меня были хорошие знакомые в Устьянском районе на юге Архангельской области, что на границе с Вологодской. Это уже совершенно не поморская традиция, скорее земледельческая, со своими фишками и песнями.

Как сейчас, так и тогда я поддерживал связи с фольклорными коллективами. Мой первый музыкальный коллектив, в котором я участвовал как студент, тоже был фольклорным. И вот одна из моих знакомых родом оттуда подсказала, мол, приезжайте к нам, у нас красиво, то, что вам нужно.

А поскольку нам нужна была для клипа бабушка, моя знакомая сказала, что знает как раз идеально подходящую, настоящую. Пару дней мы возили Александру Васильевну по району, снимали. Она из села Орлово — это глубинка даже по меркам Устьянского района.

Мы начали записывать эти песни прямо за столом. Бабушка даже не успела переодеться. Мы пришли к ней в дом, она нас чем-то кормила, достала какую-то бутылочку… Эти записи тоже сохранились.

Потом я понял, что в ней этого всего очень много. Мы ездили к ней несколько раз, записывали. Наконец, я приехал с портастудией и записал тот диск. Он записан непосредственно у нее дома. Слышны ходики, слышно, как она встает и начинает плясать притопывая. В общем, эффект присутствия полнейший.

Этот диск хорошо разошелся, получил очень хорошие отзывы у российских фольклористов. Мы сделали его презентацию в Устьянах, в Архангельске, в Питере — туда эту бабушку тоже возили. Она, слава богу, до сих пор жива. Мы последний раз были у нее два года назад и записали пару вещей, которые раньше не записывали.

Я, кстати, нашел одну из классных песен в ее исполнении, про моряка, вполне поморская, между прочим, которая нигде не издавалась, и буквально вчера возился с ней в контексте Moon Far Away. Мы никогда не совмещали ее записи с нашей музыкой, издали только ее сольный альбом, а сейчас я хочу попробовать это сделать.

В моей жизни один такой человек был, а у многих фольклористов таких звезд вообще никогда не было. Тут, даже просто отталкиваясь от личности, можно многое узнать, от места, где она живет. Вот, поет она час песни, и в них можно всю ее жизнь услышать — и войну, и коллективизацию, и лесозаготовки, и все что угодно.

То есть она скорее поет об относительно современных событиях.

Да, это и в песнях отражается. Но вообще фольклор такая штука, где каждый вариант одной и той же былины самоценен. Записывая, мы понимаем, что это текст XIX века, но в нем есть некий пласт, свойственный XIII веку, и в нем же есть реалии XIX века. Это пласты как срез дерева. Мы в одном и том же тексте видим, что из какого времени пришло.

Это существует не только в эпосе, но и в песнях. Это так называемые приметы времени.

Но Архангельск же был первым европейским городом России. Тут сосуществовала масса разных влияний и культур. И фарфор был, и кофе, и наши поморские тетушки по всему берегу Белого моря обожали кофе, и у них были кофейнички, чайнички. В Мезени до сих пор принято пить кофе чуть подсоленным. И в этих песнях появляется этот образ. Все эти взаимовлияния очень интересны.

Я опять же хочу вспомнить этот цикл мультфильмов, которые озвучивал Леонов — там и кофе в одном из них упоминается. Это же тоже поморский фольклор?

Вы имеете в виду те мультфильмы, которые сделаны по сказкам Писахова и Шергина. Замечательные штуковины, авторские, конечно. Но сам дух там передан, безусловно, здорово. Мультики тоже сделаны потрясающе. Одно дело тексты, а другое — там используются настоящие, натуральные песни, не какие-то там придуманные à la russe, не академический хор, а именно северное.

Они нарисованы и рассказаны с большой любовью, и характерный северный говор в них сохранен. Это авторские тексты, но на уровне духа, преданий, сюжетов они сделаны, конечно, с большой опорой на фольклор.

Вы считаете себя и проект Moon Far Away хранителями поморского фольклора?

Безусловно. Это прозвучит высокопарно, но мне приятно, что, когда мы выступаем в Европе на фестивалях, по нам судят о традиционной русской культуре. Тем более что мы очень бережно к ней относимся, и хотя, с одной стороны, занимаемся ее интерпретацией, но сами песни-то не меняются. Эти напевы, тексты мы вкладываем в новый контекст и аранжировки, используем новые современные музыкальные инструменты, не свойственные фольклору. Но песни сами по себе остаются теми же.

Я себя полностью ощущаю и идентифицирую как продолжателя этого дела. У фольклора ведь может быть только два пути жизни в каком-то обществе. Первый — мы его берем и музеефицируем, кладем в «морозилку». Записали, скажем, текст в сборник XIX века, положили на полку и ничего с ним не делаем, он памятник своей эпохи.

Но ведь в любой период времени сказители — и в XV, и в XVI веках — добавляли что-то современное для них и исполняли это именно так. Вот и мы идем вторым путем — сегодня мы продолжаем их линию, но уже современными методами. Добавляем художественный контекст, новые технологии звукоизвлечения. Однако само культурное ядро мы сохраняем и движем дальше.

Как бы я ни любил деревни, я не деревенский человек, и мир уже давно движется совершенно в другом направлении. Но я могу вычленить главное, вот это смысловое и ценностное, ядро и развить его. Два пути: или мы его развиваем с точки зрения современности, или ходим в фольклор как в музей и слушаем и читаем то, что было записано. И то и другое должно быть, и тем и другим люди занимаются.

Мне лично ближе первый путь развития. Мне интересно играть с этим как творцу, как музыканту — хотя это не совсем игры, а вполне серьезные вещи. Это мой путь. Хотя я очень уважаю людей, которые стремятся исполнять эти песни как можно более аутентично, воссоздают народные инструменты. Это тоже очень и очень круто.