«Моя первая любовь чрезвычайно растолстела» Женщины, ссоры и скандалы: неизвестная жизнь Чарльза Диккенса

Современники свидетельствовали, что Чарльз Диккенс был чутким и приятным в общении человеком, лишенным высокомерия и заносчивости. Он обожал точность во всем, в том числе времени, яркие цвета в одежде и театральные жесты. Пол Шлике, председатель попечительского совета лондонского Музея Чарльза Диккенса, выпустил сборник воображаемых интервью с классиком британской литературы. Он называется «Беседы с Чарльзом Диккенсом». Предисловие к изданию написал автор бестселлера «Лондон. Биография» и шеститомной «Истории Англии» Питер Акройд. С разрешения издательства «КоЛибри» «Лента.ру» публикует беседы, посвященные отношениям Чарльза Диккенса с женщинами и правосудием.

Прекрасный пол

Чувство юмора и любовь к чтению Диккенс унаследовал от матери, но не смог простить ей того, что после выхода его отца из тюрьмы она попыталась отправить его и дальше работать за гроши на фабрике ваксы, вместо того чтобы разрешить ходить в школу. Он не смог добиться руки Марии Биднелл, несмотря на усердные ухаживания в течение четырех лет, и женился на Кэтрин Хогарт. В первый год супружеской жизни у них часто гостила сестра Кэтрин Мэри, и ее смерть у Диккенса на руках — в возрасте семнадцати лет — стала болезненным ударом.

Еще одна сестра, Джорджина, переехала к ним в дом в качестве домоправительницы и осталась с Диккенсом после того, как они с Кэтрин разошлись.

В 1857 году Диккенс познакомился с Эллен Тернан, любовью его последних лет.

А можно спросить вас о женщинах в вашей жизни, о вашей матери для начала? Вы ведь, конечно, были любящим сыном?

Чарльз Диккенс: Конечно, конечно. Именно она научила меня читать — и даже дала начатки латыни, и я обожал ее живое чувство юмора. Однако она очень больно ранила меня, пожелав, чтобы я не ходил в школу, а работал на фабрике ваксы. И они с отцом бесили меня своей беспомощностью. Но, думаю, вы признаете, что персонаж, вдохновленный моей матерью, — болтливую миссис Никльби — мог придумать только тот, кто нежно ее любил. Ужасно забавно, что моя дорогая матушка так никогда ничего и не заподозрила!

А образы других женских персонажей в ваших книгах тоже основаны на тех, кого вы знали?

ЧД: Конечно же они списаны с натуры! Разве может быть иначе? Мне очень нравилась Люси Грин (такое имя я дал ей в моем очерке «Городок Даллборо»), с которой я обручился в возрасте восьми лет во время сенокоса. То была истинная любовь! А в юности я был совершенно очарован Марией Биднелл: любил ее безумно! То, что я сказал о влюбленности Дэвида Копперфилда в мисс Ларкинс, было основано на моем собственном опыте: «Страсть лишает меня аппетита и заставляет постоянно повязывать самый новый шелковый шейный платок. Я нахожу утешение только в том, что надеваю свой лучший костюм и постоянно чищу ботинки».

Немалая доля очарования Марии пробилась в мой портрет Доры, жены-детки Дэвида. Однако, сговорившись со своей подругой Марианной Ли, Мария доводила меня до безумия, пока я наконец больше не смог выдержать — Господи, нет! — и прекратил это безрезультатное преследование.

Спустя много лет она объявилась снова, и хотя предупредила меня, что стала беззубой, толстой и уродливой, я был совершенно не готов к тому, чтобы увидеть ее настолько изменившейся.

Я отразил свое разочарование — надеюсь, не слишком сурово! — в портрете добродушной Флоры в «Крошке Доррит».

Как я признался в частном письме герцогу Девонширскому, «у всех нас были свои Флоры (моя жива и чрезвычайно растолстела)».

Вы были женаты много лет и у вас много детей. Знаю, что ваш брак закончился несчастливо, но вы ведь в состоянии поговорить со мной о вашей жене?

ЧД: У нас с Кэтрин было много общих интересов, и в первые годы мы много вместе смеялись. Она умела принять гостей, с энтузиазмом участвовала в наших любительских спектаклях и составила книгу меню «Что у нас будет на обед?», основанную на наших собственных обедах, — ее несколько раз переиздавали.

Но еще даже до нашей свадьбы мне приходилось то и дело ругаться с Кэтрин, чтобы она поняла, что я обязан много работать. Позднее она не смогла бы справляться с нашим домом, если бы не умелая помощь ее сестры Джорджины. Бедняжка Кейт после рождения каждого из наших детей долго недомогала и была в депрессии.

Расставание могло бы пройти мирно, но Кейт, подстрекаемая матерью, начала распространять обо мне мерзкие слухи, что было непростительно. После этого я решительно отказался от всех контактов с ней. Если не считать трех коротких ответов на ее письма, я больше с ней не общался, даже после смерти нашего сына Уолтера.

Мне очень жаль... Кажется, ваши воспоминания о сестре Кэтрин, Мэри, остались более приятными?

ЧД: О да! Мэри была чудесная молодая женщина — добрая, жизнерадостная и услужливая. Я искренне верю, что лучшего создания на свете не найти. У нее не было ни единого недостатка. Ей сровнялось четырнадцать, когда я с ней познакомился, и всего семнадцать, когда она умерла у меня на руках, господи помилуй. В первый год нашей супружеской жизни с Кэтрин Мэри была частой и желанной гостьей в нашем доме.

В один ужасный вечер, навечно врезавшийся мне в память, ей вдруг сделалось дурно после визита в театр, и на следующий день ее не стало. Врачи сказали, что у нее было слабое сердце. Мы с Кэтрин были убиты горем. У нее случился выкидыш, а я не мог писать, впервые за всю жизнь не предоставил очередные выпуски.

Я написал эпитафию для ее могилы: «Юная, прекрасная и добрая: Господь в милости Своей причислил ее к сонму ангелов Своих всего лишь в семнадцать лет». Я всю оставшуюся жизнь носил ее кольцо. Много месяцев я каждую ночь видел ее во сне и глубоко сожалею о том, что мне оказалось нельзя лечь в могилу рядом с ней на кладбище Кенсал-Грин.

Я намеренно растравил свою боль, чтобы описать смерть маленькой Нелл. Позднее, когда я жил в Италии, Мэри пришла ко мне во сне, закутанная в голубое, подобно Мадонне, и сказала, что римское католичество — это именно та религия, которая мне нужна. Очень странно, правда?

Раз вы настолько ее идеализировали, то, возможно, в таком видении нет ничего странного. Но между нами, мужчинами, разве вы не питали менее духовных чувств к другим женщинам, особенно когда ваш брак распался? До меня дошли слухи...

ЧД: Слухи! Как джентльмен, я не собираюсь ничего говорить по этому поводу более того, что было сказано в заявлении, помещенном в «Домашнем чтении» и «Таймс». И если вам надо это снова повторить, я так и сделаю. «Каким-то образом — либо по злому умыслу, либо по глупости, или по некой дикой случайности, или по всем трем причинам сразу— мои семейные проблемы стали поводом для искажения фактов: совершенно беспочвенного, просто чудовищного и в высшей степени жестокого — относительно не только меня самого, но и невинных персон, дорогих моему сердцу... Я самым решительным образом заявляю, что все недавно возникшие слухи относительно проблемы, которую я упомянул, полностью лживы».

Я глубоко извиняюсь за то, что задал этот вопрос, мистер Диккенс. Давайте выпьем еще пунша. Или, может, кофейку?

Притягательность отвращения

В эпоху глубочайших социальных перемен внимательному рассмотрению подверглось отношение к преступлению и наказанию. Взрывной рост населения, урбанизация и новые взгляды на личность и общество вносили свой вклад в дебаты относительно преступности, которая, похоже, в начале XIX века росла пугающими темпами. Акт о создании столичной полиции от 1829 года ввел организованную систему охраны порядка. Уголовное право и управление также заметно усовершенствовались.

Диккенс в очень раннем возрасте познакомился с тюремным заключением, когда его отец оказался в долговой тюрьме Маршалси. Уже взрослым он регулярно посещал тюрьмы и полицейские суды, помогал следователям и даже подумывал стать мировым судьей.

Вы явно немало интересовались законами и их применением. Вы не могли бы рассказать мне что-то об этом интересе?

ЧД: Извольте. После того как я закончил школу и до того как стал газетным репортером, я работал клерком в адвокатской конторе. В то время я подумывал о юридической карьере, то есть адвокатуре, и окончательно отказался от этой мысли только спустя двадцать лет. У меня была даже мысль, не стать ли мне мировым судьей.

С другой стороны, я очень хорошо осознаю, что среди законников полно своекорыстных подхалимов, лицемеров и мошенников, и я постарался высмеивать этих типов снова и снова, начиная с Додсона и Фогга в «Пиквике» и кончая Талкингхорном и Воулзом в «Холодном доме».

Помимо периодически возникавших юридических проблем с моими издателями, я судился с одной группой подлецов, которые перепечатали «Рождественскую песнь» почти дословно. Но хотя я был целиком в своем праве и выиграл дело в канцлерском суде, виновники мошеннически объявили себя банкротами, в результате чего не потеряли ни пенни, а мне пришлось выплатить 700 фунтов судебных издержек!

Как вы понимаете, это в немалой степени подстегнуло мои нападки на проволочки, затраты и самодовольство канцлерского суда в «Холодном доме». Как заявляет мой друг мистер Бамбл в «Оливере Твисте»: «Закон — осел».

Но вы свое получили — и с процентами — в своих романах! Вы часто изобличаете преступные умыслы. Вы пришли к каким-то выводам относительно истоков преступного поведения?

ЧД: Преступное поведение, как я убежден, часто бывает следствием нищеты, убожества и отчаяния. Отвратительное жилье, голод и безнадежность могут толкнуть приличного человека на пьянство и преступления. Как я предостерегал в «Рождественской песни», обществу следует опасаться невежества и бедности. Но хотя немалая часть преступлений происходит по этим причинам, верно и то (как я сказал про убийцу Сайкса), что на свете есть безжалостные и черствые натуры, которые в конце концов становятся целиком и неисправимо дурными.

И что обществу следует делать с такими злодеями?

ЧД: Что нам с ними делать? Из моего изображения приговоренного в «Визите в Ньюгейт» вы могли бы заключить, что мне отвратительны ужасы смертной казни. Вспомните, что я возвращался к этой теме в описании последней ночи Фейгина перед его казнью. В 1840 году я, с еще 40 000 душ, был свидетелем приведения в действие приговора убийце Курвуазье, и мне это зрелище показалось весьма тревожным и совершенно развращающим всю толпу зевак. В этой громадной массе — в окнах, на улицах, на крышах домов — я не увидел ни проблеска какого-либо чувства, уместного в данной ситуации.

Позднее я написал несколько писем в газеты, призывая к тому, чтобы казнь хотя бы перестали превращать в публичное зрелище, но эта реформа стала законом только спустя еще двадцать лет.

Как я помню, в «Барнеби Радже» вы выражаете возмущение смертной казнью, описывая молодую мать, повешенную за мелкую кражу. И я еще раз спрашиваю, что бы вы сделали с такой преступницей?

ЧД: Да вот для чего и существуют тюрьмы. Чего бы я не стал делать, так это цацкаться с заключенными, давая им еду и жилье гораздо более высокого качества, чем те условия, которые предоставляют неимущим в соответствии с Законом о бедных.

А по поводу предотвращения преступлений у вас столь же четкие взгляды?

ЧД: Совершенно верно! Я высмеял некомпетентность старой полиции в изображении Блэзерса и Даффа в «Оливере Твисте», но питаю глубочайшее уважение к скромной компетентности служащих, набранных по системе, введенной Пилем в 1829 году. И меня прежде всего восхищают умения сыскной полиции. Вспомните сыщиков из моих романов: таинственного Неджета в «Мартине Чезлвите» и проницательного инспектора Бакета в «Холодном доме».

Инспектор Скотленд-Ярда Филд входит в число моих друзей. Он не раз брал меня на свои дежурства, и на опыте этих вылазок я создавал для «Домашнего чтения» описания работы сыскной полиции.

Перевод Т. Черезовой