Умер писатель Валентин Распутин. Говорить сакраментальное «с ним ушла эпоха» неуместно: эпоха ушла давно. Большинство писателей круга деревенщиков много лет уже переключились на публицистику самого консервативного толка. До сих пор издаются журналы «Молодая гвардия» и «Наш современник», привечавшие деревенщиков в 60-70 годы, но они практически не выходят за пределы Союза писателей. А начиналась эпоха «деревенской прозы» бурно.
15 лет назад, весной 2000 года, Валентин Распутин получил премию Солженицына. Выступая на церемонии вручения премии своего имени, Александр Исаевич объявил рубеж 70-х годов временем «беззвучного переворота» в советской литературе. «Большая группа писателей стала писать так, как если б никакого соцреализма не было объявлено и диктовано, нейтрализуя его немо, стала писать в простоте, без какого-либо угождения, каждения советскому режиму, как позабыв о нем». Эту группу стали звать деревенщиками.
Большая часть этой группы действительно происходила из деревень. С московскими литературными кружками они не сочетались ни стилистически, плохо владея декоративными конструкциями языка развитого социализма, ни на бытовом уровне. «Героем в кирзовых сапогах» назвал Василия Шукшина Сергей Залыгин — об этих кондовых сапогах всегда помнили деревенские и не смешивались с городскими. Никаких общих манифестов, однако, деревенские не сочиняли, каждый работал самостоятельно. Сказанное однажды о прозе Виктора Астафьева — «суровая, корявая шершавость звучания» — никак нельзя отнести к Валентину Распутину.
Он моложе большинства своих коллег-деревенщиков. Родился 15 марта 1937 года в селе Аталанка на Ангаре. Учился в Иркутском университете, работал в молодежной газете. Очерки молодого журналиста перерастали в рассказы. Так в 1961 году появилась первая журнальная публикация Распутина — небольшой рассказ «Я забыл спросить у Лешки» в альманахе «Ангара». Через пять лет его перепечатала столичная «Смена».
Этот рассказ, как и множество популярной литературы тех лет, о строителях коммунизма в глухой тайге. Вот только текст Распутина избегает широких обобщений, контрастов старого и нового, распространенных тем перевоспитания рвачей и восхищения победами индустрии. У него два 17-летних паренька ведут разговор о коммунизме с умирающим сверстником. Его задавила сосна на лесоповале. Ребята интересуются: «вспомнят ли при коммунизме о Лешке, который жил на свете немногим больше семнадцати лет и строил его всего два с половиной месяца»?
Тем же вопросом задается старуха Анна в повести «Последний срок», которую Распутин считал одной из главных своих книг: «Зачем и для чего она жила, топтала землю и скручивалась в веревку, вынося на себе любой груз? Зачем?» Мужики и бабы (так назывался роман Бориса Можаева (опубликован в 1976-м) о крушении крестьянского мира при коллективизации) у Распутина упрямо, бездоказательно верят, что жизнь не напрасна, хотя раз за разом их мир гибнет в столкновении с цивилизацией.
Образ этой веры — почти языческий Листвень, древнее дерево, корнями которого держится остров Матера за Ангару. Его не может выкорчевать бригада пожогщиков, уже спалившая почти все дома Матеры и разорившая деревенское кладбище. Кладбище ненадолго удается отстоять: материнские «старухи до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратно кресты». Жуть. Все равно затопят.
Фабула первого рассказа «Я забыл спросить у Лешки» возвращается в повести «Живи и помни». Алексей Гуськов зимой на 45 год выходит из госпиталя в Новосибирске. До дома, до Ангары, кажется, совсем недалеко, и он ждет отпуска, но получает направление на фронт. Гуськов не может поверить в судьбу и «почти случайно» уезжает на восток. Обратной дороги ему уже нет. В родной деревне, куда Гуськов наведывается только ночами, сочувствия к дезертиру нет ни у кого. Он сам хоронит себя заранее, и салют Победы на той стороне реки для него уже — чужой. Жена его Настена перед тем, как утопиться в Ангаре, тоже спрашивает себя: «Где ты был, человек, какими игрушками играл, когда назначали тебе судьбу? Зачем ты с ней согласился?» У Распутина нет ответа — зачем. Но как жить с судьбой, которая попадает в колеса большого мира, он знает.
«И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матеры». Так начинается повесть «Прощание с Матерой», в фантасмагорическом финале которой на Ангару спускается небывалый туман, в нем теряется и сам остров Матера, и оставшиеся в древней деревне старухи. Помните — они сбились в кучу в сарае и решили, что уже умерли.
Сами писатели-деревенщики сбились к 60-м годам в дистанцированную от столичных дел группу. Астафьев писал о своей учебе на Высших литературных курсах в Москве: «молодые ''культурные'' москвичи, имеющие под боком первоклассные библиотеки, академиков, маститых писателей и т. п., ничего за душой не имеют, кроме цинизма, пошленьких анекдотцев, литературных сплетен и беспрецедентного апломба». Писатели с периферии противопоставляли «интеллигентам» реальный жизненный опыт. Позиция наособицу от «прогресса», на стороне человека с земли сохраняется у литераторов этого круга по сей день.
Сегодня опыт послевоенной деревни и «крестьянского гуманизма» потерялся в тумане истории, где не бывает четких ориентиров. Один плодовитый московский прозаик и поэт выпустил в 2012 году «Краткий курс советской литературы», где пишет: «В русской литературе 70-х годов ХХ века сложилось направление, не имеющее аналогов в мире по антикультурной страстности, человеконенавистническому напору, сентиментальному фарисейству и верноподданническому лицемерию». Это о них, о деревенщиках: о Викторе Астафьеве, Борисе Можаеве, Василии Шукшине и, конечно, о Валентине Распутине. Да, был за Распутиным курьезный грех: летом 1989-го он, народный депутат, первым предложил России выйти из состава СССР. Это было сказано в шутку, в ответ на деструктивные претензии депутатов из Прибалтики. Но получилось — всерьез. Последующие коллективные заявления против либеральных реформ, которые неизменно подписывал Валентин Распутин («Слово к народу», «Остановить реформы смерти»), не имели, разумеется, никакого практического результата. Но нет в них ни намека на «сентиментальное фарисейство», которое пусть останется на совести автора, презрительно записавшего лучшие образцы русской прозы 70-х годов в «советское».
Хождение Распутина во власть по горбачевскому призыву было кратким и не принесло пользы ни Распутину, ни стране, которой оставалось уже недолго. Наиболее ярко публицистический накал деревенщиков проявился позже, в первые годы после распада СССР. Ядреная смесь антифашизма и антисемитизма, презрения к демократическому крылу интеллигенции и шпиономании отпугнула многих, в первую очередь новые власти. Даже Солженицын после своего триумфального возвращения в Россию недолго продержался на экранах и в печати: его великодержавные приоритеты оказались не ко времени. Но лучшие свои книги весь этот круг уже выпустил.
Недавно ведущая одного новостного телеканала оговорилась, назвав Распутина автором «Прощания с Матреной». Оговорка простительна: и времени прошло немало, и не раз повторялось, что вся деревенская проза вышла из «Матренина двора». Это не совсем верно хронологически: рассказ, первоначальное название которого было «Не стоит село без праведника», напечатан в «Новом Мире» в 1963 году. Но сам Распутин писал, что деревенская литература на «Матренином дворе» — побывала. Конфликт русского и советского (а в позднейшей публицистике — российской власти девяностых и нулевых) разрешается в ней всегда в пользу человека.
Солженицын (которого Валентин Распутин в статье к его 80-летию поощрительно называл «зеркалом русской контрреволюции») писал о «советском сердце» Брежнева. Может быть, так. И писатели-деревенщики не возникли бы без большевистской политики индустриализации, разрушившей старую деревню, и Великой Войны. Но все же «Живи и помни», «Прощание с Матерой» входят в золотой фонд именно русской литературы, которая пережила советскую власть, переживет и литературные сплетни графоманов. Валентин Григорьевич Распутин до конца жизни участвовал в общественно-политической жизни страны, последнее его крупное заявление — коллективное письмо «Молчать не позволяет совесть» с осуждением выходки Pussy Riot. Деревенщики с самого своего появления в литературе вступали в конфликт с поверхностной цивилизованностью городской жизни. Есть мнение, что у многих это были комплексы из-за поздно полученного образования. Но зато с совестью у них все было в порядке.