Призрак бродит по Европе — призрак национального патриотизма. Вызывается он к жизни прежде всего футбольными состязаниями национальных сборных, достигая своей кульминации в стычках футбольных фанатов. Выразить существо этого подъема можно, например, так...
«Мы … очень долго мирились с оскорблениями, критикой и даже насмешками, никак на них не отвечая. В то время как большинство наших так называемых европейских партнеров относятся к [нам] с нескрываемым презрением, а некоторые открыто нас ненавидят, мы просто подставляем вторую щеку, позволяя и дальше относиться к себе подобным образом. Так было всегда, хотя зачастую другие страны нам многим обязаны, а некоторые даже своим существованием. …вот вы лично верите в то, что наши хулиганы, устраивающие драки за границей, позорят нацию? Или вы начинаете ощущать некое подобие национальной гордости, когда видите по телевизору, из-за чего они устроили беспорядки, и вам начинает казаться, что они дрались и за вашу честь тоже? Да, они говорят всему миру, что с … шутки плохи и если кто-то никак не может это понять, то получит по полной программе. Не возникают ли в глубине души и у вас подобные мысли?»
Цитата, кажется, снята из текущей новостной ленты и принадлежит перу какому-нибудь отечественному публицисту, ведущего со своего дивана у телевизора словесную пикировку с кем-то там во Франции.
Увы, должен разочаровать. Это проникновенное высказывание заимствовано из хрестоматийной работы Дуги Бримсона «Бешеная армия» (2000), а отточия я поставил там, где в оригинале стоит слово «англичане». И хотя сам Бримсон скорее полемизирует с этими рассуждениями, он прекрасно понимает такой образ мыслей.
Там и далее по тексту все нам теперь привычно и знакомо. Возможно, восклицает Бримсон, все дело в том, что мы — англичане — никак не можем смириться с тем, что «перестали быть империей»? Или не можем пережить, что статус англичан в мире уже не таков, как был прежде? Или боимся того, что английская самобытность исчезает под натиском Европы? И т.д. и в том же духе.
Столь обескураживающие параллели, которые можно найти у Бримсона — народного культуролога, описавшего внутренний мир британских болельщиков, — подтверждают банальную истину. Cо времен Первой мировой войны пропагандистские штампы, противопоставляющие «нас» и «их», совершенно одинаковы во всех европейских странах, включая и Россию. Что, конечно, лишний раз подтверждает тезис, что Россия — это Европа, причем прежде всего в самых расхожих мыслях о своей самобытности. Российские болельщики — не исключение. Более того, британская дифференцированная культура фанатов — это именно то лекало, по которому перекраивалась вся постсоветская культура футбольных болельщиков.
Вопрос о генезисе футбольного хулиганского патриотизма интересен, конечно, но не принципиален. Французский инцидент высветил и многие другие проблемы. Похоже, что интеллигентные люди, далекие от культуры болельщиков, регулярно посещающие фитнес-клубы, посвящающие свой досуг спорту и здоровому образу жизни, были уверены, что футбольные фанаты в России — это быдло с пивом, пузом и в трениках с пузырями на коленях. Но вдруг выяснилось, что это не так: приверженцев здорового образа жизни среди болельщиков давно намного больше, чем среди столичных менеджеров. Это пусть и небольшой, но важный акт внутреннего самопознания.
Более фундаментальным является вопрос о той драматической спайке спорта и политики, которую мы наблюдаем сегодня повсеместно и которая, похоже, только начала раскрывать свой болезненный для нашей страны потенциал. Конечно, спорт — далеко не единственная жертва политизации. Достаточно вспомнить, как в советское время обвинение в буржуазности фактически уничтожило многие научные исследования и целые направления. А названному дегенеративным искусству было не по пути с нацистским расовым проектом Третьего рейха. Но сегодня и наука, и искусство, наученные горьким опытом XX века, все же пытаются дистанцироваться от политики. У спорта подобный иммунитет намного слабее. Свидетельством тому большое число спортсменов среди российских государственных деятелей, главным образом, депутатов Госдумы.
Хотя спорт, равно как наука и искусство, не может заставить политику работать на себя. А вот обратное очень даже возможно. И к чему это приводит, мы сейчас можем наблюдать. Если союз столь прочен, то удар по спорту будет и весьма болезненным ударом по политике. Надо ли это спорту? Не думаю. Хорошо ли это для политики? Сомнительно. А может ли спорт в принципе быть свободным от политики?
Некоторые коллективные события несут в себе очень важный и востребованный опыт. Единение во время международных состязаний — на стадионе, у телевизора, в баре, на улицах — как раз из их числа. Густав Лебон сказал бы, что здесь имеет место специфический опыт «толпы» — утраты индивидуальности и некоторого специфического слияния в иррациональную массу. В европейской культуре именно этот опыт сегодня выступает единственной легитимной формой переживания эмоций, прежде характерных только для войн и тотальной мобилизации (о чем нам и напоминает Бримсон в приведенной цитате). Именно поэтому чувствительные критики остатков национального сознания в Европе обрушивают свои атаки именно на международные футбольные чемпионаты.
Правда, любой историк эмоций скажет нам, что такой опыт вовсе не константная человеческая потребность. Мировые войны и революции — вот главный тренажер, который позволил ему развиться. А модные социальные теоретики очень политкорректно ставят под вопрос не только наличие такого опыта, но любые формы «коллективных» концептов — обществ, сообществ и так далее, заменяя их индивидуальными акторами и понятием сети. Но позволю себе с ними не согласиться. Можно назвать множество исторических и существующих форм коллективного опыта — от элевсинских мистерий греков до церковной службы или настоящего городского праздника. Но именно это свидетельствует, что свет клином не сходится на парамилитаристских переживаниях за национальную сборную, достигающих кульминации в коллективной потасовке фанатов.